он Б., надо быть, немного рехнулся, -- продолжал Бретвит,  -- но,
повторяю,  его добрые  побуждения  трогают.  Вы,  наверное,  хотели получить
деньги за то, что привезли мне это сокровище?
     -- Наградой нам  будет радость, которую  оно  вам доставило, -- ответил
Градус.  --  Но дозвольте мне говорить  откровенно:  мы  немало потрудились,
чтобы все сделать как полагается, я к тому же проделал долгий путь. Впрочем,
я намереваюсь предложить вам небольшую сделку. Вы с нами по-хорошему -- и мы
с вами  по-хорошему.  Я знаю,  ваши  средства несколько--  (сводит  ладони  и
подмигивает).
     -- Что верно, то верно, -- вздохнул Бретвит.
     -- Если вы нам поможете, это не станет вам и в сантим.
     -- Ну, сколько-то я могу заплатить (пучит губы, пожимает плечьми).
     -- Нам ваши деньги не нужны (поднимая ладонь -- регулировщик движения).
-- Но вот  наш план. Со  мною послания  от других  баронов к другим беглецам.
Фактически, у меня имеются письма к самому загадочному из всех беглецов.
     -- Как! -- в искреннем изумлении  вскричал Бретвит.  -- Дома знают, что
Его Величество оставили Земблу? (Отшлепать бы старого добряка!)
     --  Еще бы, --  сказал Градус,  потирая  ладоши и  слегка  отдуваясь  в
животной  радости  -- несомненно,  инстинктивной,  ибо  ему, натурально,  не
достало ума  сообразить,  что  faux  pas  экс-консула есть  не что иное, как
первое подтверждение пребывания  короля за  границей. -- Еще бы, -- повторил
он,  многозначительно ощерясь, --  и я вам буду весьма  признателен, если вы
отрекомендуете меня мистеру Икс.
     При этих словах Освина Бретвита  осенило  ложное прозрение, он застонал
про себя: Ну конечно! Как же я туп! Это один из наших! -- и пальцы его левой
руки непроизвольно заерзали, словно на них  была надета раешная кукла, глаза
же стали напряженно следить за телодвижениями,  коими его собеседник выражал
свою  низкородную радость. Агент карлистов, обнаруживая себя  перед старшим,
обязан  был сделать знак буквы  "X"  (от  Xavier -- Ксаверий)  из одноручной
азбуки  глухонемых: ладонь удерживается  горизонтально,  указательный  перст
вяло присогнут, прочие  сжаты (нас много критиковали за  упадочнический  вид
этого  знака,   ныне   его  заменила  более  мужественная  комбинация).  При
нескольких  оказиях Бретвиту подавали этот знак, и у  него показ предварялся
(в  самый миг тревожной неуверенности)  -- не заминкой  в собственном смысле
этого слова, но скорее разрывом временной ткани, -- чем-то схожим с "аурой",
как  ее  называют  врачи:  странное  ощущение,  и  напряженное,  и  парящее,
жгуче-ледяная испарина, невыразимая, продирающая перед припадком всю нервную
систему. И в этот раз Бретвит вновь  ощутил, как ударяет в голову  волшебное
вино.
     -- Ладно, я готов. Дайте знак, -- алчно произнес он.
     Градус, решившись рискнуть, глянул украдкой  на руку Бретвита, лежавшую
на колене: тайком от ее владельца она, казалось, подсказывала Градусу ручным
шепотком. Он попытался  скопировать то, что она изо всей мочи  старалась ему
передать, -- но то были лишь начатки нужного знака.
     --  Нет-нет,  -- сказал  Бретвит, снисходительно  усмехаясь  неловкости
новичка. -- Другой рукой, друг мой. Вы же знаете, Его Величество левша.
     Градус сделал еще попытку, но пугливый суфлер исчез, подобно сброшенной
кукле.  Застенчиво пялясь  на  свои  туповатые  пальцы, Градус  покопошился,
словно  бестолковый  и  полупарализованный  актер  театра  теней, и  наконец
соорудил неверное "V" -- Виктория! Улыбка Бретвита начала угасать.
     Когда она угасла совсем, Бретвит (что означает "шахматный ум") поднялся
из кресла.  Будь комнатенка побольше, он бы по ней прошелся туда-сюда, -- но
не здесь, не  в этом набитом битком  кабинете.  Растяпа Градус застегнул все
три пуговицы тесноватого коричневого пиджака и помотал туда-сюда головой.
     -- Я думаю, -- сварливо сказал он, -- мне следует быть откровенным. Раз
я вам привез эти ценные бумаги, вы за это  обязаны устроить  мне встречу или
хотя бы дать его адрес.
     --  Я знаю, кто  вы,  --  воскликнул,  тыкая пальцем,  Бретвит.  --  Вы
репортер! Вы  из  этой гадской  датской газетки,  вон  она торчит у  вас  из
кармана (Градус машинально нащупал ее  и нахмурился).  А  я-то надеялся, что
они оставят  меня  в покое! Пошлые приставалы! Для вас ничего нет святого --
ни рака, ни изгнания, ни достоинства государя!
     (Увы, это верно не только  в  отношении Градуса, -- у него  и в Аркадии
есть коллеги.)
     Градус сидел, уставясь на  свои  новые туфли -- цвета красного дерева с
сетчатыми нахлобучками. Тремя этажами  ниже, на  темной  улице  нетерпеливым
воем расчищала себе  дорогу  скорая  помощь.  Бретвит обрушил  свой гнев  на
письма предков,  лежавшие  на  столе.  Схватив  аккуратную  пачку  вместе  с
отпавшей оберткой, он  метнул ее в мусорную корзину. Бечевка выпала к  ногам
Градуса, он подобрал ее и добавил к scripta.
     -- Прошу вас,  уходите, -- сказал бедный Бретвит. -- Я с ума  схожу  от
боли в паху. Я три ночи не спал. Вы, журналисты, упрямая братия, но и я тоже
упрям. Вы никогда ничего от меня не узнаете о моем короле. Прощайте.
     Он  подождал  на  лестнице,  пока шаги посетителя спустятся и достигнут
входных  дверей.  Двери  открылись,  закрылись,  и  вот  уже  автоматическое
освещение  лестницы выключилось,  издавши такой звук, будто  его кто-то пнул
ногой.

     Строки 287-288: за подпругу мешок дорожный
     Карточка   (двадцать  четвертая),  на  которой   записаны   эти  строки
(287-299),  помечена 7 июля, под этой датой  я нахожу в моей памятной
книжечке пометку: Д-Р  СМЕТЛАВ, 3.30 ПОПОЛУДНИ. Испытывая, как и большинство
людей, некоторое волнение  перед  визитом к врачу,  я решил купить  по  пути
что-нибудь  успокоительное,  дабы убыстрение  пульса  не обмануло доверчивую
науку. Я отыскал  требуемые капли, принял ароматное снадобье прямо  в аптеке
и, выйдя наружу, увидел Шейдов,  как  раз покидавших соседний  магазин.  Она
несла  новенький  дорожный сак. Страшная  мысль, что  они, похоже, готовятся
отъехать  на  летние  вакации,   нейтрализовала  только   что   проглоченное
лекарство. Порою  так привыкаешь к  течению  чьей-то жизни пообок твоей, что
неожиданный  отворот  параллельного  сателлита вызывает  чувство  столбняка,
опустошения и несправедливости. И главное, он еще не докончил "моей" поэмы!
     --  Путешествовать собираетесь?  --  спросил  я, улыбаясь и указывая на
саквояж.
     Сибил подняла его, точно кролика, за уши и оглядела моими глазами.
     -- Да,  в  конце месяца,  --  сказала она.  -- Как только Джон закончит
работу.
     (Поэму!)
     -- И куда же, осмелюсь спросить? (поворотясь к Джону).
     Мистер Шейд глянул на миссис Шейд, и  она ответила за него, как обычно,
отрывисто и небрежно, что они пока не решили, --  может быть, в Вайоминг или
в  Юту, или в  Монтану,  а не то --  снимут лачугу повыше, на шести или семи
тысячах футов.
     --  Средь  волчьих  бобов  и осиновых  кольев, --  мрачно  сказал  поэт
(воображая пейзажик).
     Я  было  начал  вслух пересчитывать в  метрах  высоту, показавшуюся мне
черезмерной для сердца Джона, но Сибил потянула его за рукав, напоминая, что
им  предстоит  еще сделать  покупки,  и меня  бросили,  застрявшим  на двух,
примерно, тысячах метров и с валериановой отрыжкой.
     Однако,   от  случая  к  случаю   чернокрылая   судьба  умеет  выказать
исключительную  предупредительность.  Десять минут  спустя,  доктор  С.,  --
лечивший  также и Шейда,  -- с вялой дотошностью рассказывал мне, что  Шейды
сняли маленькое ранчо  у каких-то своих друзей, которые уезжают куда-то еще,
-- в Кедрах, Ютана, на границе с Айдомингом. От доктора я перепорхнул в бюро
путешествий, получил  там буклеты  и карты,  исследовал  их,  выяснил, что в
горах над Кедрами наличествуют две или три пригоршни лачуг, отправил срочный
запрос в Кедры  на почту и через несколько  дней уже  снял на  август нечто,
схожее на присланных снимках  с помесью мужицкой избы и приюта Z, но имеющее
внутри кафельную ванну и стоящее дороже моего оплота в Аппалачие.  Ни Шейды,
ни я и словом не обмолвились о наших летних адресах, однако я знал, а они не
знали,  что  адреса  у  нас  одинаковы.  Чем больше  я распалялся  очевидным
намерением Сибил держать этот адрес втайне от меня, тем слаще мечталось, как
я, в тирольском  костюме,  вдруг  объявлюсь из-за валуна,  и  как  робко, но
радостно улыбнется Джон.  За  те две недели,  что  я  дозволял  моим демонам
наполнять до перелива  мое  чародейное  зеркало розовато-лиловыми  скалами и
черным вересом, и петлистыми тропами, и полынью, сменяемой  травами в пышных
синих  цветах,  и бледными, ровно  смерть, осинами, и бесконечной  вереницей
Кинботов в зеленых шортах, встречающихся с целой антологией поэтов и с целым
Брокеном  их  жен,  я,  должно  быть,  ужасно ошибся  в  каком-то  из
заклинаний, ибо горный склон здесь  сух и печален,  а полуразвалюха -- ранчо
Харлеев -- лишена признаков жизни.

     Строка 292: она
     Гэзель Шейд,  дочь  поэта, родилась в 1934  г.,  скончалась в  1957  г.
(смотри примечания к строкам 230 и 345).

     Строки 315-316: Зубянкой и белянкой май населил тенистые полянки
     Честно  говоря,  я  не  знаю,  что  это  такое.  Мой словарь определяет
"зубянку"   как   "разновидность    салата",   а   о   "белянке"    говорит:
"представитель(ница)   чисто  белого   помета  любого  сельскохозяйственного
животного  или  определенная  разновидность  лепидоптеры".  Мало  толку и от
варианта, записанного на полях:

     Виргинии-белянки явились в мае на лесной полянке

     Что-то фольклорное? Феи? или капустницы?

     Строка 319: древесная утка
     Весьма изощренный образ. Древесная утка -- птица очень богатой окраски,
изумрудная,  аметистовая,  сердоликовая  в  черных  и белых  отметинах,  она
гораздо красивее хваленого лебедя -- змеевидного гусака  с  грязной  шеей из
пожелтевшего плюша и в черных хлюпающих галошах легкого водолаза.
     Кстати сказать, народная номенклатура американских животных, отражающая
простоту  утилитарного разумения невежественных пионеров, не обрела покамест
патины, покрывающей названия европейской фауны.

     Строка 331: не явится
     "Да явится ли он вообще?" -- так обыкновенно загадывал я, все  ожидая и
ожидая  в  янтарно-красном сумраке  пинг-понгового дружка или старого  Джона
Шейда.

     Строка 345: сарай
     Этот сарай, а  правильнее сказать --  овин, в котором в октябре 1956-го
года  (за  несколько  месяцев  до  смерти  Гэзель  Шейд)  происходили "некие
явления", принадлежал Паулю Гентцнеру,  чудаковатому фермеру немецкой породы
со старомодными увлечениями вроде таксодермии и сбора трав. Странная выходка
атавизма воскресила в  нем (согласно Шейду, любившему про него рассказывать,
-- замечу  кстати, что только в эти разы и становился мой милый старый  друг
несколько нудноват!) "любознательного  немца" из тех, что три столетия назад
становились отцами  первых великих  натуралистов. Человек он  был по  ученым
меркам  неграмотный, совершенно  ничего  не смысливший в вещах, удаленных от
него в пространстве и времени, но что-то имелось в нем красочное и исконное,
утешавшее   Джона   Шейда   гораздо   полнее   провинциальных  утонченностей
английского отделения. Он, выказывавший столько разборчивой осмотрительности
при выборе  попутчиков  для своих  прогулок,  любил через  вечер  на  другой
бродить с важным и жилистым немцем по лесным тропинкам Далвича и вкруг полей
этого своего знакомца. Будучи охотником до точного слова, он ценил Гентцнера
за  то, что тот знал "как что называется", -- хоть некоторые из предлагаемых
тем названий несомненно  были местными уродцами  или германизмами,  а  то  и
чистой воды выдумками старого прохвоста.
     Теперь у него был  иной спутник. Ясно помню чудный вечер, когда с языка
моего блестящего  друга так и  сыпались  макаронизмы,  остроты  и  анекдоты,
которые я браво парировал рассказами о Зембле, повестью о бегстве на волосок
от гибели!  На  опушке Далвичского  леса он перебил меня,  чтобы показать
естественную  пещеру в  поросшем  диким мохом  утесе,  сбоку  тропинки,  под
цветущим кизилом. В этом  месте достойный фермер неизменно останавливался, а
однажды,  когда они гуляли  вместе с его сынишкой, последний,  семеня с ними
рядом, указал в  это  место пальчиком  и  уведомил:  "Тут  папа писает".
Другая история, не такая бессмысленная, поджидала меня на вершине холма, где
расстилался прямоугольный участок, заросший молочаем, иван-чаем и вернонией,
кишащий бабочками, резко выдступавший из обставшего вкруг золотарника. После
того, как жена Гентцнера ушла  от него (примерно в  1950-ом), забрав с собою
ребенка, он продал дом  (теперь на месте  его  "драйвин",  кино  на  вольном
воздухе) и переехал на жительство в город, однако,  летними ночами приходил,
бывало,  со  спальным  мешком  в  сарай,  что  стоял  на  дальнем  краю  еще
принадлежавшей ему земли, там он однажды и усоп.
     Сарай стоял как  раз на том сорняковом  участке, в который  тыкал  Шейд
любимой   тростью   тетушки   Мод.   Однажды   воскресным  вечером  студент,
подрабатывающий в гостинице кампуса, и с ним какая-то местная оторва забрели
в сарай с той или этой целью; они там  болтали или дремали, как вдруг что-то
застучало,  засверкало, до  умопомрачения перепугало  обоих  и  заставило их
бежать   в   значительном  беспорядке.   Кто  их,   собственно,  вытурил  --
разгневанный призрак или отвергнутый ухажер, -- никого особенно не заботило.
Тем  не  менее "Wordsmith Gazette"  ("Старейшая  студенческая  газета  США")
вцепилась  в  происшествие  и  принялась  трепать  из  него начинку,  словно
шаловливый щенок. Несколько доморощенных психологов повадились прогуливаться
в этих  местах,  и  вообще вся история принимала столь явственные  очертания
студенческого баловства с участием самых отъявленных шалопаев колледжа,  что
Шейд  пожаловался   властям,  после   чего  бесполезный  сарай   снесли  как
пожароопасный.
     От  Джейн П. я получил, однако,  совсем иные и  куда более трогательные
сведения,  -- которые  позволили  мне уяснить,  почему мой  друг счел нужным
потчевать меня байками о  заурядной студенческой шалости, но также заставили
пожалеть, что добраться до сути, к которой он подъезжал конфузливо и неловко
(ибо,  как  я указал  в одном  из предыдущих  комментариев,  он старался  не
упоминать  своего мертвого  дитяти), я ему  не дал,  заполнив  гостеприимную
паузу  необычайным случаем  из истории Онгавского университета.  Случай этот
произошел  в  лето  Господне 1876-е. Впрочем, вернемся  к  Гэзель Шейд.  Она
решилась  исследовать явления самостоятельно и  написать  о них  работу ("на
свободную  тему"),  затребованную пройдошливым профессором, читавшим  у  них
курс психологии и собиравшим данные  "Об аутоневрологической паттернизации в
среде  американских  студентов".  Родители разрешили ей посетить ночью сарай
лишь при условии, что Джейн П. --  ведомый столп благонадежности -- составит
ей  компанию.  Едва  девушки  расположились  в  сарае,  как  гроза,  которой
предстояло продлиться всю  ночь,  обложила их  приют с  такими  театральными
завываниями  и  всполохами, что уследить какие-то внутренние  звуки  и блики
оказалось  делом решительно немыслимым. Гэзель не отступилась и погодя вновь
попросила  Джейн  пойти  с  нею,  но  Джейн  на  этот  раз  не  смогла.  Она
рассказывала  мне,  что  предложила  взамен  чету  Уайтов  (милые  мальчики,
студенты, для  Шейдов вполне приемлемые), но  это  новое  соглашение  Гэзель
наотрез отвергла и после ссоры с родителями  отбыла в одиночестве, прихватив
записную книжку и фонарик. Легко вообразить, как  опасались Шейды повторения
неприятностей  с  домовым, впрочем,  всеведущий доктор  Саттон  положительно
заявил,  -- уж на  какие сославшись  авторитеты,  сказать не  могу,  --  что
случаи, когда у пациента по  прошествии шести лет вновь развивались бы те же
припадки, практически неизвестны.
     Джейн позволила мне переписать кой-какие заметки Гэзель с  машинописной
копии записей, сделанных прямо на месте:

     10.14 вечера. Начало наблюдений
     10.23. Бессвязные скребущие звуки.
     10.25. Диск  бледного  света  размером  с  небольшую круглую  салфетку;
порхает по  темным  стенам, по  заколоченным досками окнам  и  полу;  меняет
место, замирает там и сям, потанцовывает вверх-вниз,  как бы игриво дразнясь
и ожидая возможности увернуться от наскока.
     10.37. Вернулось.

     Записи  тянутся  на нескольких  страницах, но  по очевидным  причинам я
вынужден   отказаться   от  дословного   их   воспроизведения   в  настоящем
комментарии. За долгими  паузами  опять раздавались скрипы и скрябы  и вновь
возвращалось световое пятно. Она  говорила с ним, и если вопрос восхищал его
своею глупостью  ("Вы --  блуждающий огонек?"),  оно  металось  туда-сюда  в
восторге отрицания,  желая  же дать серьезный ответ на серьезный вопрос ("Вы
--  покойник?"), медленно  всплывало на  воздух, набирая высоту для весомого
утвердительного  падения.  На  короткое  время  оно затеяло  откликаться  на
азбуку, которую Гэзель зачитывала  вслух, -- светляк оставался  неподвижным,
пока не произносилась  нужная  буква,  а тогда  одобрительно подскакивал. Но
подскоки  становились все  более  вялыми и,  медленно  выговорив два  слова,
кружок сникал, словно усталый ребенок, и заползал в щель, из которой вылетал
вдруг  с неимоверной живостью и начинал метаться  по стенам, страстно  желая
возобновить  игру. Мешанина сломанных  слов и бессмысленных  слогов, которую
она  в  конце  концов  собрала, выглядит  в ее  добросовестном сообщении как
короткая строка простых буквенных групп. Переписываю:

     пада нета прол нест хада стар гол оварт фора
     блед плар рант рек

     В  своих   "Заметках"  протоколистка  сообщает,  что  азбуку   пришлось
зачитывать   --   или  по   крайней  мере  начинать  зачитывать  (буква  "а"
наличествует в  милосердном избытке) --  восемьдесят  раз, но из этого числа
семнадцать  чтений оказались  бесплодными. Разделения, основанные  на  таких
изменчивых  интервалах, не  могут не  содержать  произвола,  кое-что из этой
галиматьи  можно  перекомбинировать,  получив иные лексические  единицы,  но
смысл  от  этого  не улучшится (к  примеру:  "да",  "нет",  "арго", "голова"
"антре"  и  т.п.).  Похоже,  что  дух  сарая   самовыражался   со  слипчивой
затрудненностью апоплексии или полупросонья от полусна,  рассеченного павшим
на потолок мечом света, военной бедой с космическими  последствиями, каковые
не в силах ясно выразить  толстый неохочий язык. Тоже  и мы  в  этом  случае
охотно  оборвали  бы  вопросы читателя или  наложника,  вновь  погружаясь  в
блаженное забытье, --  когда бы дьявольская сила не нудила нас выискивать  в
абракадабре скрытого смысла:

     812 Язя и вяза связь, как некий вид
     813 Соотнесенных странностей игры.

     Я ненавижу такие  игры:  от них  в висках у  меня бьется отвратительная
боль,  -- но  я отважно сносил ее и  бесконечно, с безграничным  терпением и
отвращением  комментатора  вникал в увечные  слоги, чтоб  отыскать в  отчете
Гэзель хотя бы малый намек на участь несчастной девушки. Я не  нашел ничего.
Ни призрак  старого  Гентцнера,  ни  фонарик  затаившегося  бездельника,  ни
собственная  ее мечтательная истерия  не выразили  здесь  ничего, что  можно
истолковать, хотя  бы  отдаленно, как содержащее  предупреждение или  как-то
соотнесенное с обстоятельствами ее поспешающей смерти.
     Сообщение Гэзель было бы и  длиннее, если бы, как она рассказала Джейн,
возобновление  "скрябов" не  подействовало  вдруг на  ее  утомленные  нервы.
Светлый кружок, державшийся до поры  в отдалении,  вдруг  задиристо прянул к
самым  ее ногам так, что она едва не слетела с деревянной колоды,  служившей
ей  сиденьем. Внезапно  ее  поразила  мысль, что  она  находится  в обществе
неведомого  и, может  статьс