.

     Строка 991: Подковы
     Ни  Шейд, ни я так и не сумели установить, откуда именно долетали к нам
эти  звенящие  звуки, -- какое из  пяти  семейств, обитавших  за дорогой  на
нижних уступах нашего  лесистого холма, через  вечер на  другой развлекалось
метанием  подков,  --  но  томительный  лязг  и  бряцание  вносили   приятно
меланхолическую ноту в вечернее звучание Далвичского холма -- в переголосицу
ребятишек,  в  зазывные  клики  родителей, в  упоенный  лай  приветствующего
хозяина   боксера,  которого   соседи   в  большинстве   недолюбливали   (он
переворачивал мусорные бачки).
     Именно это месиво металлических  мелодий и окружило меня в тот роковой,
чересчур  лучезарный вечер 21 июля, когда, с ревом примчавшись в моей мощной
машине из  библиотеки, я  сразу пошел взглянуть, что  поделывает  мой  милый
сосед. Я  только  что  встретил Сибил,  катившую в  город,  и  оттого  питал
кое-какие  надежды на вечер. Право  же, я  очень  напоминал  запостившегося,
опасливого любовника, пользующегося тем, что молодой муж остался дома один!
     Сквозь деревья я различил белую рубаху и седую гриву  Джона: он сидел у
себя  в "гнезде"  (как сам его  называл),  на  обвитом зеленью крыльце,  или
веранде, описанной мной в примечаниях к строкам 47-48. Я не удержался
и подобрался  поближе -- о, легонько,  почти на цыпочках, но тут  разглядел,
что он не  пишет, а отдыхает,  пожалуй,  и уже не таясь, взошел на  крыльцо.
Локоть  Джона упирался  в стол,  кулак  подпирал висок, морщины  разъехались
вкривь и вкось, глаза  туманные,  влажные, -- на  вид  совершенная ведьма  в
подпитии. В знак приветствия он приподнял свободную руку, не переменяя позы,
которая  хоть и не была для меня  непривычна, на  этот  раз поразила  скорее
сиротливостью, чем задумчивостью.
     -- Ну-с, -- сказал я, -- благосклонна ль к вам нынче муза?
     --  Весьма  благосклонна, -- ответил он, слабо  кивая  поникшей на руку
головой.  -- Замечательно благосклонна и ласкова.  В  сущности,  вот здесь у
меня (указывая на большой  брюхатый  конверт, лежавший рядышком на  клеенке)
почти готовый продукт. Осталось  уладить кое-какие мелочи  и (внезапно ахнув
кулаком по столу), видит Бог, я это сделал.
     Конверт, незапертый с одного конца, топорщился от натисканных карточек.
     -- А где же миссус? -- спросил я (высохшими губами).
     -- Помогите мне,  Чарли, вылезти отсюда, -- попросил он, -- нога совсем
онемела. Сибил обедает в клубе.
     -- Имею  предложение,  --  сказал я, затрепетав.  -- У  меня  есть дома
полгаллона  токайского.  Готов  разделить  любимое  вино  с любимым  поэтом.
Давайте похрустим на обед грецкими орехами,  съедим гроздь бананов и парочку
крупных томатов. А если вы согласитесь показать мне ваш "готовый продукт", я
вас попотчую чем-то еще: я вам открою, для чего я вам подсказал или, вернее,
кто подсказал вам тему вашей поэмы.
     -- Какую тему?  -- рассеянно  спросил Шейд,  припадая  к  моей  руке  и
постепенно обретая подвижность онемелого члена.
     --  Я говорю о нашей синей,  вечно облачной Зембле,  о  красной шапочке
Стейнманна, о моторной лодке в приморской пещере и...
     -- А,  -- сказал Шейд. --  По-моему, я довольно давно  уже разгадал ваш
секрет. Что не помешает мне с наслаждением пить ваше вино. Ну хорошо, теперь
я управлюсь и сам.
     Я отлично  знал, что  ему нипочем  не устоять  перед  золотистой каплей
того-этого,  особливо  с  тех  пор, как в доме  Шейдов установились  суровые
ограничения. Внутренне подскакивая от восторга,  я перенял конверт, мешавший
ему спускаться  со  ступенек крыльца, --  боком, как  боязливый ребенок.  Мы
перешли  лужок, мы  перешли проулок.  Трень-брень, играли  подковы в  Тайном
Жилье.  Я нес  крупный конверт  и ощупывал  жесткие уголки  стянутых круглой
резинкой карточных стопочек. Сколь несуразно привычно  для нас волшебство, в
силу  которого   несколько  писанных  знаков  вмещают  бессмертные  вымыслы,
замысловатые  похожденья  ума,   новые   миры,  населенные  живыми   людьми,
беседующими,  плачущими, смеющимися. Мы с таким  простодушием  принимаем это
диво  за  должное,  что  в  каком-то смысле  самый  акт  животно  привычного
восприятия отменяет  вековые  труды, историю постепенного  совершенствования
поэтического  описания   и  построения,  идущую  от  древесного  человека  к
Браунингу, от  пещерного -- к  Китсу. Что как в один прекрасный день  мы, мы
все,  проснемся  и  обнаружим, что вовсе  не умеем  читать? Мне бы хотелось,
чтобы у  вас захватывало дух  не только от  того, что  вы читаете, но  и  от
самого чуда  чтения (так обыкновенно говорил  я  студентам).  Сам  я, немало
поплававший в синей магии, хоть и способен изобразить какую угодно прозу (но
не  поэзию,  как  ни странно, --  рифмач  из меня убогий), не  отношу себя к
истинным  художникам,  впрочем,  с одной оговоркой: я обладаю  способностью,
присущей одним только истинным художникам: случайно наткнувшись  на  забытую
бабочку откровения, вдруг  воспарить  над  обыденным  и увидеть ткань  этого
мира, ее уток и основу. Набожно взвесил я на ладони то, что нес теперь слева
подмышкой,  минутами  ощущая немалое изумление,  как  если  б  услышал,  что
светляки  передают сигналы  от имени потерпевших крушение призраков,  и  эти
сигналы можно расшифровать, или что  летучая мышь пишет разборчивым почерком
в обожженном и ободранном небе повесть об ужасных мучениях.
     Я держал, прижимая к сердцу, всю мою Земблу.

     Строки 992-995: темная ванесса и т.д.
     За  минуту  до смерти поэта, когда мы переходили из его владений в мои,
продираясь сквозь бересклет и  декоративные  заросли,  словно цветное  пламя
взвился  и  головокружительно понесся вкруг  нас  "красный  адмирал" (смотри
примечание к  строке 270). Мы  уже видели  прежде раз или два этот же
экземпляр в то  же время, на том же месте,  -- там низкое солнце  открыло  в
листве проход и  заливало последним светом  бурый песок, когда вечерние тени
уже  покрывали  всю остальную  дорожку.  Глаз  не  поспевал за стремительной
бабочкой, она вспыхивала,  исчезала и вспыхивала  опять  в солнечных  лучах,
почти пугая нас видимостью разумной игры, наконец разрешившейся тем, что она
опустилась на рукав моего довольного  друга. Затем  она снялась, и через миг
мы увидели, как  она резвится  в  зарослях  лавра, в упоеньи  легкомысленной
спешки, там  и  сям опадая на лоснящийся лист и съезжая его ложбинкой, будто
мальчишка по перилам в день своего рождения. Вскоре прилив теней добрался до
лавров, и чудесное, бархатисто-пламенное создание растаяло в нем.

     Строки 998-999: садовник (тут он где-то рядом работает)
     Где-то  рядом!  Множество  раз поэт встречал  моего  садовника,  и  эту
уклончивость я  могу отнести лишь к желанию (вообще  заметному повсеместно в
его обхождении  с  именами и проч.) придать  некую поэтическую патину, налет
удаленности, знакомым предметам  и лицам,  -- хоть и  может статься,  что  в
неровном свете он принял садовника  за чужака, работающего  на чужака. Этого
дельного садовода я  отыскал случайно  в один  пустой  весенний  день, когда
тащился   домой   после  сумбурного  и   неуютного  приключения   в   крытом
университетском бассейне. Он стоял наверху зеленой  лестницы, прислоненной к
больной  ветви благодарного  дерева в одной из славнейших  аллей  Аппалачия.
Красная  фланелевая  рубаха   лежала  в  траве.  Mы  разговорились,  немного
смущаясь,  он  наверху,  я  внизу.  Меня приятно  удивило, что  он  способен
сказать, откуда взялся каждый из его пациентов. Стояла весна, мы были одни в
прелестной колоннаде деревьев, из конца в  конец профотографированной
английскими  посетителями.  Я  могу  перечислить  здесь  лишь  некоторые  из
деревьев:  гордый дуб Юпитера и еще два -- британский, как грозовая туча,  и
узловатый средиземноморский;  заслон ненастья  (липа, line, а ныне -- lime);
трон  феникса  (а ныне  -- финиковая пальма);  сосна  и  кедр (Cedrus),  оба
островные;  венецианский  белый клен  (Acer);  две ивы  -- зеленая,  тоже из
Венеции, и седолистая из Дании; вяз летний, чьи корявые персты плющ кольцами
обвил; и летняя смоква, чья тень зовет помедлить; и грустный кипарис шута из
Иллирии.
     Два года он  проработал  санитаром в больнице для  негров в  Мэриленде.
Нуждался. Хотел бы изучать садоводство,  ботанику и французский язык ("чтобы
в подлинниках читать Бодлера и Дюма"). Я пообещал ему денежную поддержку. На
следующий  день  он  начал  работать  у  меня. Он  оказался ужасно  милым  и
трогательным  и  все такое, но  немножко слишком  болтливым и совершеннейшим
импотентом, а это  меня всегда расхолаживало. Вообще же малый он был крепкий
и рослый,  и я испытывал  большое эстетическое наслаждение,  наблюдая как он
весело  управляется  с  почвой  и  с  дерном  или  нежно обхаживает луковицы
тюльпанов, или  выкладывает  плиткой дорожки, которые, быть может, -- а быть
может  и  нет, -- приятно удивят  моего домохозяина, когда  тот  вернется из
Англии (где  за  ним,  надеюсь, не  гоняются  кровожадные  маниаки!).  Как я
томился  желанием уговорить его, -- садовника, а не  домохозяина,  -- носить
громадный тюрбан и шальвары, и браслет на лодыжке.  Уж  верно, я бы заставил
его  нарядиться  в  согласьи  с  давними  романтическими  представлениями  о
мавританском принце, будь  я северным  королем  -- или,  правильнее, будь  я
по-прежнему  северным  королем (изгнание переходит  в  дурную  привычку). Ты
укоришь  меня, мой  скромник,  за то,  что  я так  много  пишу о тебе в этой
заметке, но я почитаю себя обязанным уплатить тебе эту дань. В конце концов,
ты спас мне жизнь. Ты да я, мы были последними, кто видел Джона Шейда живым,
и  ты  признался  потом в странном предчувствии,  заставившем  тебя прервать
работу, когда из кустов ты увидел, как мы идем к крыльцу, на котором стоял--
(Из  суеверия я  не могу записать странное, нечистое  слово, к  которому  ты
прибегнул.)

     Строка 1000 [= Строке 1: Я тень, я свиристель, убитый влет]
     Сквозь тонкую ткань бумажной рубашки Джона  различались сзади розоватые
пятна там, где она  прилегала  к коже над и  вокруг  ошейка смешной  одежки,
которую он надевал под  рубашку, как всякий  порядочный американец. С  какой
мучительной  ясностью я  вижу,  как  перекатывается  одно тучное  плечо, как
приподымается другое, вижу седую  копну волос, складчатый затылок, красный в
горошек  платок, вяло свисающий из  одного  кармана, припухлость бумажника в
другом,  широкий   бесформенный  зад,  травяное  пятно  на  седалище  старых
защитного цвета  штанов, истертые задники  мокасин, слышу приятный  рокоток,
когда он оглядывается и, не останавливаясь, произносит что-нибудь вроде: "Вы
смотрите  там, ничего не рассыпьте, -- не фантики все-таки" или (наморщась):
"Придется  опять  писать  Бобу  Уэльсу  [наш  мэр]  про эти  чертовы  ночные
грузовики по вторникам".
     Мы уже добрались до гольдсвортовой части проулка и до мощеной плиточной
дорожки, что ползла  вдоль бокового  газона  к гравийному  подъездному пути,
поднимавшемуся  от Далвичского тракта  к парадной  двери  Гольдсвортов,  как
вдруг Шейд заметил: "А у вас гость".
     На  крыльце  боком к  нам  стоял приземистый,  плотный, темно-волосатый
мужчина  в коричневом  костюме, придерживая за глупую хватку  мятый и тертый
портфель и еще указуя  скрюченным  пальцем на  только что  отпущенную кнопку
звонка.
     -- Убью, -- пробормотал я. Недавно какая-то девица  в чепце всучила мне
кипу религиозных брошюр,  пообещав, что ее брат,  которого я невесть  почему
вообразил себе  хрупким и нервным юношей,  заглянет, чтобы  обсудить со мной
Промысел Божий и  разъяснить  все, чего я не пойму  из  брошюр. Ничего себе,
юноша!
     --  Ну  я же его убью, -- шепотом  повторил я,  так несносна  была  мне
мысль, что упоенье  поэмой  может отсрочиться.  В бешенстве, поспешая избыть
докучного  гостя,  я  обогнул  Шейда, шагавшего  до  того  впереди  меня,  и
возглавил шествие к двойному наслаждению столом и стилем.
     Видел ли  я когда-либо  Градуса?  Дайте  подумать. Видел? Память мотает
головой.  И все же убийца уверял меня после, что однажды я,  озирая из башни
дворцовый  сад,  помахал ему, когда он с одним из бывших моих пажей, юношей,
чьи волосы походили на мягкую стружку, тащил из теплицы  к телеге стекленную
раму; да  и теперь,  едва визитер поворотился к нам и  оцепенил  нас  близко
сидящими глазами печальной змеи, я ощутил такой трепет узнавания, что, спи я
в ту минуту, -- непременно бы пробудился со стоном.
     Первая пуля отхватила пуговицу с рукава  моего черного блайзера, вторая
пропела над  ухом. Уверения, что целил он не  в меня (только что виденного в
библиотеке,  --  будем  последовательны,  господа,  как-никак   мы  живем  в
рациональном мире), не в меня, а в седого взлохмаченного господина у меня за
спиной,  --  это попросту злобный вздор. Ну конечно же  он  целил в меня, да
только  все время  промахивался,  неисправимый мазила,  я  же  непроизвольно
отшатнулся,  взревел  и растопырил  большие сильные  руки (левая еще сжимала
поэму, "еще  прильнув к ненарушимой  тени", если процитировать  Мэтью
Арнольда,  1822-1888),  силясь  остановить  безумца  и  заслонить  Джона,  в
которого,  как я опасался, он может  совершенно  случайно  попасть, а  Джон,
милый, неловкий, старый  Джон,  цеплялся за меня и  тянул назад,  под защиту
своих  лавров, с озабоченной  суетливостью  горемычного мальчика-хромоножки,
что  пытается  вытащить  припадочного  братика  из-под града  камней,  коими
осыпают их школьники, -- зрелище, некогда обыкновенное во  всякой стране.  Я
ощутил -- и сейчас еще ощущаю, как рука Джона закопошилась в моей, нашаривая
кончики пальцев, и отыскала их  лишь для того, чтобы сразу же выпустить, как
будто в возвышенной эстафете вручила мне палочку жизни.
     Одна из  пуль,  миновавших  меня, ударила  Джона  в бок  и прошла через
сердце.  Внезапно  лишась  его  присутствия  сзади,  я  потерял  равновесие,
одновременно, для  завершения  фарса  фортуны из-за  живой изгороди  ужасным
ударом рухнула на макушку Джека-стрелка лопата садовника, и Джек  повалился,
а оружие его отлетело в сторону. Наш спаситель подобрал пистолет и помог мне
подняться. Жутко  болел копчик и правая рука, но  поэма  была  спасена.  Вот
только Джон лежал  ничком на земле с  красным пятном на белой рубашке. Я еще
надеялся,  что  он не  убит. Умалишенный сидел на крыльце, обморочно облапив
кровоточащую голову окровавленными руками.  Оставив садовника приглядеть  за
ним,  я помчался  в дом  и  спрятал бесценный  конверт  под грудой  девичьих
калошек, ботиков на меху и резиновых белых сапог,  сваленных на пол стенного
шкапа, -- я вышел из шкапа, как если  бы  в нем  кончался  подземный ход, по
которому я  проделал весь  путь  из моего заколдованного замка,  из Земблы в
Аркадию. Потом  я набрал 11111 и со стаканом воды вернулся на место кровавой
бойни. Бедный  поэт  лежал  уже  на  спине,  уставя мертвые очи  в  вечернюю
солнечную лазурь. Вооруженный садовник и увечный убивец рядком покуривали на
крылечке.  Последний,  то ли оттого, что  страдал  от боли, то  ли решившись
играть новую роль, не обращал на меня никакого внимания, словно бы я  был не
я, а  гранитный  король на  гранитном  коне  с  Тессерской  площади в
Онгаве; но поэма была цела.
     Садовник  поднял  стакан, поставленный мною сбоку  от крыльца, рядом  с
цветочным горшком, и поделился водой с  душегубом, и проводил его до уборной
в подвале, и появилась полиция и карета, и  бандюга сказал,  что  зовут  его
Джеком  Греем,  без определенного места  жительства, не считая  Клиники  для
убийц и  сумасшедших извергов, "куси", хорошая собачка, в которой  его давно
уже следовало прописать постоянно и из которой, по мнению полиции, он только
что удрал.
     --  Ну  пошли, Джек, надо  тебе  залепить чем-нибудь  голову, -- сказал
спокойный,  но  решительный  полицейский,  перешагивая  через  тело,  и  тут
наступила жуткая минута, потому  что подъехала дочь доктора Саттона, а с нею
Сибил Шейд.
     В ту  суматошную ночь я, улучив минуту, перетащил поэму из-под  ботиков
четверки Гольдсвортовых нимфеток под простую охрану моего  черного чемодана,
но лишь  когда  забрезжил  день, я счел  осмотр  моего сокровища  достаточно
безопасным.
     Мы знаем, как глубоко, как глупо я веровал, что Шейд сочиняет не просто
поэму, но  своего  рода романсеро о Земблянском  Короле.  Мы  приготовлены к
ожидающему  меня разочарованию.  О  нет, я не думал,  что  он  посвятит себя
полностью этой теме.  Разумеется, он мог сочетать ее с  какими-то сведениями
из собственной  жизни, с разрозненной американой, -- но я был уверен, что  в
поэму  войдут удивительные  события, которые я  ему описал,  оживленные мной
персонажи и вся неповторимая атмосфера моего  королевства. Я  и название ему
предложил хорошее  -- название  скрытой во  мне  книги, которой страницы ему
оставалось разрезать: "Solus Rex", -- а вместо него увидел  "Бледное пламя",
ни о чем мне не говорящее. Я начал читать. Я  читал все быстрей и быстрей. Я
с  рычанием  пронесся  через  поэму,  как  пробегает  разъяренный  наследник
завещание  старого плута.  Куда  подевались  зубчатые  стены моего закатного
замка? Где Прекрасная Зембла? Где хребты ее гор? Где  долгая дрожь в тумане?
А мои миловидные мальчики в цвету, а радуга витражей, а Паладины Черной Розы
и вся  моя дивная  повесть?  Ничего этого не  было! Вся  многосложная лепта,
которую  я приносил ему  с упорством гипнотизера  и неутомимостью любовника,
просто исчезла. О,  как  выразить  мне мою  муку!  Взамен  чудесной,  буйной
романтики --  что  получил я?  Автобиографическое,  отчетливо  аппалаческое,
довольно старомодное повествование в ново-поповском просодическом стиле,  --
написанное, конечно, прекрасно, Шейд и не мог написать иначе, -- но лишенное
всей моей магии, той  особенной  складки волшебного  безумия,  которое,  как
верилось мне, пронижет поэму, позволив ей пережить свое время.
     Постепенно  всегдашнее  самообладание возвращалось  ко  мне.  Я с пущим
тщанием  перечел  "Бледное  пламя". Я  ожидал теперь меньшего, и  поэма  мне
понравилась больше.  И что  это? Откуда взялась эта далекая, смутная музыка,
это  роение красок в  воздухе? Там и  сям находил  я  в  поэме  и  особенно,
особенно  в  бесценных  вариантах, блестки  и  отголоски моего духа, длинную
струйную зыбь --  след моей славы. Теперь я испытывал к поэме новую, щемящую
нежность,  словно к  юному  и ветреному созданию, что  было похищено  черным
гигантом ради  животного наслаждения, но ныне  вернулось  под  защиту нашего
крова  и  парка  и пересвистывается  с  конюшенными  юношами,  и  плавает  с
прирученным тюленем. Еще болит уязвленное  место, ему и должно болеть, но со
странной  признательностью  мы  целуем  эти  тяжкие  влажные  вежды  и нежим
оскверненную плоть.
     Мой   комментарий  к   поэме,  пребывающий  ныне  в   руках   читателя,
представляет  собой попытку отделить эти отзвуки, эти  отблески пламени, эти
фосфоресцирующие  улики,  все  обилие  подсознательных заимствований  Шейда.
Некоторые  мои заметки, возможно, отзываются горечью,  --  но я приложил все
старания,  чтобы не  выставить  напоказ  никаких обид.  И в  этой  последней
схолии  я  не  намерен пенять  на  пошлые  и  жестокие  домыслы,  кои
позволили себе обнародовать профессиональные репортеры и  шейдовы  "друзья",
извратившие в  состряпанных  ими  некрологах  обстоятельства его гибели.  Их
отзывы  обо  мне  я  расцениваю  как  смесь  журналистской  заскорузлости  и
гадючьего  яда. Не  сомневаюсь, что  многие  утверждения,  сделанные  в этом
труде, виновная сторона отвергнет при самом  его выходе в свет.  Миссис Шейд
не упомнит,  чтобы муж,  который "все ей показывал",  знакомил ее с  тем или
иным драгоценным вариантом. Трое студентов, так и валяющихся в траве, впадут
в совершенную амнезию. Библиотечная девушка не вспомнит (да ей и прикажут не
вс