яжении
вечности   наши  несчастные  призраки  пребывают   во   власти   неописуемых
превратностей. Им не к  кому  воззвать,  не  у кого  испросить ни совета, ни
поддержки,  ни защиты --  ничего. Бедный призрак Кинбота, бедная тень Шейда,
они   могли  заблудиться,  могли  поворотить  не  туда  --   из  одной  лишь
рассеянности  или просто  по  неведению  пустякового  правила  нелепой  игры
природы, -- если в мире вообще существуют какие-то правила.
     ШЕЙД:  Есть  же правила  в  шахматных задачах:  недопустимость  двойных
решений, к примеру.
     КИНБОТ: Я  подразумевал сатанинские правила,  которые  противник скорее
всего  нарушит, едва мы начнем их понимать.  Вот почему  не всегда  работает
черная магия.  Демоны,  в телескопическом  их  коварстве,  нарушают условия,
заключенные с нами, и мы опять погружаемся в хаос случайностей. Даже если мы
укротим  случайность  необходимостью   и   допустим  безбожный  детерминизм,
машинальность причин  и следствий, с тем, чтобы посмертно дать  нашим  душам
сомнительное утешение метастатистики, нам  все равно придется расплачиваться
личными  неудачами,  тысяча  вторым  автомобильным   крушением  сверх  числа
намеченных на празднование Дня Независимости в  Гадесе. Нет-нет, если
уж мы решаем всерьез относиться к загробной жизни, не стоит с самого  начала
опускаться до уровня  научно-фантастической нелепости или истории спиритизма
в эпизодах. Мысль о душе, ныряющей в беспредельную и беспорядочную загробную
жизнь без руководящего ею Провидения--
     ШЕЙД: За углом всегда отыщется психопомпос, не так ли?
     КИНБОТ: Но  только  не  за этим,  Джон. Без Провидения  душе  останется
уповать на осколки ее скорлупы, на  опыт, накопленный в пору внутрителесного
заточения,  по-детски  цепляться  за провинциальные  принципы и  захолустные
уложения, за  индивидуальность, образованную по-преимуществу тенями, которые
отбрасывает решетка ее  же собственной тюрьмы. Религиозное сознание и на миг
не  утешится  подобной идеей.  Насколько разумнее --  даже  с  точки  зрения
гордого безбожника! --  принять присутствие Божие: вначале как фосфорическое
мерцание,  бледный  свет  в  потемках  телесной   жизни,  а  после   --  как
ослепительное сияние! Я тоже,  я тоже, дорогой вы мой Джон, был в свое время
подвержен  религиозным сомнениям.  Церковь помогла  мне перебороть  их.  Она
помогла  мне также не просить слишком многого,  не требовать слишком  ясного
образа того, что невообразимо. Блаженный Августин сказал--
     ШЕЙД: Отчего это каждый непременно норовит процитировать мне блаженного
Августина?
     КИНБОТ: Как сказал Блаженный Августин:  "Человек  может  понять,
что не есть Бог, но не способен  понять, что Он есть". Думается, я знаю, что
Он не есть:  Он  не  есть отчаяние,  Он не  есть страх, Он не есть  земля  в
хрипящем  горле, ни черный гул в  наших  ушах, сходящий на  нет в пустоте. Я
знаю  также, что так  или  этак  а Разум участвовал в сотворении мира и  был
главной движущей  силой. И  пытаясь найти верное  имя для  этого Вселенского
Разума,  для  Первопричины,  или  Абсолюта,  или  Природы,  я  признаю,  что
первенство принадлежит имени Божию.

     Строка 550: Мистический нес вздор
     Я должен сказать кое-что касательно более раннего  примечания (к строке
12).  Ученость и совестливость  долго им занимались, и ныне я  думаю,
что две строки, помещенные в  том  примечании, искажены и измараны поспешной
мечтательностью суждения. Только там, один-единственный раз во все то время,
что я  пишу этот многотрудный комментарий, разочарование и обида довели меня
до порога подлога.  Я вынужден просить читателя пренебречь приведенными  там
строками (в которых, боюсь, и размер-то мной восстановлен неверно). Я мог бы
вычеркнуть  их перед отдачей в  печать, но тогда придется перерабатывать все
примечание или,  по крайности,  значительную его часть, а у меня времени нет
на подобные глупости.

     Строки 557-558: Как отыскать в удушьи  и в тумане янтарный нежный  шар,
Страну Желаний
     Лучший куплет во всей этой Песни.

     Строка 576: другая
     Я  далек  от  того, чтобы  намекать  на  существованье  какой-то другой
женщины  в жизни  моего  друга.  Он  смирно  играл  роль  образцового  мужа,
навязанную ему захолустными поклонниками, а кроме того, -- смертельно боялся
жены. Не раз  приходилось мне  одергивать сплетников,  которые связывали имя
поэта  с  именем  одной  его  студентки   (смотри  "Предисловие").  В
последнее  время  американские  романисты, состоящие  в  большинстве членами
Соединенного факультета английской литературы, который,  с какой  стороны ни
взгляни,  пропитан  литературной  одаренностью,  фрейдистскими  выдумками  и
постыдной  гетеросексуальной  похотью  гораздо пуще, чем весь  прочий  свет,
заездили эту тему до изнурения, -- и потому  я навряд ли решусь на тягостную
церемонию представления  вам  сей  юной особы. Да я и  знал-то ее едва-едва.
Пригласил однажды к  себе,  --  скоротать вечерок с Шейдами,  -- единственно
ради  опровержения  всех  этих  слухов;  что  очень  кстати напомнило мне  о
необходимости  сказать   нечто   по  поводу   удивительного  ритуала  обмена
приглашениями, бытующего в унылом Нью-Вае.
     Справившись в моем дневничке, я выяснил, что за пять месяцев близости с
Шейдами меня приглашали к их столу только три раза.  Посвящение состоялось в
субботу, 14 марта, --  в тот раз я у  них  обедал,  при чем  присутствовали:
Натточдаг  (с которым я  всякий день  видался  в его кабинете), профессор по
кафедре  музыки  Гордон (этот  полностью  завладел  разговором),  заведующий
кафедрой  русского  языка и  литературы (водевильный педант,  о котором  чем
меньше  скажешь, тем будет и лучше) и три-четыре взаимозаменяемых дамы, одна
из  которых  (миссис  Гордон,  коли  не  ошибаюсь)  пребывала  в  интересном
положении,   а   другая,  вовсе  мне   неведомая,   вследствие   несчастного
послеобеденного   распределения  кресел,   не   переставая,  с   восьми   до
одиннадцати, говорила со мной,  а  вернее сказать  --  в меня.  На следующем
приеме, -- то был менее представительный, но никак  не  более уютный souper,
-- в субботу  23 мая, присутствовали  Мильтон  Стоун (новый  библиотекарь, с
которым Шейд  до  полуночи рассуждал  о  классификации некоторых документов,
касающихся  Вордсмита),  старый,  добрый  Натточдаг  (с которым я  продолжал
видеться   каждодневно)  и   небезуханная   француженка   (снабдившая   меня
исчерпывающими сведениями о преподавании иностранных языков в Калифорнийском
университете). Дата третьей моей и последней  трапезы в  книжечку не попала,
но,  помнится,  дело было  июньским  утром, --  я  принес  вычерченный  мной
замечательный   план  Королевского   Дворца  в   Онгаве   с   разного   рода
геральдическими  ухищрениями  и  с наложенными там  и  сям  легкими  мазками
золотистой краски,  добыть  которую стоило мне  немалых трудов, -- и  в знак
благодарности  меня  накормили  наспех  сготовленным  завтраком.  Нужно  еще
прибавить,  что как я  ни роптал, вегетарианские  ограничения моего стола во
все  три раза  были оставлены  без внимания, --  мне  неизменно  подсовывали
продукт  животного  происхождения,  окруженный  или окружающий  какую-нибудь
оскверненную  зелень,  которую  одну я,  быть  может,  еще и соблаговолил бы
отведать.  Я отквитался  и  не  без изящества.  Из  дюжины,  примерно,  моих
приглашений  Шейды  приняли точно три.  Всякий  раз  я  стряпал  кушания  из
какого-нибудь   одного  овоща,  подвергая  его  такому  же  числу  волшебных
превращений, какое выпало на долю любимого клубня Пармантье. И всякий
раз я приглашал  лишь  одного  добавочного гостя  для развлечения  Сибил  (у
которой, не  угодно ли, --  тут мой голос возвышается до  дамского визга, --
была аллергия  на артишоки,  на  авокадо, на африканские желуди, словом,  на
все,  что  начинается с  "а").  Я  не  знаю  ничего  более  губительного для
аппетита, чем присутствие старичков и  старушек,  которые,  рассевшись вкруг
стола,  марают  салфетки  продуктами  распада  их  косметических  средств и,
прикрываясь отсутствующими  улыбками,  тайком  пытаются вытеснить мучительно
жгучее зернышко малины, забившееся меж  десен -- искусственной и омертвелой.
Поэтому я приглашал людей молодых, студентов: в первый раз сына падишаха, во
второй -- моего садовника, а в третий -- как раз ту девицу в черном балетном
платье,  с  продолговатым  белым лицом  и  с  веками, выкрашенными,  ровно у
вурдалака, в  зеленый цвет; впрочем,  она пришла  очень поздно, а Шейды ушли
очень рано, -- сомневаюсь, что очная ставка тянулась долее десяти минут, так
что  мне пришлось  чуть  ли  не заполночь  развлекать  девицу  граммофонными
записями; в конце  концов,  она кому-то позвонила, и  тот  отправился  с нею
"обедать" в Далвич.

     Строка 584: мать с дитятей
     Es  ist  die  Mutter  mit  ihrem  Kind{1}  (смотри  примечание  к  строке
662).

     Строка 596: Укажет на подвал, где стынут лужи
     Всем  нам  ведомы  эти  сны,  они  сочатся чем-то  стигийским,  и  Лета
протекает в них так тоскливо, как неисправный водопровод. За этими  строками
следует  сохраненная в  черновике  неудавшаяся попытка, -- и  я надеюсь, что
читатель испытает нечто  схожее с дрожью, пробежавшей вдоль моего длинного и
податливого хребта, когда я наткнулся на этот вариант:

     Смутится ли убийца и злодей
     Пред жертвой? Есть ли души у вещей?
     Иль оседает равно на погост
     Танагры прах и град усталых звезд?

     Слово "град" и первых две  буквы слова "усталый"  образуют имя  убийцы,
чей shargar [тщедушный призрак] вскоре предстанет перед светлой душой
поэта.  "Случайное  совпадение!"  --  воскликнет  простоватый  читатель.  Но
пусть-ка  он  попытается выяснить, как  пытался я,  много ли  сыщется  таких
сочетаний, и возможных,  и  уместных. "Ленинград успел  побыть Петроградом?"
"Бог раду [рада, устар. -- правда] слышит"?
     Этот  вариант  настолько  изумителен,  что лишь  ученая щепетильность и
совестное  уважение  к  истине  мешают  мне  вставить  его  в  поэму,  изъяв
откуда-либо  четыре  строки (скажем,  слабые  строки  627-630),  дабы
сохранить их число.
     Шейд записал эти стихи во  вторник 14 июля. А что в этот день поделывал
Градус? А ничего.  Затейница-судьба  в  этот  день  почивала  на  лаврах.  В
последний раз мы виделись  с ним поздним вечером 10 июля, когда  он вернулся
из Лэ в свой женевский отель, там мы с ним и расстались.
     Следующие  четыре  дня Градус  промаялся в  Женеве. Удивительное  дело:
жизнь  постоянно  обрекает  так  называемых "людей действия" на долгие сроки
безделья, которых они ничем не в состояньи  заполнить, поскольку ум их лишен
какой бы то ни было изобретательности.  Подобно многим  не  очень культурным
людям,  Градус  запоем  читал газеты,  брошюры,  случайные листки  и всю  ту
многоязыкую  литературу, что сопутствует  каплям  от насморка и  пилюлям  от
несварения, --  впрочем, этим его уступки любознательности и ограничивались,
оттого  же,  что  зрение  он имел плохонькое, а  местные  новости обилием не
отличались, ему приходилось все больше впадать то в спячку,  то в оцепенение
тротуарных кафе.
     Насколько   счастливее   зоркие  празднолюбы,  монархи   среди   людей,
обладатели   изощренного,   исполинского   мозга,  который   умеет   познать
неслыханные наслаждения, упоительное томленье, созерцая  балясины сумеречной
террасы,  огни  и  озеро  внизу,  и очерки  дальних  гор,  тающие в  смуглом
абрикосовом свете вечерней зари, и темные ели, обведенные блеклыми чернилами
зенита, и  гранатовые  с зеленью воланы волн вдоль  безмолвного,  грустного,
запретного  берега.  О   мой  сладостный  Боскобель!  О  нежные  и   грозные
воспоминания, и стыд, и блаженство, и сводящие с ума предвкушения, и звезда,
до которой не добраться никакому партийцу.
     В  среду  утром, так и не дождавшись  известий, Градус телеграфировал в
Управление,  что  почитает дальнейшее ожидание неразумным, и что  искать его
следует в Ницце, отель "Лазурь".

     Строки 597-608: что вспыхнет в глубине и т.д.
     В  сознании  читателя это место  должно перекликаться  с  замечательным
вариантом. приведенным в предыдущих  заметках, ибо всего неделю спустя "град
усталых  звезд" и "царственные длани" должны были встретиться -- в подлинной
жизни и в подлинной смерти.
     Если б побег не удался, нашего Карла II могли казнить, это случилось бы
наверное, будь он  схвачен между Дворцом и  пещерами Риппльсона, но во время
бегства  он ощутил на себе толстые  пальцы судьбы всего лишь несколько  раз,
ощутил,  как  они нащупывают его (подобно  перстам угрюмого старого пастуха,
испытующего девственность дочери), когда оскользнулся той ночью на  влажном,
заросшем  папоротником  склоне горы  Мандевиля (смотри  примечание к  строке
149),  и на другой  день,  на  сверхъестественной высоте,  в пьянящей
сини, где альпинист замечает  рядом с собой призрачного попутчика. Не раз
в ту ночь  наш король бросался наземь в  порожденной отчаянием решимости
дождаться рассвета, который позволит ему с меньшими муками уклоняться от еще
только  чаемых  опасностей.  (Я  вспоминаю   другого  Карла,  другого
статного темноволосого мужа ростом  чуть выше двух ярдов). Но то были порывы
скорее физические  или нервические, и я совершенно  уверен,  что мой король,
когда бы его схватили, приговорили  и повлекли  на расстрел,  повел  бы себя
точно так же, как он ведет себя в строках 606-608: то есть  огляделся
бы по сторонам и с высокомерным спокойствием стал

     Высмеивать невежество в их стаде
     И плюнул им в глаза, хоть смеха ради.

     Позвольте  же мне завершить  эти чрезвычайно важные замечания афоризмом
несколько антидарвинского толка: Убивающий всегда неполноценнее жертвы.

     Строка 603: слушать пенье петуха
     Вспоминается  прелестный  образ  в  недавнем   стихотворении  Эдзеля
Форда:

     Крик петушиный высекает пламя
     Из утра мглистого и из лугов в тумане.

     Луг (по-английски mow,  а по-земблянски  muwan)  -- это участок  покоса
вблизи амбара.

     Строки 609-614: как изгою старому помочь и т.д.
     В черновике это место выглядит иначе:

     Кто беглеца спасет? Он смертию захвачен
     Под крышею случайной, под горячим
     Ночной Америки дыханьем. Огоньки
     Его слепят, -- как будто две руки
     Волшебные из прошлого швыряют
     Каменья, -- жизнь уходит поспешая.

     Здесь довольно верно изображена "случайная крыша" -- бревенчатая изба с
кафельной  ванной комнатой,  где  я  пытаюсь  свести  воедино  эти  заметки.
Поначалу мне досаждал рев бесовской радио-музыки, долетавший, как я полагал,
из некоторого  подобия увеселительного парка на той стороне дороги, -- после
оказалось, что там разбили лагерь туристы, -- я уже думал  убраться в другое
какое-то место, но они опередили меня. Теперь  стало тише, только докучливый
ветер  бренчит листвой иссохших осин, и Кедры снова похожи на город-призрак,
и  нет здесь ни летних глупцов, ни  шпионов, чтобы  подглядывать  за мной, и
маленький удильщик в узких синих штанах джинсах больше уже не стоит на камне
посередине ручья и, верно, оно и к лучшему.

     Строка 615: на двух наречьях
     На английском и земблянском,  на английском и русском, на английском  и
латышском,  на  английском  и  эстонском,  на  английском  и  литовском,  на
английском и русском, на английском  и украинском, на английском и польском,
на  английском  и  чешском,  на  английском  и   русском,  на  английском  и
венгерском,  на  английском  и  румынском,  на  английском  и албанском,  на
английском и болгарском, на  английском и сербо-хорватском, на  английском и
русском, на американском и европейском.

     Строка 619: клубня глаз
     Каламбур пускает ростки (смотри строку 502).

     Строка 626: Староувер Блю великий
     Надо полагать, профессор Блю дал разрешение использовать его имя, и все
же  погружение  реально  существующего  лица,  сколь угодно  покладистого  и
добродушного,  в  выдуманную  среду,   где   ему  приходится   поступать   в
соответствии  с выдумкой, поражает редкой  беспардонностью приема, тем паче,
что прочие персонажи, за  исключением  членов семьи, разумеется, выведены  в
поэме под псевдонимами.
     Что и говорить, имя у него соблазнительное. "The star over the blue" --
"звезда над синью", чего  уж лучше для астронома, а впрочем ни  имя  его, ни
фамилия  ничем  с небесной твердью  не  связаны:  имя  дано в  память  деда,
русского "старовера"  (с ударением,  кстати  сказать, на  последнем  слоге),
носившего  фамилию  Синявин.  Этот Синявин перебрался из  Саратова  в
Сиэтл  и породил там сына, который со временем  сменил фамилию на Блю
(от  "blue", англ. "синий") и женился на Стелле Лазурчик,  обамериканившейся
кашубе. Вот  так  оно  и  идет. Честный  Староувер  Блю подивился бы,
вероятно, эпитету, которым  пожаловал его расшалившийся Шейд. Добрые чувства
автора склонили его уплатить дань приятному старому чудаку, любимцу кампуса,
которого  студенты  прозвали "полковник Старботтл"  ("бутыль со  звездами"),
видимо, за редкостную его общительность. Вообще же говоря, в окружении Шейда
имелись и другие выдающиеся люди... Ну, хоть видный земблянский ученый Оскар
Натточдаг.

     Строка 629: Решал судьбу зверей
     Над этими словами поэт надписал и перечеркнул:

     судьбу безумца

     Конечная  участь,  ожидающая  души   безумцев,  исследовалась   многими
земблянскими  теологами. По  большей  части  они  придерживались  воззрений,
согласно которым даже болезненные бездны самого что ни на есть свихнувшегося
разума  все  же содержат  крупицу  здравомыслия,  которая,  пережив  смерть,
внезапно  разрастается,   разражается,  так   сказать,  раскатами   бодрого,
победного  смеха,  когда мир  боязливых  тупиц и болванов съеживается далеко
позади. Я не был лично знаком ни  с одним  сумасшедшим,  но слышал в Нью-Вае
немало   занятных   историй   ("Мне  и  в  Аркадии  есть  удел",  --   речет
Деменция, прикованная к ее угрюмой колонне). Был там, к примеру, один
студент, впадавший в неистовство. Был еще пожилой, чрезвычайно положительный
университетский уборщик, который в один  прекрасный  день, посреди  учебного
кинозала,  вдруг  предъявил чересчур разборчивой студентке нечто такое, чего
она, без сомнения, видывала  и  лучшие образцы. Но более всего мне  нравится
случай   с   экстонским   станционным  смотрителем,  о  мании  которого  мне
рассказывала, ни больше ни меньше, как сама  миссис  Х.  В  тот день  Харлеи
давали большой прием для слушателей летней школы, и я пришел туда с одним из
моих  наперсников  по второму  столу  для  пинг-понга,  приятелем  харлеевых
сыновей, так как  проведал, что мой поэт намерен что-то читать, и места себе
не находил от опасливых предвкушений, уверенный, что это  будут стихи о моей
Зембле  (а услышал невразумительные  вирши  какого-то его  невразумительного
знакомого, -- мой Шейд был очень добр к  неудачникам). Читатель поймет, если
я  скажу,  что  при  моей высоте я  никогда не чувствую себя  "затерянным" в
толпе,  но верно и то, что  среди гостей Х. у меня не много было знакомых. С
улыбкой  на  лице  и коктейлем  в ладони вращаясь  в обществе,  я,  наконец,
углядел над спинками  двух сдвинутых кресел  макушку поэта и ярко-каштановый
шиньон  миссис  Х. и,  подойдя к  ним  сзади, услышал, как  он  возражает на
какое-то ее только что сделанное замечание:
     -- Это слово здесь  не годится, -- сказал он. -- Его нельзя прилагать к
человеку, который по  собственной воле стряхнул бесцветную шелуху невеселого
прошлого и заменил ее  блистательной выдумкой. Просто  он  вступил  в  новую
жизньс левой ноги.
     Я  похлопал   моего   друга  по   макушке   и  отвесил  легкий   поклон
Эбертелле Х. Поэт окинул меня тусклым взором. Она сказала:
     --  Помогите нам, мистер Кинбот: я утверждаю, что тот человек... как же
его все-таки  звали?..  старый...  стары