не   почувствуем   себя
товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием -  желанием
бороться за наши права.
   - Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.
   - Не мешай! - негромко раздались два возгласа в разных местах.
   Закопченные  лица  хмурились  недоверчиво,  угрюмо;  десятки   глаз
смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.
   - Социалист, а - не дурак! - заметил кто-то.
   - Ух! Смело говорит! - толкнув мать в плечо, сказал высокий  кривой
рабочий.
   - Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас  самих,  не  поможет
нам! Один за всех, все за одного  -  вот  наш  закон,  если  мы  хотим
одолеть врага!
   - Дело говорит, ребята! - крикнул Махотин.
   И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.
   - Надо вызвать директора! - продолжал Павел.
   По толпе точно вихрем ударило. Она закачалась,  и  десятки  голосов
сразу крикнули:
   - Директора сюда!
   - Депутатов послать за ним!
   Мать протолкалась вперед и смотрела  на  сына  снизу  вверх,  полна
гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали
и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается,  как
другие.
   Точно   град   на   железо,   сыпались   отрывистые    восклицания,
ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал  среди
них чего-то широко открытыми глазами.
   - Депутатов!
   - Сизова!
   - Власова!
   - Рыбина! У него зубы страшные!
   Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:
   - Сам идет!..
   - Директор!..
   Толпа  расступилась,  давая  дорогу  высокому  человеку  с   острой
бородкой и длинным лицом.
   - Позвольте!  -  говорил  он,  отстраняя  рабочих  с  своей  дороги
коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них.  Глаза  у  него  были
прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе  щупал  лица
рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, - он шел, не  отвечая
на поклоны, и сеял в толпе  тишину,  смущение,  конфузливые  улыбки  и
негромкие  восклицания,  в  которых  уже  слышалось  раскаяние  детей,
сознающих, что они нашалили.
   Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу  строгими  глазами,
остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку -  он
не взял ее,  свободно,  сильным  движением  тела  влез  наверх,  встал
впереди Павла и Сизова и спросил:
   - Это - что за сборище? Почему бросили работу?
   Несколько  секунд  было  тихо.  Головы  людей  покачивались,  точно
колосья.
   Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.
   - Cпрашиваю! - крикнул директор.
   Павел встал рядом с ним и  громко  сказал,  указывая  на  Сизова  и
Рыбина:
   - Мы трое уполномочены товарищами потребовать,  чтобы  вы  отменили
свое распоряжение о вычете копейки...
   - Почему? - спросил директор, не взглянув на Павла.
   - Мы не считаем справедливым такой налог на нас!  -  громко  сказал
Павел.
   - Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только  желание
эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?
   - Да! - ответил Павел.
   - И вы тоже? - спросил директор Рыбина.
   - Все одинаково! - ответил Рыбин.
   - А вы, почтенный? - обратился директор к Сизову.
   - Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!
   И,  снова  наклонив  голову,  Сизов  виновато  улыбнулся.  Директор
медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом  испытующе  оглядел
Павла и заметил ему:
   - Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком - неужели и  вы  не
понимаете пользу этой меры?
   Павел громко ответил:
   - Если фабрика осушит болото за свой счет - это все поймут!
   - Фабрика не занимается филантропией! - сухо заметил директор. -  Я
приказываю всем немедленно встать на работу!
   И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой  железо  и  не
глядя ни на кого.
   В толпе раздался недовольный гул.
   - Что?  -  спросил  директор,  остановясь.  Все  замолчали,  только
откуда-то издали раздался одинокий голос:
   - Работай сам!
   - Если через пятнадцать минут вы не начнете работать  -  я  прикажу
записать всем штраф! - сухо и внятно ответил директор.
   Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него  возникал  глухой
ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.
   - Говори с ним!
   - Вот те и права! Эх, судьбишка...
   Обращались к Павлу, крича ему:
   - Эй, законник, что делать теперь?
   - Говорил ты, говорил, а он пришел - все стер!
   - Ну-ка, Власов, как быть?
   Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:
   - Я предлагаю,  товарищи,  бросить  работу  до  поры,  пока  он  не
откажется от копейки...
   Возбужденно запрыгали слова:
   - Нашел дураков!
   - Стачка?
   - Из-за копейки-то?
   - А что? Ну и стачка!
   - Всех за это - в шею...
   - А кто работать будет?
   - Найдутся!
   - Иуды?


XIII

   Павел сошел вниз и встал рядом  с  матерью.  Все  вокруг  загудели,
споря друг с другом, волнуясь, вскрикивая.
   - Не свяжешь стачку! - сказал Рыбин, подходя  к  Павлу.  -  Хоть  и
жаден народ, да труслив. Сотни три встанут на твою сторону, не больше.
Этакую кучу навоза на одни вилы не поднимешь...
   Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное  лицо  толпы  и
требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало  тревожно.  Власову
казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие  капли
дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
   Он пошел домой грустный, усталый. Сзади него шли мать  и  Сизов,  а
рядом шагал Рыбин и гудел в ухо:
   - Ты хорошо говоришь, да - не сердцу, - вот! Надо в сердце, в самую
глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по ноге  обувь  -
тонка, узка!
   Сизов говорил матери:
   - Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается  новый  народ.
Что мы жили? На коленках ползали и всЈ в  землю  кланялись.  А  теперь
люди, - не то опамятовались, не то -  еще  хуже  ошибаются,  ну  -  не
похожи на нас. Вот она,  молодежь-то,  говорит  с  директором,  как  с
равным... да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей
стоишь! Дай бог тебе, - может, найдешь ходы-выходы, - дай бог!
   Он ушел.
   - Да, умирайте-ка! - бормотал Рыбин. - Вы уж и теперь не люди, а  -
замазка, вами щели замазывать. Видел ты, Павел, кто кричал, чтобы тебя
в депутаты? Те, которые говорят, что ты социалист, смутьян, -  вот!  -
они! Дескать, прогонят его - туда ему и дорога.
   - Они по-своему правы! - сказал Павел.
   - И волки правы, когда товарища рвут...
   Лицо у Рыбина было угрюмое, голос необычно вздрагивал.
   - Не поверят люди голому слову, -  страдать  надо,  в  крови  омыть
слово...
   Весь день Павел ходил сумрачный,  усталый,  странно  обеспокоенный,
глаза у него  горели  и  точно  искали  чего-то.  Мать,  заметив  это,
осторожно спросила:
   - Ты что, Паша, а?
   - Голова болит, - задумчиво сказал он.
   - Лег бы, - а я доктора позову...
   Он взглянул на нее и торопливо ответил:
   - Нет, не надо!
   И вдруг тихо заговорил:
   - Молод, слабосилен я, - вот что! Не поверили мне, не пошли за моей
правдой, - значит - не умел я сказать ее!.. Нехорошо мне, - обидно  за
себя!
   Она, глядя в сумрачное лицо его и желая утешить, тихонько сказала:
   - Ты - погоди! Сегодня не поняли - завтра поймут...
   - Должны понять! - воскликнул он.
   - Ведь вот даже я вижу твою правду...
   Павел подошел к ней.
   - Ты, мать, - хороший человек...
   И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими словами,
приложила руку к сердцу и ушла, бережно унося его ласку.
   Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу,  явились
жандармы  и  сердито  начали  рыться  везде,  на  дворе,  на  чердаке.
Желтолицый офицер вел себя так же, как  и  в  первый  раз,  -  обидно,
насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть  за
сердце. Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица  сына.  Он
старался не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него
странно шевелились пальцы,  и  она  чувствовала,  что  ему  трудно  не
отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки. Теперь  ей  не  было  так
страшно, как во время первого обыска, она чувствовала больше ненависти
к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненависть  поглощала
тревогу.
   Павел успел шепнуть ей:
   - Меня возьмут...
   Она, наклонив голову, тихо ответила:
   - Понимаю...
   Она понимала - его посадят в тюрьму за то, что он  говорил  сегодня
рабочим. Но с тем, что он  говорил,  соглашались  все,  и  все  должны
вступиться за него, значит - долго держать его не будут...
   Ей хотелось  обнять  его,  заплакать,  но  рядом  стоял  офицер  и,
прищурив  глаза,  смотрел  на  нее.  Губы  у  него  вздрагивали,   усы
шевелились - Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и
просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына
и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала:
   - До свиданья, Паша. Все взял, что надо?
   - Все. Не скучай...
   - Христос с тобой...
   Когда его увели, она села на лавку и, закрыв  глаза,  тихо  завыла.
Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал  ее  муж,  туго  связанная
тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову,  выла
долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед
нею  неподвижным  пятном  стояло  желтое  лицо  с  редкими  усами,   и
прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным  клубком
свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына
за то, что сын ищет правду.
   Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в  ночи,  вокруг
дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными  лицами  без
глаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
   "Взяли бы и меня", - думала она.
   Провыл гудок, требуя людей на работу. Сегодня он выл глухо, низко и
неуверенно. Отворилась дверь, вошел  Рыбин.  Он  встал  перед  нею  и,
стирая ладонью капли дождя с бороды, спросил:
   - Увели?
   - Увели, проклятые! - вздохнув, ответила она.
   - Такое дело! - сказал Рыбин, усмехнувшись. - И  меня  -  обыскали,
ощупали, да-а. Изругали... Ну -  не  обидели  однако.  Увели,  значит,
Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и - нет человека?  Они  дружно
живут. Одни народ доят, а другие - за рога держат...
   - Вам бы вступиться за Павла-то! -  воскликнула  мать,  вставая.  -
Ведь он ради всех пошел.
   - Кому вступиться? - спросил Рыбин.
   - Всем!
   - Ишь - ты! Нет, этого не случится.
   Усмехаясь, он вышел своей тяжелой походкой,  увеличив  горе  матери
суровой безнадежностью своих слов.
   "Вдруг - бить будут, пытать?.."
   Она представляла себе тело сына, избитое,  изорванное,  в  крови  и
страх холодной глыбой ложился на грудь, давил ее. Глазам было больно.
   Она не топила печь, не варила себе  обед  и  не  пила  чая,  только
поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать -  ей  думалось,
что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой.  За  последние
годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго.
Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло
серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей  жизни.  А  вот
нет его, и - ничего нет.


XIV

   Медленно прошел день, бессонная ночь и еще  более  медленно  другой
день. Она ждала кого-то, но никто не  являлся.  Наступил  вечер.  И  -
ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в  трубе  гудело,  под
полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук  ее  падения
странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается,  и
все вокруг было ненужным, омертвело в тоске...
   В окно тихо стукнули - раз, два... Она привыкла к этим стукам,  они
не пугали ее, но теперь  вздрогнула  от  радостного  укола  в  сердце.
Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи  шаль,  она
открыла дверь...
   Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек,  с  лицом,  закрытым
воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.
   - Разбудили мы вас?  -  не  здороваясь,  спросил  Самойлов,  против
обыкновения озабоченный и хмурый.
   - Не спала я! - ответила она и молча, ожидающими лазами  уставилась
на них.
   Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и,  протянув
матери широкую руку с короткими  пальцами,  сказал  ей  дружески,  как
старой знакомой:
   - Здравствуйте, мамаша! Не узнали?
   - Это вы? - воскликнула Власова,  вдруг  чему-то  радуясь.  -  Егор
Иванович?
   - Аз есмь! - ответил он, наклоняя свою большую голову  с  длинными,
как у псаломщика, волосами.  Его  полное  лицо  добродушно  улыбалось,
маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно.  Он  был
похож на самовар, - такой же круглый,  низенький,  с  толстой  шеей  и
короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди
все время что-то булькало, хрипело...
   - Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! - предложила мать.
   - У нас к вам дело есть! - озабоченно сказал  Самойлов,  исподлобья
взглянув на нее.
   Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:
   - Сегодня утром,  милая  мамаша,  из  тюрьмы  вышел  известный  вам
Николай Иванович...
   - Разве он там? - спросила мать.
   - Два месяца и одиннадцать дней. Видел там  хохла  -  он  кланяется
вам, и Павла, который - тоже кланяется, просит вас не  беспокоиться  и
сказать вам, что на пути его  местом  отдыха  человеку  всегда  служит
тюрьма - так  уж  установлено  заботливым  начальством  нашим.  Затем,
мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу  схватили  здесь
вчера?
   - Нет! А разве - кроме Паши? - воскликнула мать.
   - Он - сорок девятый! - перебил ее Егор Иванович спокойно. - И надо
ждать, что  начальство  заберет  еще  человек  с  десяток!  Вот  этого
господина тоже...
   - Да, и меня! - хмуро сказал Самойлов.
   Власова почувствовала, что ей стало легче дышать...
   "Не один он там!" - мелькнуло у нее в голове.
   Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.
   - Наверно, долго держать не будут, если так много забрали...
   - Правильно!  -  сказал  Егор  Иванович.  -  А  если  мы  ухитримся
испортить им эту обедню, так они и совсем в  дураках  останутся.  Дело
стоит так: если  мы  теперь  перестанем  доставлять  на  фабрику  наши
книжечки, жандармишки уцепятся за это грустное явление и  обратят  его
против Павла со товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище...
   - Как же это? - тревожно крикнула мать.
   - А очень просто! - мягко сказал Егор Иванович. - Иногда и жандармы
рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел - были книжки и бумажки,
нет Павла - нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он  сеял  книжечки,
ага-а? Ну, и начнут они есть  всех,  -  жандармы  любят  так  окорнать
человека, чтобы от него остались одни пустяки!
   - Я понимаю, понимаю! - тоскливо сказала мать. - Ах,  господи!  Как
же теперь?
   Из кухни раздался голос Самойлова:
   - Всех почти выловили, - черт их возьми!.. Теперь  нам  нужно  дело
продолжать по-прежнему, не  только  для  дела,  -  а  и  для  спасения
товарищей.
   - А - работать некому! - добавил Егор, усмехаясь,  -  Литература  у
нас есть превосходного качества, - сам делал!.. А как  ее  на  фабрику
внести - сие неизвестно!
   - Стали обыскивать всех в воротах! - сказал Самойлов.
   Мать чувствовала, что от  нее  чего-то  хотят,  ждут,  и  торопливо
спрашивала:
   - Ну, так что же? Как же?
   Самойлов встал в дверях и сказал:
   - Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой...
   - Знакома, ну?
   - Поговорите с ней, не пронесет ли она?
   Мать отрицательно замахала руками.
   - Ой, нет! Баба она болтливая, - нет! Как узнают, что через меня, -
из этого дома, - нет, нет!
   И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:
   - Вы мне дайте, дайте - мне! Уж я устрою, я сама найду ход! Я Марью
же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть  надо,
работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!
   Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все хорошо,
незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:
   - Они увидят - Павла нет, а рука его даже из острога  достигает,  -
они увидят!
   Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и говорил:
   - Чудесно, мамаша! Знали  бы  вы,  как  это  превосходно!  Прямо  -
очаровательно.
   - Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! - потирая  руки,
заметил Самойлов.
   - Вы - красавица! - хрипло кричал Егор.
   Мать улыбнулась. Ей было  ясно:  если  теперь  листки  появятся  на
фабрике,  -  начальство  должно  будет   понять,   что   не   ее   сын
распространяет их. И, чувствуя себя способной  исполнить  задачу,  она
вся вздрагивала от радости.
   - Когда пойдете на свидание с Павлом, -  говорил  Егор,  -  скажите
ему, что у него хорошая мать...
   - Я его раньше увижу! - усмехаясь, пообещал Самойлов.
   - Вы так ему и скажите - я все, что надо,  сделаю!  Чтобы  он  знал
это!..
   - А если его не посадят? - спросил Егор, указывая на Самойлова.
   - Ну - что же делать!
   Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала смеяться, тихо
и смущенно, немножко лукавя.
   - За своим - чужое плохо видно! - сказала она, опустив глаза.
   - Это - естественно! - воскликнул Егор. -  А  насчет  Павла  вы  не
беспокойтесь, не грустите. Из  тюрьмы  он  еще  лучше  воротится.  Там
отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я
вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но  с
несомненной пользой для ума и сердца.
   - Дышите вы тяжело! - сказала она, дружелюбно глядя в  его  простое
лицо.
   - На это есть особые причины! - ответил он, подняв палец кверху.  -
Так, значит, решено, мамаша? Завтра  мы  вам  доставим  материалец,  и
снова  завертится  пила  разрушения  вековой  тьмы.   Да   здравствует
свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока - до свиданья!
   - До свиданья! - сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. - А я вот
своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, - да!
   - Все поймут! - сказала Власова, желая сделать приятное ему.
   Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты,
стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о
людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и
иконами, проходили все такие простые, странно  близкие  друг  другу  и
одинокие.
   Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.
   Торговка,  как  всегда   замасленная   и   шумная,   встретила   ее
сочувственно.
   - Тоскуешь? - спросила она, похлопав мать по плечу жирной рукой.  -
Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого  тут  нету.  Это  раньше
было - за кражи в тюрьму сажали, а теперь  за  правду  начали  сажать.
Павел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал - и  все
его понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я
все собиралась зайти к тебе, да вот  некогда.  Стряпаю  да  торгую,  а
умру, видно, нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так  и  гложут,
так и гложут, словно тараканы каравай. Накопишь рублей десяток, явится
какой-нибудь еретик - и слижет деньги!  Бедовое  дело  -  бабой  быть!
Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем - нудно!
   - А я к тебе в  помощницы  проситься  пришла!  -  сказала  Власова,
перебивая ее болтовню.
   - Это как? - спросила  Марья  и,  выслушав  подругу,  утвердительно
кивнула головой.
   - Можно! Помнишь, ты меня,  бывало,  от  мужа  моего  прятала?  Ну,
теперь я тебя от нужды спрячу... Тебе все должны помочь, потому - твой
сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это  все
говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу -  от  арестов  этих
добра начальству не будет, - ты  погляди,  что  на  фабрике  делается?
Нехорошо  говорят,  милая!  Они  там,  начальники,  думают  -  укусили
человека за пятку, далеко  не  уйдет!  Ан  выходит  т