а:
   - Милая вы моя, - поют-то как! И Митя поет...
   - Вы не беспокойтесь! - бормотала мать. -  Это  святое  дело...  Вы
подумайте - ведь и Христа не  было  бы,  если  бы  его  ради  люди  не
погибали!
   Эта мысль вдруг вспыхнула в ее голове и поразила  ее  своей  ясной,
простой правдой. Она взглянула в лицо  женщины,  крепко  державшей  ее
руку, и повторила, удивленно улыбаясь:
   - Не было бы Христа-то, если бы люди не погибли его, господа, ради!
   Рядом с нею явился Сизов. Он снял шапку, махал ею в  такт  песне  и
говорил:
   - Открыто пошли, мать, а? Песню придумали. Какая песня, мать, а?

                    Царю нужны для войска солдаты,
                    Отдавайте ему сыновей...

   - Ничего не боятся! - говорил Сизов. - А мой сынок в могиле.
   Сердце матери забилось слишком сильно, и она начала  отставать.  Ее
быстро  оттолкнули  в  сторону,  притиснули  к  забору,  и  мимо  нее,
колыхаясь, потекла густая волна людей - их было много, и это  радовало
ее.

                 Вставай, подымайся, рабочий народ!..

   Казалось, в воздухе поет огромная медная труба, поет и будит людей,
вызывая в одной груди готовность к бою, в другой  -  неясную  радость,
предчувствие чего-то  нового,  жгучее  любопытство,  там  -  возбуждая
смутный трепет надежд, здесь - открывая  выход  едкому  потоку  годами
накопленной злобы. Все заглядывали вперед,  где  качалось  и  реяло  в
воздухе красное знамя.
   - Пошли! - ревел чей-то восторженный голос. - Славно, ребята!
   И, видимо чувствуя что-то большое, чего не  мог  выразить  обычными
словами, человек ругался крепкой руганью. Но и  злоба  темная,  слепая
злоба раба, шипела  змеей,  извиваясь  в  злых  словах,  встревоженная
светом, упавшим на нее.
   - Еретики! - грозя кулаком, кричал из окна надорваванный голос.
   И назойливо лез в уши матери чей-то сверлящий визг:
   -  Против  государь-императора,   против   его   величества   царя?
Бунтовать?
   Мимо  матери  мелькали  смятенные  лица,   подпрыгивая,   пробегали
мужчины, женщины, лился народ  темной  лавой,  влекомый  этой  песней,
которая  напором  звуков,  казалось,  опрокидывала  перед  собой  все,
расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она - не видя -  видела
лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким огнем веры.
   Но вот она в хвосте толпы, среди людей, которые  шли  не  торопясь,
равнодушно  заглядывая  вперед,  с  холодным  любопытством   зрителей,
которым заранее известен  конец  зрелища.  Шли  и  говорили  негромко,
уверенно:
   - Одна рота у школы стоит, а другая у фабрики...
   - Губернатор приехал...
   - Верно?
   - Сам видел, - приехал!
   Кто-то радостно выругался и сказал:
   - Все-таки бояться стали нашего брата! И войско, и губернатор.
   "Родные!" - билось в груди матери.
   Но слова вокруг нее звучали мертво и  холодно.  Она  ускорила  шаг,
чтобы уйти от этих людей, и  ей  легко  было  обогнать  их  медленный,
ленивый ход.
   И вдруг голова толпы  точно  ударилась  обо  что-то,  тело  ее,  не
останавливаясь, покачнулось назад с тревожным тихим гулом. Песня  тоже
вздрогнула, потом полилась  быстрее,  громче.  И  снова  густая  волна
звуков опустилась, поползла назад. Голоса выпадали  из  хора  один  за
другим, раздавались отдельные возгласы, старавшиеся поднять  песню  на
прежнюю высоту, толкнуть ее вперед:

                  Вставай, подымайся, рабочий народ!
                  Иди на врага, люд голодный!..

   Но не было в этом зове общей, слитной уверенности, и уже  трепетала
в нем тревога.
   Не видя ничего, не зная, что случилось впереди,  мать  расталкивала
толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились люди, одни  -
наклонив головы и нахмурив брови, другие - конфузливо улыбаясь, третьи
- насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза  молча
спрашивали, просили, звали...
   - Товарищи! - раздался голос Павла. - Солдаты такие  же  люди,  как
мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что  мы  несем  правду,
нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна.  Пока  они  не  понимают
этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом  с  нами,  когда
они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а  под  нашим  знаменем
свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду  скорее,  мы  должны
идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда - вперед!
   Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но
толпа разваливалась, люди один за другим отходила  вправо  и  влево  к
домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием
ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И
еще толпа походила на черную птицу - широко раскинув свои крылья,  она
насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом...


XXVIII

   В конце улицы, - видела мать, - закрывая выход на  площадь,  стояла
серая стена однообразных людей без лиц. Над плечом у  каждого  из  них
холодно и тонко блестели острые  полоски  штыков.  И  от  этой  стены,
молчаливой, неподвижной, на рабочих веяло холодом, он упирался в грудь
матери и проникал ей в сердце.
   Она втиснулась в  толпу,  туда,  где  знакомые  ей  люди,  стоявшие
впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы  опираясь  на  них.
Она плотно прижалась боком к высокому бритому человеку, он был  кривой
и, чтобы посмотреть на нее, круто повернул голову.
   - Ты что? Ты чья?.. - спросил он.
   - Мать Павла Власова! - ответила она, чувствуя, что  у  нее  дрожит
под коленами и нижняя губа невольно опускается.
   - Ага! - сказал кривой.
   - Товарищи! - говорил Павел. - Всю жизнь  вперед  -  нам  нет  иной
дороги!
   Стало тихо, чутко. Знамя поднялось, качнулось и, задумчиво рея  над
головами  людей,  плавно  двинулось  к  серой   стене   солдат.   Мать
вздрогнула, закрыла глаза и ахнула - Павел, Андрей, Самойлов  и  Мазин
только четверо оторвались от толпы.
   Но в воздухе медленно задрожал светлый голос Феди Мазина:

                        - Вы жертвою пали... -

запел он.

                        В борьбе... роковой:

двумя тяжелыми вздохами  отозвались  густые, пониженные  голоса.  Люди
шагнули вперед, дробно ударив ногами землю.  И  потекла  новая  песня,
решительная и решившаяся.

                Вы отдали все, что могли, за него... -

яркой лентой извивался голос Феди...

                            За свободу... -

дружно пели товарищи.
   - Ага-а! - злорадно крикнул кто-то в стороне.  -  Панихиду  запели,
сукины дети!..
   - Бей его! - раздался гневный возглас.
   Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела,  что  толпа,
раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и  смотрит,
как от нее уходят люди со знаменем. За ними шло несколько десятков,  и
каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в  сторону,  точно
путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.

                        Падет произвол... -

пророчила песня в устах Феди...

                        И восстанет народ!.. -

уверенно и грозно вторил ему хор сильных голосов.
   Но сквозь стройное течение ее прорывались тихие слова:
   - Командует...
   - На руку! - раздался резкий  крик  впереди.  В  воздухе  извилисто
качнулись штыки, упали и вытянулись встречу знамени, хитро улыбаясь.
   - Ма-арш!
   - Пошли! - сказал кривой и, сунув руки в карманы, широко  шагнул  в
сторону.
   Мать,  не  мигая,  смотрела.  Серая  волна  солдат  колыхнулась  и,
растянувшись во всю  ширину  улицы,  ровно,  холодно  двинулась,  неся
впереди себя редкий гребень серебристо сверкавших зубьев  стали.  Она,
широко шагая, встала ближе к сыну,  видела,  как  Андрей  тоже  шагнул
вперед Павла и загородил его своим длинным телом.
   - Иди рядом, товарищ! - резко крикнул Павел.  Андрей  пел,  руки  у
него были сложены за спиной, голову он поднял вверх. Павел толкнул его
плечом и снова крикнул:
   - Рядом! Не имеешь права! Впереди - знамя!
   -  Ра-азойтись!  -  тонким  голосом  кричал   маленький   офицерик,
размахивая белой саблей. Ноги  он  поднимал  высоко  и,  не  сгибая  в
коленях, задорно стукал подошвами о землю. В  глаза  матери  бросились
его ярко начищенные сапоги.
   А сбоку и немного сзади него тяжело шел рослый  бритый  человек,  с
толстыми седыми усами, в длинном сером пальто на красной подкладке и с
желтыми лампасами на широких штанах. Он тоже, как хохол,  держал  руки
за спиной, высоко поднял густые седые брови и смотрел на Павла.
   Мать видела необъятно много, в груди ее  неподвижно  стоял  громкий
крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но  она
сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась  на
ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что
людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и
разносил их.
   Все ближе сдвигались люди красного знамени  и  плотная  цепь  серых
людей, ясно было видно лицо солдат - широкое во  всю  улицу,  уродливо
сплюснутое  в  грязно-желтую  узкую  полосу,  -  в  нее  были  неровно
вкраплены разноцветные глаза,  а  перед  нею  жестко  сверкали  тонкие
острия штыков. Направляясь в груди людей, они, еще не  коснувшись  их,
откалывали одного за другим от толпы, разрушая ее.
   Мать слышала  сзади  себя  топот  бегущих.  Подавленные,  тревожные
голоса кричали:
   - Расходись, ребята...
   - Власов, беги!..
   - Назад, Павлуха!
   - Бросай знамя, Павел! - угрюмо сказал Весовщиков. -  Дай  сюда,  я
спрячу!
   Он схватил рукой древко, знамя покачнулось назад.
   - Оставь! - крикнул Павел. Николай отдернул руку, точно ее обожгло.
Песня погасла.
   Люди остановились, плотно окружая Павла,  но  он  пробился  вперед.
Наступило молчание, вдруг, сразу, точно оно невидимо опустилось сверху
и обняло людей прозрачным облаком.
   Под знаменем стояло человек  двадцать,  не  более,  но  они  стояли
твердо, притягивая мать к  себе  чувством  страха  за  них  и  смутным
желанием что-то сказать им...
   - Возьмите у него, поручик, это! - раздался ровный  голос  высокого
старика.
   Протянув руку, он указал на  знамя.  К  Павлу  подскочил  маленький
офицерик, схватился рукой за древко, визгливо крикнул:
   - Брось!
   - Прочь руки! - громко сказал Павел.
   Знамя красно дрожало в воздухе, наклоняясь вправо и влево, и  снова
встало  прямо  -  офицерик  отскочил,  сел  на  землю.   Мимо   матери
несвойственно быстро скользнул Николай,  неся  перед  собой  вытянутую
руку со сжатым кулаком.
   - Взять их! - рявкнул  старик,  топнув  в  землю  ногой.  Несколько
солдат выскочили вперед.  Один  из  них  взмахнул  прикладом  -  знамя
вздрогнуло, наклонилось и исчезло в серой кучке солдат.
   - Э-эх! - тоскливо крикнул кто-то.
   И мать закричала звериным, воющим звуком. Но в ответ  ей  из  толпы
солдат раздался ясный голос Павла:
   - До свиданья, мама! До свиданья, родная...
   "Жив! Вспомнил!" - дважды ударило в сердце матери.
   - До свиданья, ненько моя!
   Поднимаясь на носки, взмахивая руками, она старалась увидеть  их  и
видела над головами солдат круглое лицо Андрея -  оно  улыбалось,  оно
кланялось ей.
   - Родные мои... Андрюша!.. Паша!.. - кричала она.
   - До свиданья, товарищи! - крикнули из толпы  солдат.  Им  ответило
многократное, разорванное  эхо.  Оно  отозвалось  из  окон,  откуда-то
сверху, с крыш.


XXIX

   Ее толкнули в грудь. Сквозь туман в глазах она видела  перед  собой
офицерика, лицо у него было красное, натужное, и он кричал ей:
   - Прочь, баба!
   Она взглянула на  него  сверху  вниз,  увидала  у  ног  его  древко
знамени, разломанное на две части, - на  одной  из  них  уцелел  кусок
красной материи. Наклонясь, она подняла его. Офицер вырвал палку из ее
рук, бросил ее в сторону и, топая ногами, кричал:
   - Прочь, говорю!
   Среди солдат вспыхнула и полилась песня:

                - Вставай, подымайся, рабочий народ...

   Все  кружилось,  качалось,  вздрагивало.  В  воздухе  стоял  густой
тревожный шум, подобный матовому  шуму  телеграфных  проволок.  Офицер
отскочил, раздраженно визжа:
   - Прекратить пение! Фельдфебель Крайнев...
   Мать, шатаясь, подошла к обломку древка,  брошенного  им,  и  снова
подняла его.
   - Заткнуть им глотки!..
   Песня сбилась, задрожала, разорвалась, погасла. Кто-то взял мать за
плечи, повернул ее, толкнул в спину...
   - Иди, иди...
   - Очистить улицу! - кричал офицер.
   Мать видела в десятке шагов от себя снова густую толпу  людей.  Они
рычали,  ворчали,  свистели  и,  медленно  отступая  в  глубь   улицы,
разливались во дворы.
   - Иди, дьявол! - крикнул прямо в ухо матери молодой усатый  солдат,
равняясь с нею, и толкнул ее на тротуар.
   Она пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не упасть,
она цеплялась другой рукой за стены и заборы. Перед нею пятились люди,
рядом с нею и сзади нее шли солдаты, покрикивая:
   - Иди, иди...
   Солдаты обогнали ее, она остановилась, оглянулась.  В  конце  улицы
редкою цепью стояли они  же,  солдаты,  заграждая  выход  на  площадь.
Площадь была пуста.  Впереди  тоже  качались  серые  фигуры,  медленно
двигаясь на людей...
   Она хотела повернуть назад, но безотчетно  снова  пошла  вперед  и,
дойдя до переулка, свернула в него, узкий и пустынный.
   Снова остановилась. Тяжко вздохнула, прислушалась.  Где-то  впереди
гудел народ.
   Опираясь на древко, она  зашагала  дальше,  двигая  бровями,  вдруг
вспотевшая, шевеля губами,  размахивая  рукой,  в  сердце  ее  искрами
вспыхивали какие-то слова, вспыхивали, теснились, зажигая настойчивое,
властное желание сказать их, прокричать...
   Переулок круто поворачивал влево, и за углом мать увидала  большую,
тесную кучу людей; чей-то голос сильно и громко говорил:
   - Ради озорства, братцы, на штыки не лезут!
   - Ка-ак они, а? Идут  на  них  -  стоят!  Стоят,  братцы  мои,  без
страха...
   - Вот те и Паша Власов!..
   - А хохол?
   - Руки за спиной, улыбается, черт...
   - Голубчики! Люди! - крикнула мать, втискиваясь в толпу. Перед  нею
уважительно расступались. Кто-то засмеялся:
   - Гляди - с флагом! В руке-то - флаг!
   - Молчи! - сурово сказал другой голос.
   Мать широко развела руками...
   - Послушайте, ради Христа! Все вы - родные... все вы - сердечные...
поглядите без боязни, - что случилось? Идут в мире дети,  кровь  наша,
идут за правдой... для всех! Для всех вас, для младенцев ваших обрекли
себя на крестный путь... ищут  дней  светлых.  Хотят  другой  жизни  в
правде, в справедливости... добра хотят для всех!
   У нее рвалось сердце, в груди было тесно, в горле  сухо  и  горячо.
Глубоко внутри ее рождались слова большой, все и всех обнимающей любви
и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее.
   Она видела - слушают ее, все молчат;  чувствовала  -  думают  люди,
тесно окружая ее, и в ней росло желание - теперь уже ясное для  нее  -
желание толкнуть людей туда, за сыном,  за  Андреем,  за  всеми,  кого
отдали в руки солдат, оставили одних.
   Оглядывая хмурые, внимательные лица вокруг, она продолжала с мягкой
силой:
   - Идут в мире дети  наши  к  радости,  -  пошли  они  ради  всех  и
Христовой  правды  ради  -  против  всего,  чем  заполонили,  связали,
задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои  -  ведь
это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь  мир,  за  все
люди рабочие пошли они!.. Не отходите же от них,  не  отрекайтесь,  не
оставляйте детей своих на одиноком пути.  Пожалейте  себя...  поверьте
сыновним сердцам - они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
   У  нее  порвался  голос,  она  покачнулась,  обессиленная,   кто-то
подхватил ее под руки...
   - Божье говорит! - взволнованно и глухо выкрикнул кто-то. -  Божье,
люди добрые! Слушай!
   Другой пожалел:
   - Эх, как убивается!
   Ему возразили с упреком:
   - Не убивается она, а нас, дураков, бьет, - пойми!
   Взвился над толпой высокий, трепетный голос:
   - Православные! Митя мой - душа чистая, -  что  он  сделал?  Он  за
товарищами пошел, за любимыми... Верно говорит она, - за что мы  детей
бросаем? Что нам худого сделали они?
   Мать задрожала от этих слов и откликнулась тихими слезами.
   - Иди домой, Ниловна! Иди, мать! Замучилась! - громко сказал Сизов.
   Был он  бледен,  борода  у  него  растрепалась  и  тряслась.  Вдруг
нахмурив брови, он окинул всех строгими  глазами,  весь  выпрямился  и
внятно сказал:
   - Задавило на фабрике сына моего, Матвея, - вы знаете. Но  если  бы
жив был он - сам я послал бы его в ряд с ними, с теми,  -  сам  сказал
бы: "Иди и ты, Матвей! Иди, это - верно, это - честное!"
   Он оборвался, замолчал,  и  все  угрюмо  молчали,  властно  объятые
чем-то огромным, новым, но уже не  пугавшим  их.  Сизов  поднял  руку,
потряс ею и продолжал:
   - Старик говорит, - вы меня знаете!  Тридцать  девять  лет  работаю
здесь, пятьдесят три года на земле живу. Племянника  моего,  мальчонку
чистого, умницу, опять забрали сегодня.  Тоже  впереди  шел,  рядом  с
Власовым, - около самого знамени...
   Он махнул рукой, съежился и, взяв руку матери, сказал:
   - Женщина эта правду сказала. Дети наши по  чести  жить  хотят,  по
разуму, а мы вот бросили их, - ушли, да! Иди, Ниловна...
   - Родные вы мои! - сказала она, окидывая всех заплаканными глазами.
- Для детей - жизнь, для них - земля!..
   - Иди, Ниловна! На, палку-то, возьми, - говорил Сизов,  подавая  ей
обломок древка.
   На мать смотрели с грустью, с уважением,  гул  сочувствия  провожал
ее. Сизов молчаливо отстранял людей с дороги, они молча сторонились и,
повинуясь неясной силе, тянувшей их за матерью, не  торопясь,  шли  за
нею, вполголоса перекидываясь краткими словами.
   У ворот своего дома она  обернулась  к  ним,  опираясь  на  обломок
знамени, поклонилась и благодарно, тихо сказала:
   - Спасибо вам...
   И снова вспомнив свою мысль, - новую мысль, которую,  казалось  ей,
родило ее сердце, - она проговорила:
   - Господа нашего Иисуса Христа не было бы, если бы люди не  погибли
во славу его...
   Толпа молча смотрела на нее.
   Она еще поклонилась людям и вошла  в  свой  дом,  а  Сизов,  нагнув
голову, вошел с нею.
   Люди стояли у ворот, говорили о чем-то.
   И расходились, не торопясь.



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


I

   Остаток  дня  прошел  в  пестром  тумане  воспоминаний,  в  тяжелой
усталости, туго обнявшей тело и душу. Серым  пятном  прыгал  маленький
офицерик, светилось бронзовое лицо Павла, улыбались глаза Андрея.
   Она ходила по комнате, садилась у окна, смотрела  на  улицу,  снова
ходила, подняв бровь, вздрагивая, оглядываясь, и,  без  мысли,  искала
чего-то. Пила воду, не утоляя жажды, и не могла залить в груди жгучего
тления тоски и обиды. День был перерублен,  -  в  его  начале  было  -
содержание, а теперь все вытекло из него, перед нею простерлась унылая
пустошь, и колыхался недоуменный вопрос:
   "Что же теперь?.."
   Пришла  Корсунова.  Она  размахивала  руками,  кричала,  плакала  и
восторгалась, топала ногами,  что-то  предлагала  и  обещала,  грозила
кому-то. Все это не трогало мать.
   - Ага! - слышала она крикливый голос Марьи.  -  Задели-таки  народ!
Встала фабрика-то, - вся встала!
   - Да,  да!  -  говорила  тихо  мать,  качая  головой,  а  глаза  ее
неподвижно разглядывали то, что уже стало прошлым, ушло от нее  вместе
с Андреем и Павлом. Плакать она не могла, - сердце  сжалось,  высохло,
губы тоже высохли, и во рту не хватало влаги. Тряслись руки, на  спине
мелкой дрожью вздрагивала кожа.
   Вечером пришли  жандармы.  Она  встретила  их  без  удивления,  без
страха. Вошли они шумно, и  было  в  них  что-то  веселое,  довольное.
Желтолицый офицер говорил, обнажая зубы:
   - Ну-с, как поживаете? Третий раз встречаемся мы, а?
   Она молчала, проводя по губам сухим языком. Офицер  говорил  много,
поучительно, она чувствовала, что ему приятно говорить. Но  его  слова
не доходили до нее, не мешали ей. Только когда  он  сказал:  "Ты  сама
вино