йтесь ему! - просила девушка и исчезала.
   Порою мать жаловалась ей, что долго держат Павла, не назначают суда
над  ним.  Сашенька  хмурилась  и  молчала,  а  пальцы  у  нее  быстро
шевелились.
   Ниловна ощущала желание сказать ей: "Милая ты моя, ведь я знаю, что
любишь ты его..." Но не решалась - суровое  лицо  девушки,  ее  плотно
сжатые губы и сухая деловитость речи как бы заранее отталкивали ласку.
Вздыхая, мать безмолвно жала протянутую ей руку и думала:  "Несчастная
ты моя..."
   Однажды приехала  Наташа.  Она  очень  обрадовалась,  увидев  мать,
расцеловала ее и, между прочим, как-то вдруг тихонько сообщила:
   - А моя мама умерла, умерла, бедная!..
   Тряхнула головой, быстрым жестом руки отерла глаза и продолжала:
   - Жалко мне ее, ей не было пятидесяти лет, могла бы долго еще жить.
А посмотришь с другой стороны и невольно думаешь -  смерть,  вероятно,
легче  этой  жизни.  Всегда  одна,  всем  чужая,  не  нужная   никому,
запуганная окриками отца - разве она жила? Живут - ожидая  чего-нибудь
хорошего, а ей нечего было ждать, кроме обид...
   - Верно вы говорите, Наташа! - сказала мать,  подумав.  -  Живут  -
ожидая хорошего, а если нечего  ждать  -  какая  жизнь?  -  И  ласково
погладив руку девушки, она спросила: - Одна теперь остались вы?
   - Одна! - легко ответила Наташа.
   Мать помолчала и вдруг заметила с улыбкой:
   - Ничего! Хороший человек один  не  живет  -  к  нему  всегда  люди
пристанут...


VIII

   Наташа поступила учительницей в уезд на ткацкую фабрику, и  Ниловна
начала доставлять к ней запрещенные книжки, прокламации, газеты.
   Это стало ее делом. По нескольку раз в месяц, переодетая монахиней,
торговкой  кружевами  и  ручным  полотном,  зажиточной  мещанкой   или
богомолкой-странницей, она разъезжала  и  расхаживала  по  губернии  с
мешком за спиной или чемоданом в руках. В вагонах и  на  пароходах,  в
гостиницах и на постоялых  дворах  -  она  везде  держалась  просто  и
спокойно, первая вступала в беседы с незнакомыми людьми,  безбоязненно
привлекая  к  себе  внимание  своей  ласковой,  общительной  речью   и
уверенными манерами бывалого, много видевшего человека.
   Ей нравилось говорить с людьми, нравилось  слушать  их  рассказы  о
жизни, жалобы и недоумения. Сердце ее обливалось радостью каждый  раз,
когда она замечала в человеке острое недовольство, - то  недовольство,
которое, протестуя против ударов судьбы, напряженно  ищет  ответов  на
вопросы,  уже  сложившиеся  в  уме.  Перед  нею  все  шире  и  пестрее
развертывалась картина жизни человеческой - суетливой, тревожной жизни
в  борьбе   за   сытость.   Всюду   было   ясно   видно   грубо-голое,
нагло-откровенное стремление обмануть человека, обобрать  его,  выжать
из него побольше пользы для себя, испить его крови. И она видела,  что
всего было много на земле, а народ нуждался и жил вокруг  неисчислимых
богатств - полуголодный. В городах стоят храмы, наполненные золотом  и
серебром, не нужным богу, а на папертях храмов  дрожат  нищие,  тщетно
ожидая, когда им сунут в руку маленькую медную монету.  Она  и  раньше
видала это - богатые церкви и шитые золотом ризы попов, лачуги  нищего
народа  и  его  позорные  лохмотья,  но   раньше   это   казалось   ей
естественным, а теперь - непримиримым  и  оскорбляющим  бедных  людей,
которым - она знала - церковь ближе и нужнее, чем богатым.
   По картинкам, изображавшим Христа, по рассказам о  нем  она  знала,
что он, друг бедных,  одевался  просто,  а  в  церквах,  куда  беднота
приходила к нему за утешением, она  видела  его  закованным  в  наглое
золото и шелк, брезгливо шелестевший при виде нищеты.
   И невольно вспоминались ей слова Рыбина: "И богом обманули нас!"
   Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше думала о
Христе и о людях, которые, не упоминая имени его, как  будто  даже  не
зная о нем, жили - казалось ей - по его заветам и, подобно ему  считая
землю царством бедных,  желали  разделить  поровну  между  людьми  все
богатства земли. Думала она об этом много, и росла в душе ее эта дума,
углубляясь и обнимая все видимое ею,  все,  что  слышала  она,  росла,
принимая светлое лицо молитвы, ровным огнем обливавшей темный мир, всю
жизнь и всех людей. И ей  казалось,  что  сам  Христос,  которого  она
всегда любила смутной любовью - сложным чувством, где страх был  тесно
связан с надеждой и умиление с печалью, - Христос теперь стал ближе  к
ней и был уже иным - выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом,
- точно он, в самом деле, воскресал для  жизни,  омытый  и  оживленный
горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не
возглашая имени несчастного друга  людей.  Из  своих  путешествий  она
всегда возвращалась к Николаю радостно возбужденная тем, что видела  и
слышала дорогой, бодрая и довольная исполненной работой.
   - Хорошо это - ездить везде и много видеть! - говорила она  Николаю
по вечерам. - Понимаешь,  как  строится  жизнь.  Оттирают,  откидывают
народ на край ее, обиженный, копошится он там, но - хочет не хочет,  а
думает - за что? Почему меня прочь отгоняют?  Почему  всего  много,  а
голоден я? И сколько ума везде, а я  глуп  и  темен?  И  где  он,  бог
милостивый, пред которым нет бога того  и  бедного,  но  все  -  дети,
дорогие сердцу? Возмущается понемногу народ жизнью своей, - чувствует,
что неправда задушит его, коли он не подумает о себе!
   И все чаще она ощущала требовательное желание своим языком говорить
людям о несправедливостях жизни; иногда - ей трудно было подавить  это
желание - Николай, заставая ее над картинками,  улыбаясь,  рассказывал
что-нибудь всегда чудесное. Пораженная дерзостью задач  человека,  она
недоверчиво спрашивала Николая:
   - Да разве это можно?
   И он  настойчиво,  с  непоколебимой  уверенностью  в  правде  своих
пророчеств, глядя через очки в лицо ее  добрыми  глазами,  говорил  ей
сказки о будущем.
   - Желаниям человека нет меры,  его  сила  -  неисчерпаема!  Но  мир
все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь  каждый,
желая освободить себя от зависимости, принужден копить  не  знания,  а
деньги. А когда люди убьют жадность, когда они освободят себя из плена
подневольного труда...
   Она редко понимала смысл  его  слов,  но  чувство  спокойной  веры,
оживлявшее их, становилось все более доступно для нее.
   - На земле слишком  мало  свободных  людей,  вот  ее  несчастие!  -
говорил он.
   Это было понятно - она знала освободившихся от  жадности  и  злобы,
она понимала, что, если  бы  таких  людей  было  больше,  -  темное  и
страшное лицо Жизни стало бы  приветливее  и  проще,  более  добрым  и
светлым.
   - Человек невольно  должен  быть  жестоким!  -  с  грустью  говорил
Николай.
   Она утвердительно кивала головой, вспоминая речи хохла.


IX

   Однажды Николай, всегда аккуратный, пришел со службы много позднее,
чем всегда, и, не  раздеваясь,  возбужденно  потирая  руки,  торопливо
сказал:
   - Знаете, Ниловна, сегодня из тюрьмы бежал один из наших товарищей.
Но кто он? Не удалось узнать...
   Мать покачнулась на ногах,  охваченная  волнением,  села  на  стул,
спрашивая шепотом:
   - Может быть, Паша?
   - Может быть! - ответил Николай,  вздернув  плечи.  -  Но  как  ему
помочь скрыться, где его найти? Я сейчас ходил по улицам - не  встречу
ли? Это глупо, но надо что-нибудь делать! И я снова пойду...
   - Я тоже! - крикнула мать.
   - Вы пойдите к Егору,  не  знает  ли  он  что-нибудь?  -  предложил
Николай, поспешно исчезая.
   Она накинула платок на голову и, охваченная надеждой, быстро  вышла
на улицу вслед за ним. Рябило в глазах, и  сердце  стучало  торопливо,
заставляя ее почти бежать. Она шла встречу возможного, опустив голову,
и ничего не замечала вокруг.
   "Приду, а он там!" - мелькала надежда, толкая ее.
   Было жарко, она задыхалась от усталости и, когда дошла до  лестницы
в квартиру Егора, остановилась, не имея сил идти дальше, обернулась и,
удивленно, тихонько крикнув, на миг закрыла глаза - ей показалось, что
в воротах стоит Николай Весовщиков, засунув руки в карманы.  Но  когда
она снова взглянула - никого не было...
   "Почудилось!"  -  мысленно  сказала  она,  шагая  по   ступеням   и
прислушиваясь. Внизу на дворе был слышен глухой топот медленных шагов.
Остановясь на повороте лестницы, она, нагнувшись,  посмотрела  вниз  и
снова увидала рябое лицо, улыбавшееся ей.
   - Николай! Николай... - воскликнула она, опускаясь встречу  ему,  а
сердце разочарованно заныло.
   - А ты иди! Иди! - негромко ответил он, махнув рукой.
   Она быстро взбежала по лестнице, вошла в комнату  Егора  и,  увидав
его лежащим на диване, задыхаясь, прошептала:
   - Николай бежал... из тюрьмы!..
   - Какой? - хрипло спросил Егор, поднимая голову с подушки. - Их там
двое...
   - Весовщиков... Идет сюда!..
   - Чудесно!
   Он уже вошел в комнату, запер дверь на крюк  и,  сняв  шапку,  тихо
смеялся, приглаживая волосы на голове. Упираясь локтями в диван,  Егор
поднялся, крякнул, кивая головой:
   - Пожалуйте...
   Широко улыбаясь, Николай подошел к матери, схватил ее руку:
   - Кабы не увидал я тебя - хоть назад в тюрьму иди! Никого в  городе
не знаю, а в слободу идти - сейчас же схватят. Хожу и думаю  -  дурак!
Зачем ушел? Вдруг вижу - Ниловна бежит! Я за тобой...
   - Как это ты ушел? - спросила мать.
   Он неловко присел  на  край  дивана  и  говорил,  смущенно  пожимая
плечами:
   - Случай подвернулся! Гулял  я,  а  уголовники  начали  надзирателя
бить. Там один есть  такой,  из  жандармов,  за  воровство  выгнан,  -
шпионит, доносит,  жить  не  дает  никому!  Бьют  они  его,  суматоха,
надзиратели испугались, бегают, свистят.  Я  вижу  -  ворота  открыты,
площадь, город. И пошел не торопясь... Как  во  сне.  Отошел  немного,
опомнился - куда идти? Смотрю - а ворота тюрьмы уже заперты...
   - Гм! - сказал Егор. -  А  вы  бы,  господин,  воротились,  вежливо
постучали в дверь и попросили пустить вас. Извините, мол, я  несколько
увлекся...
   - Да, - усмехаясь, продолжал Николай, - это глупость. Ну,  все-таки
перед товарищами нехорошо, - никому не сказал ничего...  Иду.  Вижу  -
покойника несут, ребенка. Пошел за гробом, голову наклонил,  не  гляжу
ни на кого. Посидел на кладбище, обвеяло меня воздухом, и одна мысль в
голову пришла...
   - Одна? - спросил Егор и, вздохнув, добавил: - Я думаю, ей  там  не
тесно.
   Весовщиков безобидно засмеялся, тряхнув головой.
   - Ну, теперь у меня голова не такая пустая, как была.  А  ты,  Егор
Иванович, все хвораешь...
   - Каждый делает, что  может!  -  ответил  Егор,  влажно  кашляя.  -
Продолжай!
   - Потом пошел в земский музей. Походил там,  поглядел,  а  сам  все
думаю - как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень  есть
захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне...  Вижу  -  полицейские
присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду  на  суд
божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да  за  ней,  -
вот и все!
   -  А  я  тебя  и  не  заметила!  -  виновато  молвила   мать.   Она
рассматривала Весовщикова, и ей казалось, что он как будто легче стал.
   -  Верно,  товарищи  беспокоятся...  -  почесывая  голову,   сказал
Николай.
   - А начальства тебе не жалко? Оно ведь тоже беспокоится! -  заметил
Егор. Он открыл рот и начал так двигать губами, точно жевал воздух.  -
Однако шутки прочь! Надо тебя прятать, что нелегко,  хотя  и  приятно.
Если бы я мог встать... - Он задохнулся, бросил руки к себе на грудь и
слабыми движениями стал растирать ее.
   - Сильно ты расхворался, Егор Иванович! - сказал Николай и  опустил
голову. Мать вздохнула,  тревожно  обвела  глазами  маленькую.  тесную
комнату.
   - Это мое личное дело! - ответил Егор. - Вы, мамаша, спрашивайте  о
Павле, нечего притворяться!
   Весовщиков широко улыбнулся.
   - Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. С  начальством
разговаривает и вообще - командует. Его уважают...
   Власова кивала  головой,  слушая  рассказы  Весовщикова,  и  искоса
смотрела на  отекшее,  синеватое  лицо  Егора.  Неподвижно  застывшее,
лишенное выражения, оно казалось странно плоским, и  только  глаза  на
нем сверкали живо и весело.
   - Дали бы мне  поесть,  -  ей-богу,  очень  хочется!  -  неожиданно
воскликнул Николай.
   - Мамаша, на полке лежит хлеб,  потом  пойдите  в  коридор,  налево
вторая дверь - постукайте в нее. Откроет женщина, так вы  скажите  ей,
пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.
   - Куда же - все? - запротестовал Николай.
   - Не волнуйся - это немного...
   Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за  нею,  с
печалью подумала о Егоре: "Умирает..."
   - Кто это? - спросили за дверью.
   - От Егора Ивановича! - негромко ответила  мать.  -  Просит  вас  к
себе...
   - Сейчас приду! - не открывая, ответили ей.
   Она подождала немного  и  снова  постучалась.  Тогда  дверь  быстро
отворилась, и в коридор  вышла  высокая  женщина  в  очках.  Торопливо
оправляя смятый рукав кофточки, она сурово спросила мать:
   - Вам что угодно?
   - Я от Егора Ивановича...
   - Ага! Идемте. О, да я же знаю вас! - тихо воскликнула  женщина.  -
Здравствуйте! Темно здесь...
   Власова взглянула на нее и вспомнила,  что  она  бывала  изредка  у
Николая.
   "ВсЈ свои!" - мелькнуло у нее в голове.
   Наступая на Власову, женщина заставила ее идти вперед, а сама,  идя
сзади, спрашивала:
   - Ему плохо?
   - Да, лежит. Просил вас принести покушать...
   - Ну, это лишнее...
   Когда они входили к Егору, их встретил его хрип:
   - Направляюсь к праотцам, друг мой.  Людмила  Васильевна,  сей  муж
ушел из  тюрьмы  без  разрешения  начальства,  дерзкий!  Прежде  всего
накормите его, потом спрячьте куда-нибудь.
   Женщина кивнула головой  и,  внимательно  глядя  в  лицо  больного,
строго сказала:
   - Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, как только к вам
пришли! И  вы  дважды,  я  вижу,  не  принимали  лекарство  -  что  за
небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы  за
Егором.
   - Все-таки в больницу меня? - спросил Егор.
   - Да. Я буду там с вами.
   - И там? О господи!
   - Не дурите...
   Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди  Егора,  пристально
осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она
ровно, негромко, движения у нее  были  плавны,  лицо  бледное,  темные
брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не  нравилось  матери  -
оно казалось надменным, а глаза смотрели без  улыбки,  без  блеска.  И
говорила она так, точно командовала.
   - Мы уйдем! - продолжала она. - Я скоро ворочусь!  Вы  дайте  Егору
столовую ложку вот этого. Не позволяйте ему говорить...
   И она ушла, уводя с собой Николая.
   -  Чудесная  женщина!  -  сказал  Егор,  вздохнув.  -  Великолепная
женщина... Вас, мамаша,  надо  бы  к  ней  пристроить,  -  она  устает
очень...
   - А ты не говори! На-ко, выпей лучше!.. - мягко попросила мать.
   Он проглотил лекарство и продолжал, прищурив глаз:
   - Все равно я умру, если и буду молчать...
   Другим  глазом  он  смотрел  в  лицо  матери,  губы  его   медленно
раздвигались в улыбку. Мать наклонила голову, острое  чувство  жалости
вызывало у нее слезы.
   - Ничего, это естественно...  Удовольствие  жить  влечет  за  собой
обязанность умереть...
   Мать положила руку на голову его и снова тихо сказала:
   - Помолчи, а?..
   Он закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам  в  груди  своей,  и
упрямо продолжал:
   - Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю молчанием?  Несколько
лишних секунд агонии, а  проиграю  удовольствие  поболтать  с  хорошим
человеком. Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей,  как  на
этом...
   Мать беспокойно перебила его речь:
   - Вот придет она, барыня-то, и будет ругать  меня  за  то,  что  ты
говоришь...
   - Она не барыня, а - революционерка, товарищ, чудесная душа. Ругать
вас, мамаша, она непременно будет. Всех ругает, всегда...
   И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать историю
жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он  нарочно
поддразнивает ее и, глядя на его  лицо,  подернутое  влажной  синевой,
тревожно думала: "Умрет..."
   Вошла Людмила и, тщательно закрывая  за  собой  дверь,  заговорила,
обращаясь к Власовой:
   - Вашему знакомому необходимо переодеться и возможно скорее уйти от
меня, так вы, Пелагея Ниловна, сейчас же идите, достаньте  платье  для
него и принесите все сюда. Жаль - нет Софьи, это  ее  специальность  -
прятать людей.
   - Она завтра приедет!  -  заметила  Власова,  накидывая  платок  на
плечи.
   Каждый раз, когда  ей  давали  какое-нибудь  поручение,  ее  крепко
охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и  она  уже  не
могла думать ни о  чем,  кроме  своей  задачи,  И  теперь,  озабоченно
опустив брови, деловито спрашивала:
   - Как одеть его думаете вы?
   - Все равно! Он пойдет ночью...
   - Ночью хуже - людей меньше на улицах, следят больше, а он не очень
ловкий...
   Егор хрипло засмеялся.
   - А можно в больницу к тебе прийти? - спросила мать.
   Он, кашляя, кивнул головой. Людмила заглянула в лицо матери темными
глазами и предложила:
   - Хотите дежурить у него в очередь со мной? Да? Хорошо! А теперь  -
идите скорее.
   Ласково, но властно взяв мать под руку, она вывела ее  за  дверь  и
там тихо сказала:
   - Не обижайтесь, что я выпроваживаю вас! Но ему вредно  говорить...
А у меня есть надежда...
   Она сжала руки, пальцы ее хрустнули, а веки утомленно опустились на
глаза...
   Это объяснение смутило мать, и она пробормотала;
   - Что это вы?
   - Смотрите, нет ли шпионов! - тихо сказала женщина. Подняв  руки  к
лицу, она потирала виски, губы у нее вздрагивали, лицо стало мягче.
   - Знаю!.. - ответила ей мать не без гордости.
   Выйдя из ворот, она остановилась на  минуту,  поправляя  платок,  и
незаметно, но зорко оглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела
отличить шпиона в уличной толпе. Ей были хорошо  знакомы  подчеркнутая
беспечность   походки,   натянутая   развязность   жестов,   выражение
утомленности  и  скуки  на  лице  и  плохо  спрятанное  за  всем  этим
опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно острых глаз.
   На этот раз она не заметила знакомого лица и, не торопясь, пошла по
улице, а потом наняла  извозчика  и  велела  отвезти  себя  на  рынок.
Покупая платье для Николая, она жестоко торговалась  с  продавцами  и,
между прочим, ругала  своего  пьяницу  мужа,  которого  ей  приходится
одевать  чуть  не  каждый  месяц  во  все  новое.  Эта  выдумка   мало
действовала на торговцев, но очень нравилась ей самой, -  дорогой  она
сообразила, что полиция, конечно,  поймет  необходимость  для  Николая
переменить платье и пошлет сыщиков на  рынок.  С  такими  же  наивными
предосторожностями  она  возвратилась  на  квартиру  Егора,  потом  ей
пришлось провожать Николая на окраину города. Они шли  с  Николаем  по
разным сторонам улицы, и матери было  смешно  и  приятно  видеть,  как
Весовщиков тяжело шагал, опустив голову и  путаясь  ногами  в  длинных
полах рыжего пальто, и как он поправлял шляпу, сползавшую ему на  нос.
В одной из пустынных улиц их встретила Сашенька, и  мать,  простясь  с
Весовщиковым кивком головы, пошла домой.
   "А Паша сидит... И - Андрюша..." - думала она печально.


X

   Николай встретил ее тревожным восклицанием:
   - Вы знаете - Егору очень плохо,  очень!  Его  свезли  в  больницу,
здесь была Людмила, она просит вас прийти туда к ней...
   - В больницу?
   Нервным движением поправив очки, Николай помог ей надеть  кофту  и,
пожимая руку ее сухой, теплой рукой, сказал вздрагивающим голосом:
   - Да! Захватите вот этот сверток. Устроили Весовщикова?
   - Все хорошо...
   - Я тоже приду к Егору...
   От усталости у матери  кружилась  голова,  а  тревожное  настроение
Николая вызвало у нее тоскливое п