А когда открыла глаза - комната была полна холодным  белым  блеском
ясного зимнего дня, хозяйка с книгою  в  руках  лежала  на  диване  и,
улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.
   - Ой, батюшки! - смущенно воскликнула мать. - Вот как  я,  -  много
время-то, а?
   - Доброе утро! - отозвалась Людмила.  -  Скоро  десять,  вставайте,
будем чай пить.
   - Что же вы меня не разбудили?
   - Хотела. Подошла к вам, а вы так хорошо улыбались во сне...
   Гибким движением всего тела  она  поднялась  с  дивана,  подошла  к
постели, наклонилась к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала
что-то родное, близкое и понятное.
   - Мне стало жалко помешать вам, может быть,  вы  видели  счастливый
сон...
   - Ничего не видела!
   - Ну, все равно! Но мне понравилась ваша улыбка.  Спокойная  такая,
добрая... большая!
   Людмила засмеялась, смех ее звучал негромко, бархатисто.
   - Я и задумалась о вас... Трудно вам живется!
   Мать, двигая бровями, молчала, думая.
   - Конечно, трудно! - воскликнула Людмила.
   - Не знаю уж! -  осторожно  сказала  мать.  -  Иной  раз  покажется
трудно.  А  всего  так  много,  все  такое  серьезное,   удивительное,
двигается одно за другим скоро, скоро так.
   Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди, наполняя
сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли
словами.
   - Идет, идет, -  все  к  одному...  Много  тяжелого,  знаете!  Люди
страдают, бьют их, жестоко бьют, и многие радости запретны им, - очень
это тяжело!
   Людмила,  быстро  вскинув  голову,  взглянула  на  нее   обнимающим
взглядом и заметила:
   - Вы говорите не о себе!
   Мать посмотрела на нее, встала с постели и, одеваясь, говорила:
   - Да как же отодвинешь себя в сторону, когда и того любишь, и  этот
дорог, и за всех боязно, каждого жалко, все толкается в сердце...  Как
отойдешь в сторону?
   Стоя  среди  комнаты  полуодетая,  она  на  минуту  задумалась.  Ей
показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына,
мыслями об охране его тела, нет ее теперь  -  такой,  она  отделилась,
отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне  волнения,
и это облегчило, очистило  душу,  обновило  сердце  новой  силой.  Она
прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое  сердце  и  боясь  снова
разбудить там что-либо старое, тревожное.
   - О чем задумались? - ласково спросила хозяйка, подходя к ней.
   - Не знаю! - ответила мать.
   Помолчали, глядя друг на друга, улыбнулись обе, потом Людмила пошла
из комнаты, говоря:
   - Что-то делает мой самовар?
   Мать посмотрела в окно, на улице  сиял  холодный  крепкий  день,  в
груди ее тоже было светло,  но  жарко.  Хотелось  говорить  обо  всем,
много,   радостно,   со   смутным   чувством   благодарности   кому-то
неизвестному  за  все,  что  сошло  в  душу  и  рдело   там   вечерним
предзакатным светом. Давно не возникавшее желание  молиться  волновало
ее. Чье-то молодое лицо вспомнилось, звонкий голос крикнул в памяти  -
"это мать Павла Власова!..". Сверкнули радостно и  нежно  глаза  Саши,
встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое  лицо  сына,
смущенно мигал Николай, и вдруг  все  всколыхнулось  глубоким,  легким
вздохом,  слилось  и  спуталось  в  прозрачное,  разноцветное  облако,
обнявшее все мысли чувством покоя.
   - Николай был прав! - сказала Людмила входя. -  Его  арестовали.  Я
посылала туда мальчика, как вы  сказали.  Он  говорил,  что  на  дворе
полиция, видел полицейского, который прятался  за  воротами.  И  ходят
сыщики, мальчик их знает.
   - Так! - сказала мать, кивая головой. - Ах, бедный... -  Вздохнула,
но - без печали, и тихонько удивилась этому.
   - Он последнее время много читал среди городских рабочих, и  вообще
ему пора было провалиться! - хмуро  и  спокойно  заметила  Людмила.  -
Товарищи говорили - уезжай! Не послушал! По-моему -  в  таких  случаях
надо заставлять, а не уговаривать...
   В двери встал черноволосый и румяный  мальчик  с  красивыми  синими
глазами и горбатым носом.
   - Я внесу самовар? - звонко спросил он.
   - Пожалуйста, Сережа! Мой воспитанник.
   Матери казалось, что Людмила сегодня иная,  проще  и  ближе  ей.  В
гибких колебаниях  ее  стройного  тела  было  много  красоты  и  силы,
несколько смягчавшей строгое и бледное лицо. За ночь увеличились круги
под ее  глазами.  И  чувствовалось  в  ней  напряженное  усилие,  туго
натянутая струна в душе.
   Мальчик внес самовар.
   - Знакомься, Сережа! Пелагея Ниловна, мать того рабочего,  которого
вчера осудили.
   Сережа молча поклонился, пожал руку матери, вышел, принес  булки  и
сел за стол. Людмила, наливая чай, убеждала мать не  ходить  домой  до
поры, пока не выяснится, кого там ждет полиция.
   - Может быть - вас! Вас, наверное, будут допрашивать...
   - Пускай допрашивают! - отозвалась мать. - И арестуют -  не  велика
беда. Только бы сначала Пашину речь разослать.
   - Она уже набрана.  Завтра  можно  будет  иметь  ее  для  города  и
слободы... Вы знаете Наташу?
   - Как же!
   - Отвезете ей...
   Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но  порою  глаза
его смотрели из-за листа в лицо матери, и когда она встречала их живой
взгляд, ей было  приятно,  она  улыбалась.  Людмила  снова  вспоминала
Николая  без  сожаления  об  его  аресте,  а  матери  казался   вполне
естественным ее тон. Время шло быстрее, чем  в  другие  дни,  -  когда
кончили пить чай, было уже около полудня.
   - Однако!  -  воскликнула  Людмила.  И  в  то  же  время  торопливо
постучали. Мальчик встал, вопросительно взглянул на хозяйку,  прищурив
глаза.
   - Отопри, Сережа. Кто бы это?
   И спокойным движением она  опустила  руку  в  карман  юбки,  говоря
матери:
   - Если жандармы, вы, Пелагея Ниловна, встаньте  вот  сюда,  в  этот
угол. А ты, Сережа...
   - Я знаю! - тихо ответил мальчик, исчезая. Мать улыбнулась. Ее  эти
приготовления не взволновали - в ней не было предчувствия беды.
   Вошел маленький доктор. Он торопливо говорил:
   - Во-первых, Николай арестован. Ага, вы здесь, Ниловна? Вас не было
во время ареста?
   - Он меня отправил сюда.
   - Гм, - я не думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых, сегодня в
ночь разные молодые люди напечатали на гектографах штук пятьсот  речи.
Я видел - сделано недурно, четко, ясно. Они хотят  вечером  разбросать
по городу. Я - против, - для города удобнее  печатные  листки,  а  эти
следует отправить куда-нибудь.
   - Вот я и отвезу их Наташе! - живо воскликнула мать. - Давайте-ка!
   Ей страшно захотелось скорее распространить речь Павла, осыпать всю
землю словами сына, и она смотрела в лицо  доктора  ожидающими  ответа
глазами, готовая просить.
   - Черт знает,  насколько  удобно  вам  теперь  взяться  за  это!  -
нерешительно сказал доктор и вынул часы. -  Теперь  одиннадцать  сорок
три, - поезд в два пять, дорога туда - пять  пятнадцать.  Вы  приедете
вечером, но недостаточно поздно. И не в этом дело...
   - Не в этом! - повторила хозяйка, нахмурив брови.
   - А в чем? - спросила мать, подвигаясь к ним. - Только в том, чтобы
хорошо сделать...
   Людмила пристально взглянула на нее и, потирая лоб, заметила:
   - Вам - опасно...
   - Почему? - горячо и требовательно воскликнула мать.
   - Вот - почему! - заговорил доктор быстро и неровно. -  Вы  исчезли
из дому за час до ареста Николая. Вы уехали на завод,  где  вас  знают
как тетку учительницы. После вашего приезда на заводе явились  вредные
листки. Все это захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.
   - Меня там не заметят! - убеждала мать, разгораясь. -  А  ворочусь,
арестуют, спросят, где была...
   Остановясь на секунду, она воскликнула:
   - Я знаю, как сказать! Оттуда я проеду прямо в слободу, там у  меня
знакомый есть, Сизов, - так я скажу, что, мол, прямо из суда пришла  к
нему, горе, мол, привело. А у него тоже горе - племянника осудили.  Он
покажет так же. Видите?
   Чувствуя, что они уступят силе ее желания, стремясь скорее побудить
их к этому, она говорила все более настойчиво. И они уступили.
   - Что ж, поезжайте! - неохотно согласился доктор.
   Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь  по  комнате.  Лицо  у  нее
потускнело, осунулось, а голову она держала, заметно напрягая  мускулы
шеи, как будто голова вдруг стала тяжелой  и  невольно  опускалась  на
грудь. Мать заметила это.
   - ВсЈ вы  бережете  меня!  -  улыбаясь,  сказала  она.  -  Себя  не
бережете...
   - Неверно! - ответил доктор. - Мы себя бережем,  должны  беречь!  И
очень ругаем того, кто бесполезно тратит силу свою, да-с!  Теперь  вот
что - речь вы получите на вокзале...
   Он объяснил ей, как это будет сделано, потом взглянул  в  лицо  ее,
сказал:
   - Ну, желаю успеха!
   И ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась за  ним,
Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.
   - Я понимаю вас...
   Взяв ее под руку, она снова тихо зашагала по комнате.
   - У меня тоже есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он живет у отца.
Мой муж - товарищ прокурора. И мальчик - с ним. Чем он будет? -  часто
думаю я...
   Ее влажный голос дрогнул, потом снова  задумчиво  и  тихо  полилась
речь:
   - Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые мне  близки,
которых я считаю лучшими людьми земли. Сын может вырасти врагом  моим.
Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела
я его, - это много - восемь лет!
   Остановясь  у  окна,  она  смотрела  в  бледное,  пустынное   небо,
продолжая:
   - Если бы он был со мной - я была бы сильнее, не имела  бы  раны  в
сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер - мне легче  было
бы...
   -  Голубушка  вы  моя!  -  тихонько  сказала  мать,  чувствуя,  как
сострадание жжет ей сердце.
   - Вы счастливая! - с усмешкой молвила Людмила. - Это великолепно  -
мать и сын рядом, - это редко!
   Власова неожиданно для себя самой воскликнула:
   - Да, хорошо! - И, точно сообщая тайну, понизив голос,  продолжала:
- Все - вы, Николай Иванович, все люди правды - тоже рядом! Вдруг люди
стали родными, - понимаю  всех.  Слов  не  понимаю,  а  все  другое  -
понимаю!
   - Вот как! - промолвила Людмила. - Вот как...
   Мать положила руку на грудь ей  и,  тихонько  толкая  ее,  говорила
почти шепотом и точно сама созерцая то, о чем говорит:
   - Миром идут дети! Вот что я понимаю - в мире идут  дети,  по  всей
земле, все, отовсюду - к одному!  Идут  лучшие  сердца,  честного  ума
люди, наступают неуклонно на все  злое,  идут,  топчут  ложь  крепкими
ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному - к
справедливости!  Идут  на  победу   всего   горя   человеческого,   на
уничтожение несчастий всей земли ополчились, идут одолеть  безобразное
и - одолеют! Новое солнце  зажгем,  говорил  мне  один,  и  -  зажгут!
Соединим разбитые сердца все в одно - соединят!
   Ей вспоминались слова забытых  молитв,  зажигая  новой  верой,  она
бросала их из своего сердца, точно искры.
   - Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и  всЈ
облачают новыми небесами, всЈ освещают  огнем  нетленным  -  от  души.
Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему  миру.  И  кто
погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет  ее?  Земля
ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, - вся жизнь!
   Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением,  и  села,  тяжело
дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь  разрушить
что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой  глубоким
взглядом матовых глаз и стала как  будто  еще  выше,  прямее,  тоньше.
Худое, строгое лицо ее  было  сосредоточенно,  и  губы  нервно  сжаты.
Тишина в комнате быстро успокоила мать;  заметив  настроение  Людмилы,
она спросила виновато и негромко:
   - Я, может, что-нибудь не так сказала?..
   Людмила быстро обернулась, взглянула на  нее  как  бы  в  испуге  и
торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно  желая  остановить
нечто.
   - Все так, так! Но - не будем больше говорить об  этом.  Пусть  оно
останется таким, как сказалось. - И более спокойно продолжала:  -  Вам
уже скоро ехать надо, - далеко ведь!
   - Да, скоро! Ах, как я рада, кабы  вы  знали!  Слово  сына  повезу,
слово крови моей! Ведь это - как своя душа!
   Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать
чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у
нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую  душу  огонь
свой, зажечь ее, -  пусть  она  тоже  звучит  согласно  строю  сердца,
полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:
   - Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда  знаешь,  что  уже  есть  в
жизни свет для всех людей и - будет время - увидят они его,  обнимутся
с ним душой!
   Ее доброе большое лицо  вздрагивало,  глаза  лучисто  улыбались,  и
брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие
мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце,  все,  что  успела
пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они
все сильнее рождались в осеннем сердце,  освещенном  творческой  силой
солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем.
   - Ведь это - как новый бог родится людям! ВсЈ - для всех, все - для
всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все  вы  -  товарищи,  все  -
родные, все - дети одной матери - правды!
   Снова захлестнутая волной  возбуждения  своего,  она  остановилась,
перевела дух и, широким  жестом  разведя  руки  как  бы  для  объятия,
сказала:
   - И когда я говорю про себя слово это - товарищи! - слышу сердцем -
идут!
   Она добилась, чего хотела,  -  лицо  Людмилы  удивленно  вспыхнуло,
дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.
   Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь  победою
своего сердца.
   Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихо спросила:
   - Вы знаете, что с вами - хорошо?


XXIX

   На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в  горло,
защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди.  Остановись,  мать
оглянулась: близко от нее на углу стоял  извозчик  в  мохнатой  шапке,
далеко - шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи,  а
впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
   "Должно быть, в лавочку послали солдатика!" - подумала она и пошла,
с удовольствием слушая, как  молодо  и  звучно  скрипит  снег  под  ее
ногами. На вокзал она пришла рано, еще не был готов  ее  поезд,  но  в
грязном, закопченном дымом зале третьего класса  уже  собралось  много
народа  -  холод  согнал  сюда  путейских  рабочих,  пришли  погреться
извозчики и какие-то плохо одетые, бездомные люди. Были  и  пассажиры,
несколько  крестьян,  толстый  купец  в  енотовой  шубе,  священник  с
дочерью, рябой девицей, человек пять солдат,  суетливые  мещане.  Люди
курили, разговаривали, пили чай, водку.  У  буфета  кто-то  раскатисто
смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь,
дрожали и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и
соленой рыбы густо бил в нос.
   Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь - на нее
налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она  глубоко
вдыхала его полною грудью. Входили люди с  узлами  в  руках  -  тяжело
одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или
на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с  рукавов,
отирали его с бороды, усов, крякали.
   Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро  оглянулся
и пошел прямо к матери.
   - В Москву? - негромко спросил он.
   - Да. К Тане.
   - Вот!
   Он поставил чемодан около нее  на  лавку,  быстро  вынул  папиросу,
закурил ее и,  приподняв  шапку,  молча  ушел  к  другой  двери.  Мать
погладила рукой  холодную  кожу  чемодана,  облокотилась  на  него  и,
довольная, начала рассматривать публику. Через  минуту  она  встала  и
пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон.  Чемодан  она  легко
держала в руке, он был невелик, и  шла,  подняв  голову,  рассматривая
лица, мелькавшие перед нею.
   Какой-то молодой человек в коротком пальто  с  поднятым  воротником
столкнулся с нею  и  молча  отскочил,  взмахнув  рукою  к  голове.  Ей
показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась  и  увидала,  что  он
одним светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный
глаз уколол ее, рука, в которой она  держала  чемодан,  вздрогнула,  и
ноша вдруг отяжелела.
   "Я  где-то  видела  его!"  -  подумала  она,  заминая  этой   думой
неприятное  и  смутное  ощущение  в  груди,  не  давая  другим  словам
определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце  холодом.  А
оно росло и поднималось к  горлу,  наполняло  рот  сухой  горечью,  ей
нестерпимо захотелось обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это -
человек, осторожно переступая с ноги на ногу, стоял на том  же  месте,
казалось, он чего-то хочет и не решается.  Правая  рука  у  него  была
засунута между пуговиц пальто, другую он держал в  кармане,  от  этого
правое плечо казалось выше левого.
   Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно,  точно
боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым  предчувствием
беды, дважды поставила перед нею этого человека - один раз в поле,  за
городом после побега Рыбина, другой - в суде. Там рядом  с  ним  стоял
тот околоточный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали,  за
нею следили - это было ясно.
   "Попалась?" - спросила  она  себя.  А  в  следующий  миг  ответила,
вздрагивая: "Может быть, еще нет..."
   И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала: "Попалась!"
   Оглядывалась и ничего не видела, а мысли  одна  за  другою  искрами
вспыхивали и гасли в ее мозгу.
   "Оставить чемодан, - уйти?"
   Но более ярко мелькнула другая искра:
   "Сыновнее слово бросить? В такие руки..."
   Она прижала к себе чемодан.
   "А - с ним уйти?.. Бежать..."
   Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал
в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали  по  сердцу,
как огненные нити. И, возбуждая  боль,  обижали  женщину,  отгоняя  ее
прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее  сердцем.
Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила,  давит  ей
на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх;  на  висках  у
нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
   Тогда, одним большим  и  резким  усилием  сердца,  которое  как  бы
встряхнуло ее всю, она погасила  все  эти  хитрые,  маленькие,  слабые
огоньки, повелительно сказав себе: "Стыдись!"
   Ей сразу стало лучше, и она совсем  окрепла,  добавив:  "Не  позорь
сына-то! Никто не боится".
   Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий  взгляд.  Потом  в  памяти
мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили  все
в ней. Сердце забилось спокойнее.
   "Что ж теперь будет?" - думала она, наблюдая.
   Шпион подозвал  сторожа  и  что-то  шептал  ему,  указывая  на  нее
глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой  сторож,
прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой,  небритый.
Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион
быстро исчез куда-то.
   Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами  лицо
ее. Она подвинулась в глубь скамьи. "Только бы не били..."
   Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
   - Что глядишь?
   - Ничего.
   - То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
   Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и  два;  злые,
хриплые,  они  делали  больно,  как  будто  рвали  щеки,  выхлестывали
глаза...
   - Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и  все  перед
нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце  горечью  обиды.
Она рванула чемодан, и он открылся.
   - Гляди! Глядите все! - кричала она, вст