т  сделано,  попросят
уголовных устроить шум или сами устроят, а те, кому надо, в это  время
по лестнице через стенку - раз, два - готово!
   Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя  свой  план,  все  у
него выходило просто, ясно, ловко. Она знала его  тяжелым,  неуклюжим.
Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием,  а
теперь точно прорезались  заново,  светились  ровным,  теплым  светом,
убеждая и волнуя мать...
   - Ты подумай, ведь это будет -  днем!..  Непременно  днем.  Кому  в
голову придет, что заключенный решится бежать  днем,  на  глазах  всей
тюрьмы?..
   - А застрелят! - вздрогнув, молвила женщина.
   - Кто? Солдат - нет, надзиратели револьверами гвозди вколачивают...
   - Уж очень просто все...
   - Увидишь - верно! Нет, ты поговори с ними. У  меня  все  готово  -
веревочная лестница, крючья для нее, - хозяин будет фонарщиком...
   За дверью кто-то возился, кашлял, гремело железо.
   - Вот он! - сказал Николай.
   В  открытую  дверь  просунулась  жестяная  ванна,   хриплый   голос
бормотал:
   - Лезь, черт.
   Потом  явилась  круглая  седая  голова  без  шапки,  с  выпученными
глазами, усатая и добродушная.
   Николай  помог  втащить  ванну,  в  дверь  шагнул  высокий  сутулый
человек, закашлял, надувая бритые щеки, плюнул и хрипло поздоровался:
   - Доброго здоровья...
   - Вот, спроси его! - воскликнул Николай.
   - Меня? О чем?
   - О побеге...
   - А-а! - сказал хозяин, вытирая усы черными пальцами.
   - Вот, Яков Васильевич, не верит она, что это просто.
   - Мм, - не верит? Значит - не хочет. А мы с тобой  хотим,  ну  и  -
верим! - спокойно сказал хозяин и, вдруг перегнувшись  пополам,  начал
глухо кашлять. Откашлялся, растирая грудь, долго стоял среди  комнаты,
сопя и разглядывая мать вытаращенными глазами.
   - Решать это Паше и товарищам, - сказала Ниловна.
   Николай задумчиво опустил голову.
   - Это кто - Паша? - спросил хозяин, садясь.
   - Сын мой.
   - Как фамилия?
   - Власов.
   Он кивнул  головой,  достал  кисет,  вынул  трубку  и,  набивая  ее
табаком, отрывисто говорил:
   - Слышал. Мой племяш знает его. Он тоже в тюрьме, племяш - Евченко,
слыхали? А моя фамилия -  Гобун.  Вот  скоро  всех  молодых  в  тюрьму
запрут, то-то нам, старикам, раздолье будет! Жандармский  мне  обещает
племянника-то даже в Сибирь заслать. Зашлет, собака!
   Закурив, он обратился к Николаю, часто поплевывая на пол.
   - Так не хочет? Ее дело. Человек  свободен,  устал  сидеть  -  иди,
устал идти - сиди. Ограбили - молчи, бьют - терпи, убили -  лежи.  Это
известно. А я Савку вытащу. Вытащу.
   Его короткие,  лающие  фразы  возбуждали  у  матери  недоумение,  а
последние слова вызвали зависть.
   Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она думала о Николае:
"Какой стал, - поди-ка ты!"
   И, вспоминая Гобуна, почти молитвенно размышляла: "Видно, не одна я
заново живу!.."
   А вслед за  этим  в  сердце  ее  выросла  дума  о  сыне:  "Кабы  он
согласился!"


XXII

   В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она ощутила в
своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей  кожу
ладони, она взглянула в лицо сына, прося  и  спрашивая,  но  не  нашла
ответа. Голубые глаза Павла улыбались обычной,  знакомой  ей  улыбкой,
спокойной и твердой.
   - Прощай! - сказала она, вздыхая. Сын снова  протянул  ей  руку,  и
что-то ласковое дрогнуло в его лице.
   - Прощай, мать!
   Она ждала, не выпуская руки.
   - Не беспокойся, не сердись! - проговорил он. Эти слова  и  упрямая
складка на лбу ответили ей.
   - Ну, что ты? - бормотала она, опустив голову. - Чего там...
   И торопливо ушла, не взглянув  на  него,  чтобы  не  выдать  своего
чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости
руки, в  которой  она  крепко  сжала  ответ  сына,  ноют  и  вся  рука
отяжелела, точно от  удара  по  плечу.  Дома,  сунув  записку  в  руку
Николая, она встала перед ним  и,  ожидая,  когда  он  расправит  туго
скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал:
   - Конечно! Вот что он пишет: "Мы  не  уйдем,  товарищи,  не  можем.
Никто из нас. Потеряли  бы  уважение  к  себе.  Обратите  внимание  на
крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши  заботы,  достоин
траты  сил.  Ему  здесь  слишком  трудно.  Ежедневные  столкновения  с
начальством. Уже имел сутки карцера. Его замучают. Мы  все  просим  за
него. Утешьте, приласкайте мою мать. Расскажите ей, она все поймет".
   Мать подняла голову и тихо, вздрогнувшим голосом сказала:
   - Ну - чего же рассказывать мне! Я понимаю!
   Николай  быстро  отвернулся  в  сторону,   вынул   платок,   громко
высморкался и пробормотал:
   - Схватил насморк, видите ли...
   Потом, закрыв глаза руками, чтобы поправить очки, и  расхаживая  по
комнате, он заговорил:
   - Видите ли, мы не успели бы все равно...
   - Ничего! Пусть судят! - говорила мать,  нахмурив  брови,  а  грудь
наливалась сырой, туманной тоской.
   - Вот, я получил письмо от товарища из Петербурга...
   - Ведь он и из Сибири может уйти... может?
   - Конечно! Товарищ пишет - дело скоро назначат, приговор известен -
всех на поселение. Видите? Эти мелкие жулики  превращают  свой  суд  в
пошлейшую комедию. Вы понимаете -  приговор  составлен  в  Петербурге,
раньше суда...
   - Вы оставьте это, Николай Иванович! - решительно сказала  мать.  -
Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не  сделает,  даром
мучить ни себя, ни других - не будет! И меня он любит - да! Вы  видите
- думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
   Сердце у нее стучало быстро, голова кружилась от возбуждения.
   - Ваш сын - прекрасный человек! - воскликнул Николай  несвойственно
громко. - Я очень уважаю его!
   - Вот что, давайте-ка насчет Рыбина подумаем! - предложила она.
   Ей хотелось что-нибудь делать сейчас же, идти  куда-то,  ходить  до
усталости.
   - Да, хорошо! - ответил Николай, расхаживая по комнате. - Нужно  бы
Сашеньку...
   - Она - придет. Она всегда  приходит  в  тот  день,  когда  я  вижу
Пашу...
   Задумчиво опустив голову, покусывая губы и крутя  бородку,  Николай
сел на диван, рядом с матерью.
   - Жаль - нет сестры...
   - Хорошо устроить это сейчас, пока Паша там, - ему приятно будет! -
говорила мать.
   Помолчали, и вдруг мать сказала, медленно и тихо:
   - Не понимаю, - отчего он не хочет?..
   Николай вскочил на ноги, но раздался звонок.  Они  сразу  взглянули
друг на друга.
   - Это - Саша, гм! - тихонько произнес Николай.
   - Как ей скажешь? - так же тихо спросила мать.
   - Да-а, знаете...
   - Очень жалко ее...
   Звонок повторился менее громко, точно человек  за  дверью  тоже  не
решался. Николай и мать встали и пошли вместе,  но  у  двери  в  кухню
Николай отшатнулся в сторону, сказав:
   - Лучше - вы...
   - Не согласен? - твердо спросила девушка,  когда  мать  открыла  ей
дверь.
   - Нет.
   - Я знала это! - просто выговорила Саша, но лицо у нее  побледнело.
Она расстегнула пуговицы пальто и, снова  застегнув  две,  попробовала
снять его с плеч. Это не удалось ей. Тогда она сказала:
   - Дождь, ветер, - противно! Здоров?
   - Да.
   - Здоров и весел, - негромко сказала Саша, рассматривая свою руку.
   - Пишет, чтобы Рыбина освободить! -  сообщила  мать,  не  глядя  на
девушку.
   - Да? Мне кажется - мы должны использовать этот  план,  -  медленно
проговорила девушка.
   - Я тоже  так  думаю!  -  сказал  Николай,  появляясь  в  двери.  -
Здравствуйте, Саша!
   Протянув руку, девушка спросила:
   - В чем же дело? Все согласны, что план удачен?..
   - А кто организует? Все заняты...
   - Давайте мне! - быстро сказала Саша, вставая на  ноги.  -  У  меня
есть время.
   - Берите! Но надо спросить других...
   - Хорошо, я  спрошу!  Я  сейчас  же  и  пойду.  -  И  снова  начала
застегивать пуговицы пальто уверенными движениями тонких пальцев.
   - Вы отдохнули бы! - предложила мать.
   Она тихонько улыбнулась и ответила, смягчая голос:
   - Не беспокойтесь, я не устала...
   И, молча пожав им руки, ушла, снова  холодная  и  строгая.  Мать  и
Николай, подойдя к окну, смотрели,  как  девушка  прошла  по  двору  и
скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел за стол и начал
что-то писать.
   - Займется этим делом, и будет легче ей! - сказала мать задумчиво и
тихо.
   - Да, конечно! - отозвался  Николай  и,  обернувшись  к  матери,  с
улыбкой на добром лице спросил: - А вас, Ниловна, миновала эта чаша, -
вы не знали тоски по любимом человеке?
   - Ну! - воскликнула она, махнув рукой. - Какая там тоска? Страх был
- как бы вот за того или этого замуж не выдали.
   - И никто не нравился?
   Она подумала и ответила:
   - Не помню, дорогой мой.  Как  не  нравиться?..  Верно,  кто-нибудь
нравился, только - не помню!
   Посмотрела на него и просто, со спокойной грустью закончила:
   - Много бил меня муж, все, что до него было, -  как-то  стерлось  в
памяти.
   Он отвернулся к столу, а она на минуту вышла из комнаты,  и,  когда
вернулась, Николай, ласково поглядывая на нее, заговорил,  тихонько  и
любовно гладя словами свои воспоминания:
   - А у меня, видите ли, тоже вот, как у Саши,  была  история!  Любил
девушку -  удивительный  человек  была  она,  чудесный.  Лет  двадцати
встретил я ее и с той поры люблю, и сейчас люблю, говоря правду! Люблю
все так же - всей душой, благодарно и навсегда...
   Стоя рядом с ним, мать видела  глаза,  освещенные  теплым  и  ясным
светом. Положив руки на спинку стула, а на них голову свою, он смотрел
куда-то далеко, и все тело его, худое и тонкое, но сильное,  казалось,
стремится вперед, точно стебель растения к свету солнца.
   - Что же вы - женились бы! - посоветовала мать.
   - О! Она уже пятый год замужем...
   - А раньше-то чего же?
   Подумав, он ответил:
   - Видите ли, у нас все как-то так выходило - она в тюрьме  -  я  на
воле, я на воле - она в тюрьме или  в  ссылке.  Это  очень  похоже  на
положение Саши, право! Наконец ее сослали  на  десять  лет  в  Сибирь,
страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно  и  ей  и
мне. А она там  встретила  другого  человека,  -  товарищ  мой,  очень
хороший парень! Потом они бежали вместе,  теперь  живут  за  границей,
да...
   Николай кончил говорить, снял очки, вытер их, посмотрел  стекла  на
свет и стал вытирать снова.
   - Эх, милый  вы  мой!  -  покачивая  головой,  любовно  воскликнула
женщина. Ей было жалко его и в то же время что-то в нем заставляло  ее
улыбаться теплой, материнской улыбкой. А он переменил позу, снова взял
в руку перо и заговорил, отмечая взмахами руки ритм своей речи:
   - Семейная жизнь понижает энергию революционера,  всегда  понижает!
Дети, необеспеченность, необходимость  много  работать  для  хлеба.  А
революционер должен развивать свою энергию  неустанно,  все  глубже  и
шире. Этого требует время - мы должны идти всегда впереди всех, потому
что мы - рабочие,  призванные  силою  истории  разрушить  старый  мир,
создать новую жизнь. А  если  мы  отстаем,  поддаваясь  усталости  или
увлеченные близкой возможностью маленького завоевания,  -  это  плохо,
это почти измена делу! Нет никого, с кем бы мы могли  идти  рядом,  не
искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача -
не маленькие завоевания, а только полная победа.
   Голос у него стал крепким, лицо побледнело, и в  глазах  загорелась
обычная, сдержанная и ровная сила. Снова громко позвонили, прервав  на
полуслове речь Николая, - это пришла Людмила в легком  не  по  времени
пальто, с покрасневшими от холода щеками. Снимая  рваные  галоши,  она
сердитым голосом сказала:
   - Назначен суд, - через неделю!
   - Это верно? - крикнул Николай из  комнаты.  Мать  быстро  пошла  к
нему, не понимая - испуг или радость волнует ее. Людмила, идя рядом  с
нею, с иронией говорила своим низким голосом:
   - Верно! В суде совершенно открыто говорят, что приговор уже готов.
Но что же это? Правительство боится, что его чиновники мягко отнесутся
к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще
не уверено в их готовности быть подлецами?..
   Людмила села на диван, потирая худые щеки ладонями,  в  ее  матовых
глазах горело презрение, голос все больше наливался гневом.
   - Вы  напрасно  тратите  порох,  Людмила!  -  успокоительно  сказал
Николай. - Ведь они не слышат вас...
   Мать напряженно вслушивалась в ее  речь,  но  ничего  не  понимала,
невольно повторяя про себя одни и те  же  слова:  "Суд,  через  неделю
суд!"
   Она   вдруг   почувствовала   приближение   чего-то    неумолимого,
нечеловечески строгого.


XXIII

   Так, в этой  туче  недоумения  и  уныния,  под  тяжестью  тоскливых
ожиданий, она молча жила день, два, а на третий явилась Саша и сказала
Николаю:
   - Все готово! Сегодня в час...
   - Уже готово? - удивился он.
   - Да ведь чего же? Мне нужно было только достать место и одежду для
Рыбина, все остальное взял на себя Гобун. Рыбину придется пройти всего
один квартал. Его на улице  встретит  Весовщиков,  -  загримированный,
конечно, - накинет на него пальто, даст шапку и укажет  путь.  Я  буду
ждать его, переодену и увезу.
   - Недурно! А кто это Гобун? - спросил Николай.
   - Вы видели его. В его квартире вы занимались со слесарями.
   - А! Помню. Чудаковатый старик...
   -  Он  отставной  солдат,  кровельщик.  Малоразвитой   человек,   с
неисчерпаемой ненавистью ко всякому  насилию...  Философ  немножко,  -
задумчиво говорила Саша, глядя в окно. Мать молча слушала ее, и что-то
неясное медленно назревало в ней.
   - Гобун хочет освободить племянника своего, - помните, вам нравился
Евченко, такой щеголь и чистюля?
   Николай кивнул головой.
   - У него все налажено хорошо, - продолжала Саша,  -  но  я  начинаю
сомневаться  в  успехе.  Прогулки  -  общие;  я  думаю,   что,   когда
заключенные увидят лестницу, - многие захотят бежать...
   Она, закрыв глаза, помолчала, мать подвинулась ближе к ней.
   - И помешают друг другу...
   Они все трое стояли перед окном, мать - позади Николая и  Саши.  Их
быстрый говор будил в сердце ее смутное чувство...
   - Я пойду туда! - вдруг сказала она.
   - Зачем? - спросила Саша.
   - Не ходите,  голубчик!  Еще  как-нибудь  попадетесь!  Не  надо!  -
посоветовал Николай.
   Мать посмотрела на него и тише, но настойчивее повторила:
   - Нет, я пойду...
   Они быстро переглянулись, Саша, пожимая плечами, сказала:
   - Это понятно...
   Обернувшись к матери, она взяла ее под руку, покачнулась  к  ней  и
заговорила простым и близким сердцу матери голосом:
   - Я все-таки скажу вам, вы напрасно ждете...
   - Голубушка! - воскликнула мать, прижав ее к себе дрожащей рукой. -
Возьмите меня, - не помешаю! Мне - нужно. Не верю я, что можно  это  -
убежать!
   - Она пойдет! - сказала девушка Николаю.
   - Это ваше дело! - ответил он, наклоняя голову.
   - Нам нельзя быть вместе. Вы идите в поле, к огородам. Оттуда видно
стену тюрьмы. Но - если спросят вас, что вы там делаете?
   Обрадованная, мать уверенно ответила:
   - Найду, что сказать!..
   - Не забывайте, что вас  знают  тюремные  надзиратели!  -  говорила
Саша. - И если они увидят вас там...
   - Не увидят! - воскликнула мать. В ее груди вдруг  болезненно  ярко
вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее... "А может
быть, и он тоже..." - думала она, поспешно одеваясь.
   Через час мать была в попе за тюрьмой. Резкий  ветер  летал  вокруг
нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал  ветхий  забор
огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую стену
тюрьмы.  Опрокинувшись  за  стену,  взметал  со  двора  чьи-то  крики,
разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там  быстро  бежали  облака,
открывая маленькие просветы в синюю высоту.
   Сзади матери был огород, впереди кладбище,  а  направо,  саженях  в
десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял на корде лошадь, а другой,
стоя рядом с ним, громко топал  в  землю  ногами,  кричал,  свистел  и
смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.
   Она медленно пошла  дальше  мимо  них  к  ограде  кладбища,  искоса
поглядывая направо и назад. И вдруг  почувствовала,  что  ноги  у  нее
дрогнули, отяжелели, точно примерзли к  земле,  -  из-за  угла  тюрьмы
спешно, как всегда ходят фонарщики, вышел сутулый человек с  лестницей
на плече. Мать, испуганно мигнув, быстро взглянула  на  солдат  -  они
топтались на одном месте, а лошадь бегала вокруг  них;  посмотрела  на
человека с лестницей -  он  уже  поставил  ее  к  стене  и  влезал  не
торопясь. Махнув во двор рукой,  быстро  спустился,  исчез  за  углом.
Сердце матери билось торопливо, секунды шли медленно. На темной  стене
тюрьмы линии лестницы были едва заметны в пятнах грязи  и  осыпавшейся
штукатурки, обнажившей кирпич.  И  вдруг  над  стеной  явилась  черная
голова, выросло  тело,  перевалилось  через  стену,  сползло  по  ней.
Показалась другая голова в мохнатой шапке, на  землю  скатился  черный
ком и быстро исчез за углом. Михайло  выпрямился,  оглянулся,  тряхнул
головой...
   - Беги, беги! - шептала мать, топая ногой.
   В ушах у нее гудело, доносились громкие  крики  -  вот  над  стеной
явилась третья голова. Мать, схватившись руками  за  грудь,  смотрела,
замирая. Светловолосая голова без бороды рвалась вверх,  точно  хотела
оторваться, и вдруг - исчезла за стеной. Кричали все  громче,  буйнее,
ветер разносил по воздуху тонкие трели  свистков.  Михайло  шел  вдоль
стены, вот он уже миновал ее, переходил  открытое  пространство  между
тюрьмой и домами города. Ей казалось, что он идет слишком  медленно  и
напрасно так высоко поднял голову, - всякий, кто взглянет в лицо  его,
запомнит это лицо навсегда. Она шептала:
   - Скорее... скорее...
   За стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, -  был  слышен  тонкий  звон
разбитого стекла. Солдат,  упираясь  ногами  в  землю,  тянул  к  себе
лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то  кричал  по  направлению
тюрьмы и, крикнув, поворачивал туда голову боком, подставляя ухо.
   Напрягаясь, мать вертела шеей во все стороны, ее глаза,  видя  все,
ничему не верили - слишком просто и быстро  совершилось  то,  что  она
представляла себе страшным и сложным, и  эта  быстрота,  ошеломив  ее,
усыпляла сознание. В улице уже не  видно  было  Рыбина,  шел  какой-то
высокий человек в длинном пальто, бежала девочка.  Из-за  угла  тюрьмы
выскочило трое надзирателей, они бежали  тесно  друг  к  другу  и  все
вытягивали вперед правые руки. Один из  солдат  бросился  им  встречу,
другой бегал вокруг лошади, стараясь вскочить на нее, она не давалась,
прыгала, и все вокруг тоже  подпрыгивало  вместе  с  нею.  Непрерывно,
захлебываясь звуком, воздух резали свистки.  Их  тревожные,  отчаянные
крики разбудили у женщины сознание  опасности;  вздрогнув,  она  пошла
вдоль ограды кладбища,  следя  за  надзирателями,  но  они  и  солдаты
забежали за другой угол тюрьмы и скрылись.  Туда  же  следом  за  ними
пробежал  знакомый  ей  помощник  смотрителя  тюрьмы  в   расстегнутом
мундире. Откуда-то появилась полиция, сбегался народ.
   Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до  слуха
женщины разорванные, спутанные крики, свист... Эта  сумятица  радовала
ее, мать зашагала быстрее, думая: "Значит - мог бы и он!"
   Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое полицейских.
   - Стой! - крикнул один, тяжело дыша. - Человека - с  бородой  -  не
видала?
   Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:
   - Туда побежал, - а что?
   - Егоров! Свисти!
   Она пошла домой. Было ей жалко  чего-то,  на  сердце  лежало  нечто
горькое, досадное. Когда  она  входила  с  поля  в  улицу,  дорогу  ей
перерезал извозчик. Подняв голову, она  увидала  в  пролетке  молодого
человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже  посмотрел
на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое  плечо  у  него
было выш