по  крутой  лесной
тропинке, - корни деревьев лежали на ней, как ступени, - на  небольшую
круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.
   - Вот и пришли! - беспокойно оглядываясь, сказала мать.
   У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех  нестроганых  досок,
положенных на козлы, врытые в землю,  сидели,  обедая  -  Рыбин,  весь
черный, в расстегнутой на  груди  рубахе,  Ефим  я  еще  двое  молодых
парней. Рыбин первый заметил их и, приложив  ладонь  к  глазам,  молча
ждал.
   - Здравствуйте, братец Михайло! - крикнула мать еще издали.
   Он встал, не торопясь  пошел  встречу,  узнав  ее,  остановился  и,
улыбаясь, погладил бороду темной рукой.
   - Идем на богомолье! - говорила мать, подходя. - Дай, думаю, зайду,
навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать...
   Гордясь своими  выдумками,  она  искоса  взглянула  в  лицо  Софьи,
серьезное и строгое.
   - Здравствуй! - сказал Рыбин, сумрачно усмехаясь, потряс  ее  руку,
поклонился Софье и продолжал: - Не ври,  здесь  не  город,  вранье  не
требуется! Все - свои люди...
   Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то  говорил
товарищам жужжавшим голосом. Когда женщины подошли к столу, он встал и
молча поклонился им, его товарищи сидели неподвижно, как бы не замечая
гостей.
   - Мы тут живем, как монахи! - сказал Рыбин, легонько ударяя Власову
по плечу. - Никто не ходит к  нам,  хозяина  в  селе  нет,  хозяйку  в
больницу увезли, и я вроде управляющего.  Садитесь-ка  за  стол.  Чай,
есть хотите? Ефим, достал бы молока!
   Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч  котомки,
один из парней, высокий  и  худой,  встал  из-за  стола,  помогая  им,
другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на  стол,  смотрел
на них, почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
   Тяжелый аромат дегтя сливался с  душным  запахом  прелого  листа  и
кружил голову.
   - Вот этого звать Яков, - указывая на высокого парня, сказал Рыбин,
- а тот - Игнатий. Ну, как сын твой?
   - В тюрьме! - вздохнув, сказала мать.
   - Опять в тюрьме? - воскликнул Рыбин. - Понравилось ему, однако...
   Игнатий перестал петь, Яков взял палку из рук матери и сказал:
   - Садись!..
   - А что же вы? Садитесь! - пригласил Рыбин Софью. Она молча села на
обрубок дерева, внимательно разглядывая Рыбина.
   - Когда взяли? - спросил Рыбин, усаживаясь против матери, и, качнув
головой, воскликнул: - Не везет тебе, Ниловна!
   - Ничего! - сказала она.
   - Ну? Привыкаешь?
   - Не привыкаю, а вижу - нельзя без этого!
   - Так! - сказал Рыбин. - Ну, рассказывай...
   Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой  и,
налив в нее молоко,  подвинул  к  Софье,  внимательно  слушая  рассказ
матери. Он двигался  и  делал  все  бесшумно,  осторожно.  Когда  мать
кончила свой краткий рассказ - все молчали с минуту, не глядя друг  на
друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то  узор,
Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков,  прислонясь  к
стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья
оглядывала мужиков...
   - Да-а! - медленно и угрюмо протянул Рыбин. - Вот как, - открыто!..
   - У нас бы, если такой  парад  устроить,  -  сказал  Ефим  и  хмуро
усмехнулся, - насмерть избили бы мужики!
   - Изобьют! - подтвердил Игнат, кивнув головой. - Нет, я на  фабрику
уйду, там лучше...
   - Судить, говоришь, будут Павла? - спросил Рыбин. - И что же, какое
наказание, не слышала?
   - Каторга или вечное поселение в Сибири... - тихо ответила она.
   Трое парней все сразу посмотрели на нее, а Рыбин опустил  голову  и
медленно спросил:
   - А он, когда затевал это дело, знал, что ему грозит?
   - Знал! - громко сказала Софья.
   Все замолчали, не двигаясь, как бы застыв в одной холодной мысли.
   - Так! - продолжал Рыбин сурово и важно. - Я тоже думаю, что  знал.
Не смерив - он не прыгает, человек  серьезный.  Вот,  ребята,  видали?
Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют,  а
- пошел. Мать на дороге ему ляг - перешагнул бы.  Пошел  бы,  Ниловна,
через тебя?
   -  Пошел  бы!  -  вздрогнув,  сказала  мать  и  оглянулась,  тяжело
вздохнув. Софья молча погладила ее руку  и,  нахмурив  брови,  в  упор
посмотрела на Рыбина.
   - Это - человек! -  сказал  он  негромко  и  оглянул  всех  темными
глазами. И снова шестеро людей молчали. Тонкие  лучи  солнца  золотыми
лентами висели  в  воздухе.  Где-то  убежденно  каркала  ворона.  Мать
осматривалась, расстроенная воспоминаниями  о  Первом  мая,  тоской  о
сыне, об Андрее. На маленькой, тесной  поляне  валялись  бочки  из-под
дегтя, топырились выкорчеванные пни.  Дубы  и  березы,  густо  теснясь
вокруг поляны,  незаметно  надвигались  на  нее  со  всех  сторон,  и,
связанные тишиной, неподвижные, они бросали  на  землю  темные  теплые
тени.
   Вдруг Яков отшатнулся от дерева, шагнул в сторону,  остановился  и,
взмахнув головой, спросил сухо и громко:
   - Это против таких нас с Ефимом поставят?
   - А ты думаешь, против кого? - ответил Рыбин  угрюмым  вопросом.  -
Нас душат нашими же руками, в этом и фокус!
   - Я все-таки пойду в солдаты! - негромко и упрямо заявил Ефим.
   - Кто отговаривает? - воскликнул Игнат. - Иди!
   И, в упор глядя на Ефима, усмехаясь, сказал:
   - Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову... не  калечь,
а сразу убивай!
   - Слышал я это! - резко крикнул Ефим.
   - Погоди, ребята! - заговорил Рыбин, оглядывая их,  и  поднял  руку
неторопливым движением. - Вот - женщина!  -  сказал  он,  указывая  на
мать. - Сын у нее, наверное, пропал теперь...
   - Зачем ты это говоришь? - спросила мать, тоскливо и негромко.
   - Надо! - ответил он угрюмо. -  Надо,  чтобы  твои  волосы  не  зря
седели. Ну, что же, - убили ее этим? Ниловна, книжек принесла?
   Мать взглянула на него и, помолчав, ответила:
   - Принесла...
   - Так! - сказал Рыбин, ударив ладонью  по  столу.  -  Я  это  сразу
понял, как увидал тебя, - зачем тебе идти сюда,  коли  не  для  этого?
Видали? Сына выбили из ряда - мать на его место встала!
   Он, зловеще грозя рукой, матерно выругался.
   Мать испугалась его крика, она смотрела на него и видела, что  лицо
Михаила резко изменилось - похудело, борода стала  неровной,  под  нею
чувствовались кости скул. На  синеватых  белках  глаз  явились  тонкие
красные жилки, как будто он долго не спал, нос у него стал хрящеватее,
хищно загнулся. Раскрытый ворот пропитанной дегтем, когда-то  красной,
рубахи обнажал сухие ключицы, густую черную шерсть на груди, и во всей
фигуре  теперь  было  еще  более  мрачного,  траурного.  Сухой   блеск
воспаленных глаз освещал темное лицо огнем  гнева.  Софья,  побледнев,
молчала, не отрывая глаз от мужиков. Игнат покачивал головой,  сощурив
глаза, а Яков, снова стоя у шалаша, темными пальцами сердито отламывал
кору жерди. Вдоль стола за спиной матери медленно шагал Ефим.
   - Намедни, - продолжал Рыбин, - вызвал меня земский, - говорит мне:
"Ты что, мерзавец, сказал священнику?"  -  "Почему  я  -  мерзавец?  Я
зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не  сделал,
- говорю, - вот!" Он заорал, ткнул мне в зубы... трое  суток  я  сидел
под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья,  дьявол!
Не я - другой, не тебе - детям твоим возместит  обиду  мою,  -  помни!
Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло - не жди
пощады, дьяволы наши! Вот.
   Он был весь налит кипящей злобой, и в голосе его вздрагивали звуки,
пугавшие мать.
   - А что я сказал попу? - продолжал он спокойнее. -  После  схода  в
селе сидит он с мужиками на улице и  рассказывает  им,  что,  дескать,
люди - стадо, для них всегда пастуха надо, - так! А  я  пошутил:  "Как
назначат в лесу воеводой лису, пера будет много, а птицы  -  нет!"  Он
покосился на меня, заговорил  насчет  того,  что,  мол,  терпеть  надо
народу и богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья. А я  сказал  -
что, мол, народ молится много, да, видно,  время  нет  у  бога,  -  не
слышит! Вот. Он привязался ко мне  -  какими  молитвами  я  молюсь?  Я
говорю - одной всю жизнь, как и весь народ:  "Господи,  научи  таскать
барам кирпичи, есть каменья, выплевывать поленья!" Он мне и договорить
не дал. Вы - барыня? - вдруг оборвав рассказ, спросил Рыбин Софью.
   - Почему  я  барыня?  -  быстро  спросила  она  его,  вздрогнув  от
неожиданности.
   - Почему! - усмехнулся Рыбин. - Такая судьба, с тем родились!  Вот.
Думаете - ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от людей? Мы
узнаем попа и в рогоже. Вы вот локоть в  мокро  на  столе  положили  -
вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего человека...
   Боясь, что он  обидит  Софью  своим  тяжелым  голосом,  усмешкой  и
словами, мать торопливо и строго заговорила:
   - Она моя подруга, Михайло Иваныч, она - хороший человек, - в  этом
деле седые волосы нажила. Ты - не очень...
   Рыбин тяжело вздохнул.
   - Разве я говорю обидное?
   Софья, взглянув на него, сухо спросила:
   - Вы что-то хотели сказать мне?
   - Я? Да! Вот тут недавно  человек  явился  новый,  двоюродный  брат
Якову, больной он, в чахотке. Позвать его - можно?
   - Что же, позовите!  -  ответила  Софья.  Рыбин  взглянул  на  нее,
прищурив глаза, и, понизив голос, сказал:
   - Ефим, ты бы пошел к нему, - скажи, чтобы к ночи он явился, - вот.
   Ефим надел картуз и молча,  ни  на  кого  не  глядя,  не  торопясь,
скрылся в лесу. Рыбин кивнул головой вслед ему, глухо говоря:
   - Мучается! Ему идти в солдаты, - ему  и  вот  Якову.  Яков  просто
говорит: "Не могу", а тот тоже не может,  а  хочет  идти...  Думает  -
можно солдат потревожить. Я полагаю - стены лбом не  прошибешь...  Вот
они - штыки в руку и пошли. Да-а,  мучается!  А  Игнатий  бередит  ему
сердце, - напрасно!
   - Вовсе не напрасно! - хмуро сказал Игнат, не глядя  на  Рыбина.  -
Его там обработают, начнет палить не хуже других...
   - Едва ли! - задумчиво отозвался Рыбин. - Но, конечно, лучше бежать
от этого. Россия велика - где найдешь? Паспортишко достал  и  ходи  по
деревням...
   - Я так и сделаю! - заметил Игнат, постукивая себе щепой по ноге. -
Уж как решились идти против - иди прямо!
   Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в тишине
и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая по
полям. Помолчав, Рыбин сказал:
   - Ну, - нам работать надо... Вы, может, отдохнете? Там,  в  шалаше,
нары есть. Набери-ка им  листа  сухого,  Яков...  А  ты,  мать,  давай
книги...
   Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонился над  ними
и, довольный, говорил:
   - Немало принесли, -  ишь  ты!  Давно  в  этих  делах,  -  как  вас
звать-то? - обратился он к Софье.
   - Анна Ивановна! - ответила она. - Двенадцать лет... А что?
   - Ничего. В тюрьме бывали, чай?
   - Бывала...
   - Видишь? - негромко и с  упреком  сказала  мать.  -  А  ты  грубое
говорил при ней...
   Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскалив зубы:
   - Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле с  водой,  -
трудно вместе, отскакивает!
   - Я не барыня, а человек! - возразила Софья, мягко усмехаясь.
   - И это может быть! - отозвался  Рыбин.  -  Говорят,  будто  собака
раньше волком была. Пойду, спрячу это.
   Игнат и Яков подошли к нему, протянув руки.
   - Дай-ка нам! - сказал Игнат.
   - Все одинаковы? - спросил Рыбин Софью.
   - Разные. Тут газета есть...
   - О?
   Они трое поспешно ушли в шалаш.
   - Горит мужик! - тихонько  сказала  мать,  проводив  их  задумчивым
взглядом.
   - Да, - тихо отозвалась Софья. - Никогда я  еще  не  видала  такого
лица, как у него, - великомученик какой-то!  Пойдем  и  мы  туда,  мне
хочется взглянуть на них...
   - Вы на него не сердитесь, что суров  он...  -  тихонько  попросила
мать.
   Софья усмехнулась.
   - Какая вы славная, Ниловна...
   Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком взглянул на
них и, запустив пальцы в  кудрявые  волосы,  наклонился  над  газетой,
лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал  на  бумагу  солнечный
луч, проникший в шалаш сквозь щель  в  крыше,  и,  двигая  газету  под
лучом, читал, шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на  край
нар грудью и тоже читал.
   Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее  за  плечи,
молча наблюдала.
   - Дядя Михайло, ругают нас, мужиков! - вполголоса сказал  Яков,  не
оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил усмехаясь:
   - Любя!
   Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза, молвил:
   - Написано тут - "крестьянин перестал быть человеком",  -  конечно,
перестал!
   По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.
   - На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я погляжу, чем ты
будешь, - умник!
   - Я лягу! - тихонько сказала мать Софье. - Устала все-таки немного,
и голова кружится от запаха. А вы?
   - Не хочу.
   Мать протянулась на  нарах  и  задремала.  Софья  сидела  над  нею,
наблюдая за читающими, и, когда оса  или  шмель  кружились  над  лицом
матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми
глазами, и ей была приятна забота Софьи.
   Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:
   - Спит?
   - Да.
   Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери,  вздохнул  и  тихо
заговорил:
   - Она, может, первая, которая пошла за сыном его дорогой, первая!
   - Не будем ей мешать, уйдемте! - предложила Софья.
   - Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж  до  вечера!
Идем, ребята...
   Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А  мать  подумала:  "Ну,
ничего, слава богу! Подружились..."
   И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.


VI

   Пришли дегтярники, довольные, что кончили  работу.  Разбуженная  их
голосами, мать вышла из шалаша, позевывая и улыбаясь.
   - Вы работали, а я, будто барыня, спала! - сказала  она,  оглядывая
всех ласковыми глазами.
   -  Прощается  тебе!  -  отозвался  Рыбин.  Он  был  более  спокоен,
усталость поглотила избыток возбуждения.
   - Игнат, - сказал он, - схлопочи-ка насчет чая! Мы  тут  поочередно
хозяйство ведем, - сегодня Игнатий нас поит, кормит!
   - Я бы уступил свою очередь! - заметил Игнат и стал собирать  щепки
и сучья для костра, прислушиваясь.
   - Всем гости интересны!  -  проговорил  Ефим,  усаживаясь  рядом  с
Софьей.
   - Я тебе помогу, Игнат! - тихо сказал Яков, уходя в шалаш.
   Он вынес  оттуда  каравай  хлеба  и  начал  резать  его  на  куски,
раскладывая по столу.
   - Чу! - тихо воскликнул Ефим. - Кашляет...
   Рыбин прислушался и сказал, кивнув головой:
   - Да, идет...
   И, обращаясь к Софье, объяснил:
   - Сейчас придет свидетель. Я бы его водил  по  городам,  ставил  на
площадях, чтобы народ слушал его. Говорит он всегда одно, но это  всем
надо слышать...
   Тишина и сумрак становились гуще, голоса людей звучали мягче. Софья
и мать наблюдали за мужиками - все они двигались медленно,  тяжело,  с
какой-то странной осторожностью, и тоже следили за женщинами.
   Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он  шел  медленно,
крепко опираясь на палку, и было слышно его хриплое дыхание.
   - Вот и я! - сказал он и начал кашлять.
   Он был одет в длинное, до  пят,  потертое  пальто,  из-под  круглой
измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые  прямые
волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него
был  полуоткрыт,  глаза  глубоко  завалились  под  лоб  и  лихорадочно
блестели оттуда, из темных ям.
   Когда Рыбин познакомил его с Софьей, он спросил ее:
   - Книг, слышал я, принесли?
   - Принесла.
   - Спасибо... за народ!.. Сам он еще не может понять  правды...  так
вот я, который понял... благодарю за него.
   Он дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами. Голос у
него прерывался, костлявые пальцы бессильных  рук  ползали  по  груди,
стараясь застегнуть пуговицы пальто.
   - Вам вредно быть в лесу так  поздно.  Лес  -  лиственный,  сыро  и
душно! - заметила Софья.
   - Для меня уже нет полезного! - ответил он задыхаясь. - Мне  только
смерть полезна...
   Слушать его голос  было  тяжело,  и  вся  его  фигура  вызывала  то
излишнее сожаление, которое сознает свое бессилие и возбуждает угрюмую
досаду. Он присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся,
что ноги у него переломятся, вытер потный  лоб.  Волосы  у  него  были
сухие, мертвые.
   Вспыхнул костер, все вокруг  вздрогнуло,  заколебалось,  обожженные
тени пугливо бросились в лес,  и  над  огнем  мелькнуло  круглое  лицо
Игната о надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова  тишина  и
мгла  сплотились  на  поляне,  насторожась  и  слушая  хриплые   слова
больного.
   -  А  для  народа  я  еще  могу  принести  пользу   как   свидетель
преступления... Вот, поглядите на меня... мне двадцать восемь лет,  но
- помираю! А десять лет назад  я  без  натуги  поднимал  на  плечи  по
двенадцати пудов, - ничего! С таким здоровьем, думал я, лет  семьдесят
пройду, не спотыкнусь. А прожил десять - больше не могу. Обокрали меня
хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок лет!
   - Вот она, его песня! - глухо сказал Рыбин.
   Снова вспыхнул огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись тени  к
лесу, снова отхлынули к огню и задрожали вокруг костра  в  безмолвной,
враждебной пляске. В огне  трещали  и  ныли  сырые  сучья.  Шепталась,
шелестела листва деревьев,  встревоженная  волной  нагретого  воздуха.
Веселые, живые языки пламени  играли,  обнимаясь,  желтые  и  красные,
вздымались кверху, сея искры, летел горящий  лист,  а  звезды  в  небе
улыбались искрам, маня к себе.
   - Это - не моя песня, ее тысячи людей поют,  не  понимая  целебного
урока для народа в своей несчастной жизни. Сколько замученных  работой
калек  молча  помирают  с  голоду...  -   Он   закашлялся,   сгибаясь,
вздрагивая.
   Яков поставил на стол ведро с квасом, бросил связку зеленого луку и
сказал больному:
   - Иди, Савелий, я молока тебе принес...
   Савелий отрицательно качнул головой, но Яков взял  его  под  мышку,
поднял и повел к столу.
   - Послушайте, - сказала Софья Рыбину тихо, с упреком,  -  зачем  вы
его сюда позвали? Он каждую минуту может умереть...
   - Может! - согласился Рыбин.  -  Пока  что  -  пусть  говорит.  Для
пустяков жизнь погубил - для людей пусть еще потерпит, - ничего! Вот.
   - Вы точно любуетесь чем-то! - воскликнула Софья.
   Рыбин взглянул на нее и угрюмо ответил:
   - Это господа Христом любуются, как он на кресте стонал,  а  мы  от
человека учимся и хотим, чтобы вы поучились немного...
   Мать пугливо подняла бровь и сказала ему:
   - А ты - полно!..
   За столом больной снова заговорил:
   - Истребляют людей работой, - зачем? Жизнь  у  человека  воруют,  -
зачем, говорю? Наш хозяин, - я на фабрике Нефедова  жизнь  потерял,  -
наш хозяин одной певице золотую  посуду  подарил  для  умывания,  даже
ночной горшок золотой! В этом горшке моя сила, моя жизнь. Вот для чего
она пошла, - человек убил меня работой, чтобы любовницу  свою  утешить
кровью моей, - ночной горшок золотой купил ей на кровь мою!
   -  Человек  создан  по  образу  и  подобию  божию,  -  сказал  Ефим
усмехаясь, - а его вот куда тратят...
   - А не молчи! - воскликнул Рыбин, ударив ладонью по столу.
   - Не терпи! - тихо добавил Яков.
   Игнат усмехнулся.
   Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным  вниманием
голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин,  они  смотрели  ему  в
лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала  на  лицах  у  них
странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
   Нагнувшись к Софье, мать тихонько спросила:
   - Неужто правду говорит он?
   Софья ответила громко:
   - Да, это правда! О таком подарке в  газетах  писали,  это  было  в
Москве...
   - И казни ему не было, никакой! - глухо сказал Рыбин. - А  надо  бы
его казнить, -