евидимую паутину. Лицо  его
сделалось острым, странно высунулись скулы, вздрагивали ноздри, - мать
впервые видела его таким, и он немного пугал ее.
   Когда она кончила, он встал, с минуту молча ходил по комнате, сунув
кулаки глубоко в карманы. Потом сквозь зубы пробормотал:
   - Крупный человек, должно быть. Ему будет трудно в  тюрьме,  такие,
как он, плохо чувствуют себя там!
   Он все глубже прятал руки, сдерживая свое волнение, но все-таки оно
чувствовалось матерью и передавалось ей. Глаза у  него  стали  узкими,
точно концы ножей. Снова  шагая  по  комнате,  он  говорил  холодно  и
гневно:
   - Вы посмотрите, какой  ужас!  Кучка  глупых  людей,  защищая  свою
пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание,
жестокость становится законом жизни - подумайте! Одни бьют  и  звереют
от  безнаказанности,  заболевают  сладострастной  жаждой  истязаний  -
отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу
рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью,  третьи,
забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ  развращают,  весь
народ!
   Он остановился и замолчал, стиснув зубы.
   - Невольно сам звереешь в этой звериной жизни! - тихо сказал он.
   Но, овладев своим возбуждением, почти спокойно, с твердым блеском в
глазах, взглянул в лицо матери, залитое безмолвными слезами.
   - Нам, однако, нельзя терять  времени,  Ниловна!  Давайте,  дорогой
товарищ, попробуем взять себя в руки...
   Грустно улыбаясь, он подошел к ней и, наклонясь,  спросил,  пожимая
ее руку:
   - Где ваш чемодан?
   - В кухне! - ответила она.
   - У наших ворот стоят шпионы - такую  массу  бумаги  мы  не  сумеем
вынести из дому незаметно, - а спрятать негде, а я  думаю,  они  снова
придут сегодня ночью. Значит, как ни жаль труда - мы сожжем все это.
   - Что? - спросила мать.
   - Все, что в чемодане.
   Она поняла его, и - как ни грустно было ей - чувство гордости своею
удачей вызвало на лице у нее улыбку.
   -  Ничего  там  нет,  ни  листика!  -  сказала  она  и,  постепенно
оживляясь, начала рассказывать о своей встрече  с  Чумаковым.  Николай
слушал ее, сначала  беспокойно  хмуря  брови,  потом  о  удивлением  и
наконец вскричал, перебивая рассказ:
   - Слушайте, - да это отлично! Вы удивительно счастливый человек...
   Стиснув ее руку, он тихо воскликнул:
   - Вы так трогаете вашей верой в людей... я, право, люблю  вас,  как
мать родную!..
   Она с любопытством, улыбаясь,  следила  за  ним,  хотела  понять  -
отчего он стал такой яркий и живой?
   - Вообще - чудесно! - потирая руки, говорил  он  и  смеялся  тихим,
ласковым смехом. - Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил  -  все
время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое -
удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю  о
молодых рабочих - крепкие, чуткие, полные жажды все  понять.  Смотришь
на них и видишь - Россия будет самой яркой демократией земли!
   Он утвердительно поднял руку,  точно  давал  клятву,  и,  помолчав,
продолжал:
   - Я сидел тут, писал и - как-то  окис,  заплесневел  на  книжках  и
цифрах. Почти год такой жизни - это уродство. Я ведь привык быть среди
рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается  неловко,  -
знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова  могу
жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете - буду у
колыбели новорожденных мыслей, пред лицом  юной,  творческой  энергии.
Это удивительно просто, красиво  и  страшно  возбуждает,  -  делаешься
молодым и твердым, живешь богато!
   Он засмеялся смущенно и весело, и его  радость  захватывала  сердце
матери, понятная ей.
   - А потом - ужасно вы хороший человек! - воскликнул Николай. -  Как
вы ярко рисуете людей, как хорошо их видите!..
   Николай сел рядом с ней, смущенно отвернув в сторону радостное лицо
и приглаживая волосы, но скоро повернулся  и,  глядя  на  мать,  жадно
слушал ее плавный, простой и яркий рассказ.
   - Удивительная  удача!  -  воскликнул  он.  -  У  вас  была  полная
возможность попасть в тюрьму, и - вдруг!  Да,  видимо,  пошевеливается
крестьянин, - это естественно,  впрочем!  Эта  женщина  -  удивительно
четко  вижу  я  ее!..  Нам  нужно  пристроить  к   деревенским   делам
специальных людей. Людей! Их не хватает  нам...  Жизнь  требует  сотни
рук...
   - Вот бы Паше-то выйти на волю. И -  Андрюше!  -  тихонько  сказала
она.
   Он взглянул на нее и опустил голову.
   - Видите ли, Ниловна, это вам тяжело будет слышать, но  я  все-таки
скажу: я хорошо знаю Павла - из тюрьмы он не уйдет! Ему нужен суд, ему
нужно встать во весь рост, - он от этого не откажется. И не  надо!  Он
уйдет из Сибири.
   Мать вздохнула и тихо ответила:
   - Ну, что же? Он знает, как лучше...
   - Гм! - говорил Николай в следующую  минуту,  глядя  на  нее  через
очки. - Кабы этот ваш мужичок поторопился прийти к нам! Видите  ли,  о
Рыбине необходимо написать бумажку для деревни, ему это  не  повредит,
раз он ведет себя так смело. Я сегодня  же  напишу,  Людмила  живо  ее
напечатает... А вот как бумажка попадет туда?
   - Я свезу...
   - Нет, благодарю! - быстро воскликнул  Николай.  -  Я  думаю  -  не
годится ли Весовщиков для этого, а?
   - Поговорить с ним?
   - Вот попробуйте-ка! И поучите его.
   - А что же я-то буду делать?
   - Не беспокойтесь!
   Он сел писать. Она прибирала на столе, поглядывая на него,  видела,
как дрожит перо в его руке, покрывая бумагу рядами черных слов. Иногда
кожа на шее у него вздрагивала, он откидывал голову, закрыв  глаза,  у
него дрожал подбородок. Это волновало ее.
   - Вот и готово! - сказал он, вставая. -  Вы  спрячьте  эту  бумажку
где-нибудь на себе. Но  -  знайте,  если  придут  жандармы,  вас  тоже
обыщут.
   - Пес с ними! - спокойно ответила она.
   Вечером приехал доктор Иван Данилович.
   - Почему это начальство вдруг  так  обеспокоилось?  -  говорил  он,
бегая по комнате. - Семь обысков было ночью. Где же больной, а?
   - Он ушел еще вчера! -  ответил  Николай.  -  Сегодня,  видишь  ли,
суббота, у него чтение, так он не может пропустить...
   - Ну, это глупо, с расколотой головой на чтениях сидеть...
   - Доказывал я ему, но безуспешно...
   - Похвастаться охота перед товарищами, - заметила мать, - вот, мол,
глядите - я уже кровь свою пролил...
   Доктор взглянул на нее, сделал  свирепое  лицо  и  сказал,  стиснув
зубы:
   - У-у, кровожадная...
   - Ну, Иван, тебе здесь делать нечего, а мы  ждем  гостей  -  уходи!
Ниловна, дайте-ка ему бумажку...
   - Еще бумажка? - воскликнул доктор.
   - Вот! Возьми и передай в типографию.
   - Взял. Передам. Все?
   - Все. У ворот - шпион.
   - Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья,  свирепая
женщина. А знаете, друзья, драка на кладбище - хорошая  вещь  в  конце
концов! О ней говорит весь город. Твоя бумажка по этому поводу - очень
хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что  хорошая  ссора  лучше
худого мира...
   - Ладно, ты иди...
   - Не весьма любезно!  Ручку,  Ниловна!  А  паренек  поступил  глупо
все-таки. Ты знаешь, где он живет?
   Николай дал адрес.
   - Завтра надо съездить к нему, - славный ребятенок, а?
   - Очень...
   - Надо его поберечь, - у него мозги  здоровые!  -  говорил  доктор,
уходя. - Именно из таких ребят  должна  вырасти  истинно  пролетарская
интеллигенция,  которая  сменит  нас,  когда  мы  отыдем  туда,   где,
вероятно, нет уже классовых противоречий...
   - Ты стал много болтать, Иван...
   - А - мне весело, это потому. Значит - ожидаешь тюрьмы? Желаю  тебе
отдохнуть там.
   - Благодарю. Я не устал.
   Мать слушала их разговор, и ей была приятна забота о рабочем.
   Проводив доктора, Николай и  мать  стали  пить  чай  и  закусывать,
ожидая ночных гостей и тихо разговаривая. Николай долго рассказывал ей
о своих товарищах, живших в ссылке, о тех, которые уже бежали оттуда и
продолжают  свою  работу  под  чужими  именами.  Голые  стены  комнаты
отталкивали тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя  этим
историям о скромных героях, бескорыстно отдавших  свои  силы  великому
делу обновления мира.  Теплая  тень  ласково  окружала  женщину,  грея
сердце чувством любви к неведомым  людям,  и  они  складывались  в  ее
воображении все - в одного огромного человека,  полного  неисчерпаемой
мужественной силы. Он медленно, но неустанно идет по земле,  очищая  с
нее влюбленными в свой труд руками вековую плесень лжи, обнажая  перед
глазами  людей  простую  и  ясную  правду  жизни.  И  великая  правда,
воскресая, всех одинаково приветно зовет к себе,  всем  равно  обещает
свободу от жадности, злобы и лжи - трех чудовищ, которые поработили  и
запугали своей циничной силой весь мир... Этот образ вызывал в душе ее
чувство, подобное тому,  с  которым  она,  бывало,  становилась  перед
иконой, заканчивая радостной и благодарной молитвой тот день,  который
казался ей легче других дней ее жизни. Теперь она забыла  эти  дни,  а
чувство, вызываемое ими, расширилось, стало более светлым и радостным,
глубже вросло в душу и, живое, разгоралось все ярче.
   - А жандармы не идут! - вдруг  прерывая  свой  рассказ,  воскликнул
Николай.
   Мать взглянула на него и, помолчав, с досадой отозвалась:
   - Ну их ко псам!
   - Разумеется! Но -  вам  пора  спать,  Ниловна,  вы,  должно  быть,
отчаянно устали, - удивительно крепкая вы,  следует  сказать!  Сколько
волнений, тревог - и так легко вы переживаете все! Только  вот  волосы
быстро седеют. Ну, идите, отдыхайте.


XX

   Мать проснулась, разбуженная громким стуком в дверь кухни.  Стучали
непрерывно, с терпеливым упорством. Было еще темно, тихо, и  в  тишине
упрямая дробь стука вызывала тревогу. Наскоро  одевшись,  мать  быстро
вышла в кухню и, стоя перед дверью, спросила:
   - Кто там?
   - Я! - ответил незнакомый голос.
   - Кто?
   - Отоприте! - просительно и тихо ответили из-за двери. Мать подняла
крючок, толкнула дверь ногой - вошел Игнат и радостно сказал:
   - Ну, - не ошибся!
   Он был по пояс  забрызган  грязью,  лицо  у  него  посерело,  глаза
ввалились, и только кудрявые волосы  буйно  торчали  во  все  стороны,
выбиваясь из-под шапки.
   - У нас - беда! - заперев дверь, шепотом произнес он.
   - Я знаю...
   Это удивило парня. Мигнув глазами, он спросил:
   - Откуда?
   Она кратко и торопливо рассказала.
   - А тех двух взяли? Товарищей-то?
   - Их - не было. Они на явку пошли, - рекрута! Пятерых взяли, считая
дядю Михаила...
   Он потянул воздух носом и, ухмыляясь, сказал:
   - А я - остался. Должно - ищут меня.
   - Как же  ты  уцелел?  -  спросила  мать.  Дверь  из  комнаты  тихо
приотворилась.
   - Я? - сидя на лавке и оглядываясь, воскликнул Игнат. -  За  минуту
перед ними лесник  прибег  -  стучит  в  окно,  -  держитесь,  ребята,
говорит, лезут на вас...
   Он тихонько засмеялся, вытер лицо полой кафтана и продолжал:
   - Ну - дядю Михаила и молотком не оглушишь. Сейчас он мне: "Игнат -
в город, живо! Помнишь женщину пожилую?" А сам записку  строчит.  "На,
иди!.." Я ползком, кустами, слышу - лезут! Много их,  со  всех  сторон
шумят, дьяволы! Петлей вокруг завода. Лег в кустах, - прошли мимо! Тут
я встал и давай шагать, и давай! Две ночи шел и весь день без отдыха.
   Видно было, что он доволен собой,  в  его  карих  глазах  светилась
улыбка, крупные красные губы вздрагивали.
   - Сейчас я тебя чаем напою!  -  торопливо  говорила  мать,  схватив
самовар.
   - Вы записку-то получите...
   Он с трудом поднял ногу, морщась и покрякивая поставил на лавку.
   В дверях явился Николай.
   - Здравствуйте, товарищ! - сказал он, щуря глаза.  -  Позвольте,  я
вам помогу.
   И, наклонясь, стал быстро разматывать грязную онучу.
   - Ну, - тихо воскликнул парень, дергая ногой,  и,  удивленно  мигая
глазами, поглядел на мать.
   Не замечая его взгляда, она сказала:
   - Надо ему водкой ноги-то растереть...
   - Конечно! - молвил Николай.
   Игнат смущенно фыркнул. Николай  нашел  записку,  расправил  ее  и,
приблизив серую, измятую бумажку к лицу, прочитал: "Не оставляй  дела,
мать, без внимания, скажи высокой барыне,  чтобы  не  забывала,  чтобы
больше писали про наши дела, прошу. Прощай. Рыбин".
   Николай медленно опустил руку с запиской и негромко молвил:
   - Это великолепно!..
   Игнат смотрел на них, тихонько  шевеля  грязными  пальцами  разутой
ноги; мать, скрывая лицо, смоченное слезами, подошла к  нему  с  тазом
воды, села на пол и протянула руки к его ноге - он быстро сунул ее под
лавку, испуганно воскликнув:
   - Чего?
   - А ты давай скорее ногу...
   - Сейчас я принесу спирт, - сказал Николай.
   Парень засовывал ногу все дальше под лавку и бормотал:
   - Что вы? В больнице, что ли...
   Тогда она начала разувать другую.
   Игнат громко сапнул носом и, неуклюже двигая шеей, смотрел  на  нее
сверху вниз, смешно распустив губы.
   - Ты знаешь, - заговорила она вздрагивающим голосом, - били Михаила
Ивановича...
   - Ну? - тихо и пугливо воскликнул парень.
   - Да. И привели его избитого, и в Никольском урядник бил,  становой
- и по лицу и пинками... в кровь!
   - Они это умеют! - отозвался парень,  хмуря  брови.  Плечи  у  него
вздрогнули. - То есть боюсь я их - как чертей! А мужики - не били?
   - Один ударил, становой приказал ему. А все  -  ничего,  вступились
даже - нельзя, говорят, бить...
   - Н-да-а, - мужики-то начинают понимать, где кто стоит и зачем.
   - Там тоже есть разумные...
   - Где их нет? Нужда! Везде они есть - найти трудно.
   Николай принес бутылку спирта, положил  углей  в  самовар  и  молча
ушел. Проводив его любопытными глазами, Игнат спросил мать тихонько:
   - Барин-то - доктор?
   - В этом деле нет господ, все - товарищи...
   - Чудно мне! - сказал Игнат, недоверчиво и растерянно улыбаясь.
   - Что - чудно?
   - Да - так. На одном конце рожи бьют, на другом - ноги  моют,  а  в
середине - что?
   Дверь из комнаты распахнулась, и Николай, стоя на пороге, сказал:
   - А в середине люди, которые лижут руки тем, кто рожи бьет, и сосут
кровь тех, чьи рожи бьют, - вот середина!
   Игнат уважительно взглянул на него и, помолчав, проговорил:
   - Это - похоже!
   Парень встал, переступил с ноги на ногу, твердо упираясь ими в пол,
и заметил:
   - Как новые стали! Спасибо вам...
   Потом сидели в столовой и пили чай, а  Игнат  рассказывал  солидным
голосом:
   - Я разносчиком газеты был, ходить я очень здоров.
   - Много народа читает? - спросил Николай.
   - Все, которые грамотные, даже богачи читают, - они, конечно, не  у
нас берут... Они ведь понимают - крестьяне землю своей  кровью  вымоют
из-под бар и богачей, - значит, сами и делить ее будут, а уж  они  так
разделят, чтобы не было больше ни хозяев, ни  работников,  -  как  же!
Из-за чего и в драку лезть, коли не из-за этого!
   Он  даже  как  бы  обиделся  и  смотрел  на  Николая   недоверчиво,
вопросительно. Николай молча улыбался.
   - А ежели сегодня подрались всем миром - одолели, значит - а завтра
опять - один богат, а другой беден, - тогда -  покорно  благодарю!  Мы
хорошо понимаем - богатство, как сыпучий песок, оно смирно не лежит, а
опять потечет во все стороны! Нет, уж это зачем же!
   - А ты не сердись! - шутя сказала мать.
   Николай задумчиво воскликнул:
   - Как бы нам поскорее направить туда листок об аресте Рыбина!
   Игнат насторожился.
   - А есть листок? - спросил он.
   - Да.
   - Давайте - я снесу! - предложил парень, потирая руки.
   Мать тихонько засмеялась, не глядя на него.
   - Да ведь устал ты и боишься, сказал?
   Игнат, приглаживая  широкой  ладонью  кудрявые  волосы  на  голове,
деловито и спокойно сказал:
   - Страх - страхом, а дело - делом! Вы чего  насмехаетесь?  Ишь  вы,
тоже!
   - Эх ты, - дитя ты мое! -  невольно  воскликнула  мать,  поддаваясь
чувству радости, вызванному им.
   Он ухмыльнулся, сконфуженный.
   - Ну вот - дитя!
   Заговорил  Николай,  разглядывая  парня   добродушно   прищуренными
глазами:
   - Вы не пойдете туда...
   - А - что? Куда же я? - беспокойно спросил Игнат.
   - Вместо вас пойдет другой, а вы ему подробно расскажете, что  надо
делать и как - хорошо?
   - Ладно! - сказал Игнат, не вдруг и неохотно.
   - А вам мы достанем хороший паспорт и устроим вас лесником.
   Парень быстро вскинул голову и спросил, обеспокоенный:
   - А ежели мужики за дровами приедут или там... вообще, - как же  я?
Вязать? Это - не подойдет мне...
   Мать засмеялась и Николай тоже, это снова смутило и огорчило парня.
   - Не беспокойтесь! - утешил его Николай. - Не придется  вам  вязать
мужиков, - уж поверьте!..
   - Ну то-то! - молвил Игнат и успокоился, весело улыбаясь. - Мне  бы
вот на фабрику, там, говорят, ребята довольно умные...
   Мать поднялась из-за стола и, задумчиво глядя в окна, проговорила:
   - Эх, жизнь! Пять раз в  день  насмеешься,  пять  наплачешься!  Ну,
кончил, Игнатий? Иди спать...
   - Да я не хочу...
   - Иди, иди...
   - Строго у вас! Ну, иду... Спасибо за чай-сахар, за ласку...
   Ложась на постель матери, он бормотал, почесывая голову:
   - Теперь ото всего дегтем будет вонять у вас...  эх!  Напрасно  все
это... Спать мне не хочется... Как  он  насчет  середины-то  хватил...
Черти...
   И, вдруг  громко  всхрапнув,  он  заснул,  высоко  подняв  брови  и
полуоткрыв рот.


XXI

   Вечером он сидел в маленькой комнатке подвального  этажа  на  стуле
против Весовщикова и пониженным тоном, наморщив брови, говорил ему:
   - В среднее окошко четыре раза...
   - Четыре? - озабоченно повторил Николай.
   - Сначала - три, вот так!
   И ударил согнутым пальцем по столу, считая:
   - Раз, два, три. Потом, обождав, еще раз.
   - Понимаю.
   - Отопрет рыжий мужик, спросит - за повитухой? Вы скажете - да,  от
заводчика! Больше ничего, уж он поймет!
   Они сидели, наклонясь друг к другу головами, оба плотные,  твердые,
и, сдерживая голоса, разговаривали, а  мать,  сложив  руки  на  груди,
стояла у стола, разглядывая их. Все эти тайные стуки, условные вопросы
и ответы заставляли ее внутренне улыбаться, она думала: "Дети еще..."
   На стене горела лампа,  освещая  на  полу  измятые  ведра,  обрезки
кровельного железа. Запах ржавчины, масляной краски и сырости наполнял
комнату.
   Игнат был одет в толстое осеннее пальто из мохнатой материи, и  оно
ему нравилось, мать видела, как любовно гладил он ладонью  рукав,  как
осматривал себя, тяжело ворочая крепкой  шеей.  И  в  груди  ее  мягко
билось: "Дети! Родные мои..."
   - Вот! - сказал Игнат, вставая.  -  Значит,  помните  -  сначала  к
Муратову, спросите дедушку...
   - Запомнил! - ответил Весовщиков. Но Игнат, по-видимому, не поверил
ему, снова повторил все стуки, слова и знаки и наконец протянул руку.
   - Кланяйтесь им! Народы хорошие - увидите...
   Он окинул себя довольным взглядом, погладил пальто руками и спросил
мать:
   - Идти?
   - Найдешь дорогу-то?
   - Ну! Найду... До свиданья, значит, товарищи!
   И ушел, высоко  приподняв  плечи,  выпятив  грудь,  в  новой  шапке
набекрень, солидно засунув руки в карманы. На  висках  у  него  весело
дрожали светлые кудри.
   - Ну, - вот и я при деле! -  сказал  Весовщиков,  мягко  подходя  к
матери. - Мне уж скучно стало... выскочил из тюрьмы  -  зачем?  Только
прячусь. А там я учился,  там  Павел  так  нажимал  на  мозги  -  одно
удовольствие! А что, Ниловна, как насчет побега решили?
   - Не знаю! - ответила она, невольно вздохнув.
   Положив ей на плечо тяжелую руку и приблизив к  ней  лицо,  Николай
заговорил:
   - Ты скажи им - они тебя послушают, - очень  легко  это!  Ты  гляди
сама, вот - стена тюрьмы, около - фонарь. Напротив - пустырь, налево -
кладбище, направо - улицы, город. К фонарю подходит фонарщик  -  днем,
лампы чистить, - ставит лестницу к стене,  влез,  зацепил  за  гребень
стены крючья веревочной лестницы, спустил ее во двор тюрьмы и -  марш!
Там, за  стеной,  знают  время,  когда  это  буде