чешь, Паша! Знаю - грешно убить человека,  -  а  не  считаю
никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик маленький, поглядела  я
на него, вспомнила, как он грозился повесить тебя,  -  и  ни  злобы  к
нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь - даже  и
не жалко...
   Она замолчала, подумала и, удивленно улыбаясь, заметила:
   - Господи Иисусе, - слышишь, Паша, что говорю я?..
   Павел, должно быть, не  слышал.  Медленно  расхаживая  по  комнате,
опустив голову, он вдумчиво и хмуро сказал:
   - Вот она, жизнь! Видишь, как поставлены люди друг против друга? Не
хочешь, а - бей! И  кого?  Такого  же  бесправного  человека.  Он  еще
несчастнее тебя, потому что - глуп. Полиция, жандармы,  шпионы  -  все
это наши враги, - а все они такие же люди, как мы, так же сосут из них
кровь и так же не считают их за людей. ВсЈ - так же! А  вот  поставили
людей одних против других, ослепили глупостью и страхом, всех  связали
по рукам и по ногам, стиснули и сосут их, давят и бьют одних  другими.
Обратили  людей  в  ружья,  в  палки,  в   камни   и   говорят:   "Это
государство!.."
   Он подошел ближе к матери.
   - Это - преступление, мать! Гнуснейшее  убийство  миллионов  людей,
убийство душ... Понимаешь, - душу убивают. Видишь разницу между нами и
ими - ударил  человек,  и  ему  противно,  стыдно,  больно.  Противно,
главное! А те - убивают тысячами спокойно, без жалости, без содрогания
сердца, с удовольствием убивают! И только для того давят насмерть всех
и все, чтобы сохранить серебро, золото,  ничтожные  бумажки,  всю  эту
жалкую дрянь, которая дает им власть над людьми.  Подумай  -  не  себя
оберегают люди, защищаясь убийством народа,  искажая  души  людей,  не
ради себя делают это, - ради  имущества  своего.  Не  изнутри  берегут
себя, а извне...
   Он взял руки ее, наклонился и, встряхивая их, сказал:
   - Если бы ты почувствовала всю эту мерзость и позорную гниль  -  ты
поняла бы нашу правду, увидала бы, как она велика.
   Мать поднялась взволнованная, полная желания слить  свое  сердце  с
сердцем сына в один огонь.
   - Подожди, Паша, подожди! - задыхаясь,  пробормотала  она.  -  Я  -
чувствую, - подожди!..


XXV

   В сенях кто-то громко завозился. Они оба, вздрогнув, взглянули друг
на друга.
   Дверь отворилась медленно, и в нее грузно вошел Рыбин.
   - Вот! - подняв голову и улыбаясь, сказал он. - Нашего  Фому  тянет
ко всему - ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
   Он был одет в полушубок, залитый дегтем, в лапти, за поясом у  него
торчали черные рукавицы и на голове мохнатая шапка.
   - Здоровы ли? Выпустили тебя, Павел? Так. Каково живешь, Ниловна? -
Он широко улыбался, показывая белые зубы, голос его звучал мягче,  чем
раньше, лицо еще гуще заросло бородой.
   Мать обрадовалась, подошла к нему, жала его большую, черную руку и,
вдыхая здоровый, крепкий запах дегтя, говорила:
   - Ах, ты... ну, я рада!..
   Павел улыбался, разглядывая Рыбина.
   - Хорош мужичок!
   Медленно раздеваясь, Рыбин говорил:
   - Да, опять мужиком заделался, вы в господа помаленьку выходите,  а
я - назад обращаюсь... вот!
   Одергивая пестрядинную рубаху,  он  прошел  в  комнату,  окинул  ее
внимательным взглядом и заявил:
   - Имущества не прибавилось у вас, видать, а книжек больше стало,  -
так! Ну, сказывайте, как дела?
   Он  сел,  широко  расставив  ноги,   уперся   в   колена   ладонями
вопросительно ощупывая Павла  темными  глазами,  добродушие  улыбаясь,
ждал ответа.
   - Дела идут бойко! - сказал Павел.
   - Пашем да сеем, хвастать не умеем, а урожай соберем сварим бражку,
ляжем в лежку - так? - балагурил Рыбин.
   - Как вы живете, Михайло Иваныч? -  спросил  Павел,  садясь  против
него.
   - Ничего.  Ладно  живу.  В  Едильгееве  приостановился,  слыхали  -
Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч,
- злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка.  Порядился
я в батраки к одному мироеду - там их как мух на мертвом теле.  Деготь
гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше,  а  спину  ломаю
вдвое больше, чем здесь, - вот! Семеро нас у него, у мироеда.  Ничего,
- народ всЈ молодой, все тамошние, кроме меня, - грамотные  всЈ.  Один
парень - Ефим, такой ярый, беда!
   - Вы что же, беседуете с ними? - спросил Павел оживленно.
   - Не молчу. У  меня  с  собой  захвачены  все  здешние  листочки  -
тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что  взять,
книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
   Он подмигнул Павлу и, усмехаясь, продолжал:
   - Только этого мало. Я к тебе за книжками явился.  Мы  тут  вдвоем,
Ефим этот со мной, - деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты
меня снабди книжками, покуда  Ефим  не  пришел,  -  ему  лишнее  много
знать...
   Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе  с  пиджаком  он
снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза  у  него  смотрели
хитрее, не так открыто, как раньше.
   - Мама, - сказал Павел, - вы сходите, принесите  книг.  Там  знают,
что дать. Скажете - для деревни.
   - Хорошо! - сказала мать. - Вот самовар поспеет - я и схожу.
   - И ты по этим делам пошла, Ниловна? - усмехаясь, спросил Рыбин.  -
Так. Охотников до книжек у нас  много  там.  Учитель  приохочивает,  -
говорят, парень хороший, хотя  из  духовного  звания.  Учителька  тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не  действуют,  народ
казенный, - боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга,  я  под
их руку  буду  подкладывать...  Коли  становой  или  поп  увидят,  что
книга-то запрещенная, подумают - учителя сеют!  А  я  в  сторонке,  до
времени, останусь.
   И, довольный своей мудростью, он весело оскалил зубы.
   "Ишь ты! - подумала мать. - Смотришь медведем, а живешь лаской..."
   - Как вы думаете, - спросил Павел, -  если  заподозрят  учителей  в
том, что они запрещенные книги раздают, - посадят в острог за это?
   - Посадят, - а что? - спросил Рыбин.
   - Вы давали книжки, а - не они! Вам и в острог идти...
   - Чудак! - усмехнулся Рыбин, хлопая рукой по колену. - Кто на  меня
подумает? Простой мужик этаким делом  занимается,  разве  это  бывает?
Книга - дело господское, им за нее и отвечать...
   Мать чувствовала, что Павел не понимает Рыбина, и  видела,  что  он
прищурил глаза, - значит, сердится. Она осторожно и мягко сказала:
   - Михаил Иванович так хочет, чтобы он дело делал, а на расправу  за
него другие шли...
   - Вот! - сказал Рыбин, гладя бороду. - До времени.
   - Мама! - сухо окликнул Павел. - Если кто-нибудь из наших,  Андрей,
примерно, сделает что-нибудь под мою руку, а меня в тюрьму  посадят  -
ты что скажешь?
   Мать  вздрогнула,  недоуменно  взглянула   на   сына   и   сказала,
отрицательно качая головой:
   - Разве можно против товарища так поступить?
   - Ага-а! - протянул Рыбин. - Понял я тебя, Павел!
   Насмешливо подмигнув, он обратился к матери:
   - Тут, мать, дело тонкое.
   И снова, поучительно, к Павлу:
   - Зелено ты думаешь, брат! В тайном  деле  -  чести  нет.  Рассуди:
первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а
не учителей - раз. Второе, хотя учителя дают и разрешенную  книгу,  но
суть в ней та же, что и в запрещенной,  только  слова  другие,  правды
меньше - два. Значит,  они  того  же  хотят,  что  и  я,  только  идут
проселком, а я большой дорогой, - перед начальством  же  мы  одинаково
виноваты, верно? А третье, мне, брат, до них дела нет, - пеший конному
не товарищ. Против мужика я так, может, и не захочу сделать. А  они  -
один попович, другая - помещикова дочь, - зачем им надо народ  поднять
- я не знаю. Их господские мысли мне,  мужику,  неведомы.  Что  сам  я
делаю - я знаю, а чего они хотят - это мне неизвестно. Тысячу пет люди
аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг - проснулись и
давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а  это  -
вроде сказки. От  меня  всякие  господа  далеко.  Едешь  зимой  полем,
впереди что-то живое мельтешит, а  что  оно?  Волк,  лиса  или  просто
собака - не вижу! Далеко.
   Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А  глаза  Рыбина
блестели  темным  блеском,  он  смотрел  на  Павла   самодовольно   и,
возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил:
   - Любезничать мне время нет. Жизнь смотрит строго; на псарне - но в
овчарне, всякая стая по-своему лает...
   - Есть господа,  -  заговорила  мать,  вспомнив  знакомые  лица.  -
которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются...
   - Им и счет особый и почет другой! - сказал Рыбин. - Мужик богатеет
- в баре прет, барин беднеет - к мужику идет. По  неволе  душа  чиста,
коли мошна пуста. Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как  живет,
так и думает, и ежели рабочий говорит - да, хозяин  должен  сказать  -
нет, а ежели рабочий говорит - нет,  так  хозяин,  по  природе  своей,
обязательно кричит - да! Так вот и у мужика с барином разные  природы.
Коли мужик сыт - барин ночь не спит. Конечно, во всяком звании -  свой
сукин сын, и всех мужиков защищать я не согласен...
   Он поднялся на ноги, темный, сильный. Лицо его  потускнело,  борода
вздрогнула, точно он неслышно щелкнул зубами, и  продолжал  пониженным
голосом:
   - Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни,  вот!  Пришел
туда, поглядел, вижу - не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы  тут
живете - вы обид таких не видите. А там -  голод  за  человеком  тенью
ползет  и  нет  надежды  на  хлеб,  нету!  Голод  души  сожрал,   лики
человеческие стер, не  живут  люди,  гниют  в  неизбывной  нужде...  И
кругом, как воронье, начальство сторожит -  нет  ли  лишнего  куска  у
тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст...
   Рыбин оглянулся, наклонился к Павлу, опираясь рукой на стол.
   - Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь.  Вижу  -
не могу! Однако поборол себя, - нет, думаю, шалишь, душа! Я  останусь!
Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, - я, брат, заварю  ее!  Несу  в
себе обиду за людей и на людей. Она у меня  ножом  в  сердце  стоит  и
качается.
   У него вспотел лоб, он, медленно надвигаясь на Павла,  положил  ему
руку на плечо. Рука вздрагивала.
   - Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав,  человек
покою себе не находил. Ежа под  череп  посадить  надо,  ежа  колючего!
Скажи своим городским, которые для  вас  пишут,  -  для  деревни  тоже
писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, - чтобы народ
на смерть полез!
   Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал:
   - Смертию смерть поправ - вот! Значит - умри, чтобы люди воскресли.
И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле!  Вот.
Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
   Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова,  тяжелые  и
сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее  ей  мужа  ее,
тот - так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая  рукава,  в  том
жила такая же нетерпеливая  злоба,  нетерпеливая,  но  немая.  Этот  -
говорил. И был менее страшен.
   - Это  надо!  -  сказал  Павел,  тряхнув  головой.  -  Давайте  нам
материал, мы будем вам печатать газету...
   Мать с  улыбкой  поглядела  на  сына,  покачала  головой  и,  молча
одевшись, ушла из дома.
   - Делай! ВсЈ доставим.  Пишите  проще,  чтобы  телята  понимали!  -
выкрикивал Рыбин.
   В кухне отворилась дверь, кто-то вошел.
   - Это Ефим! - сказал Рыбин, заглядывая в кухню. - Иди  сюда,  Ефим!
Вот - Ефим, а этого человека зовут - Павел, я тебе говорил про него.
   Перед Павлом встал, держа в руках шапку и глядя на него  исподлобья
серыми глазами, русоволосый широколицый парень в  коротком  полушубке,
стройный и, должно быть, сильный.
   - Доброго здоровья! - сиповато  сказал  он  и,  пожав  руку  Павла,
пригладил обеими руками прямые волосы. Оглянул  комнату  и  тотчас  же
медленно, точно подкрадываясь, пошел к полке с книгами.
   - Увидал! - сказал Рыбин, подмигнув Павлу.
   Ефим повернулся, взглянул  на  него  и  стал  рассматривать  книги,
говоря:
   - Сколько чтения-то у вас! А  читать,  верно,  некогда.  В  деревне
больше время для этого дела...
   - А охоты меньше? - спросил Павел.
   - Зачем? И охота есть! -  ответил  парень,  потирая  подбородок.  -
Народ начал пошевеливать мозгой. "Геология" - это что?
   Павел объяснил.
   - Нам не требуется! - сказал парень, ставя книгу на полку.
   Рыбин шумно вздохнул и заметил:
   - Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по  рукам
разошлась, - как землю из-под ног у народа  господа  выдернули?  Стоит
она или вертится, это не важно - ты  ее  хоть  на  веревке  повесь,  -
давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей - кормила бы людей!..
   - "История рабства", - снова прочитал Ефим и спросил Павла:  -  Про
нас?
   - Есть и о крепостном праве!  -  сказал  Павел,  давая  ему  другую
книгу. Ефим взял ее, повертел в руках и, отложив в  сторону,  спокойно
сказал:
   - Это - прошло!
   - Вы сами - имеете надел? - осведомился Павел.
   - Мы? Имеем! Трое нас братьев, а надела - четыре десятины.  Песочек
- медь им чистить хорошо, а для хлеба - неспособная земля!..
   Помолчав, он продолжал:
   - Я от земли освободился, - что она?  Кормить  не  кормит,  а  руки
вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя
Михайло говорит - не ходи!  Теперь,  говорит,  солдат  посылают  народ
бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине  народ  било  и  при
Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? - спросил он, пристально
глядя на Павла.
   - Пора! - с улыбкой ответил тот. - Только - трудно! Надо знать, что
говорить солдатам и как сказать...
   - Поучимся - сумеем! - сказал Ефим.
   - Если начальство на этом поймает - расстрелять  может  -  закончил
Павел, с любопытством глядя на Ефима.
   - Оно - не помилует! - спокойно согласился  парень  и  снова  начал
рассматривать книги.
   - Пой чай, Ефим, скоро ехать! - заметил Рыбин.
   - Сейчас! - отозвался парень и снова спросил: - Революция - бунт?
   Пришел Андрей, красный, распаренный и  угрюмый.  Молча  пожал  руку
Ефима, сел рядом с Рыбиным и, оглянув его, усмехнулся.
   - Что невесело смотришь? - спросил Рыбин,  ударив  его  ладонью  по
колену.
   - Да так, - ответил хохол.
   - Тоже рабочий? - спросил Ефим, кивая головой на Андрея.
   - Тоже! - ответил Андрей. - А что?
   - Он первый  раз  фабричных  видит!  -  объяснил  Рыбин.  -  Народ,
говорит, особенный...
   - Чем? - спросил Павел.
   Ефим внимательно осмотрел Андрея и сказал:
   - Кость у вас острая. Мужик круглее костью...
   - Мужик спокойнее на ногах стоит! - добавил Рыбин. - Он  под  собой
землю чувствует, хоть и нет ее у него, но  он  чувствует  -  земля!  А
фабричный - вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня - здесь, завтра
- там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что - прощай, милая,  в
бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя  хочет
сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
   Ефим подошел к Павлу, спросив:
   - Может, дадите мне книжку какую-нибудь?
   - Пожалуйста! - охотно отозвался Павел.
   Глаза парня жадно вспыхнули, и он быстро заговорил:
   - Я ворочу! Наши тут поблизости деготь возят, они и привезут.
   Рыбин, уже одетый, туго подпоясанный, сказал Ефиму:
   - Едем, пора!
   - Вот, почитаю я! - воскликнул Ефим, указывая  на  книги  и  широко
улыбаясь.
   Когда они ушли, Павел оживленно воскликнул, обращаясь к Андрею:
   - Видел чертей?..
   - Да-а! - медленно протянул хохол. - Как тучи...
   - Михайло-то? - воскликнула мать. - Будто  и  не  жил  на  фабрике,
совсем мужиком стал! И какой страшный!
   - Жаль, не было тебя! - сказал Павел Андрею, который хмуро  смотрел
в свой стакан чая, сидя у стола. - Вот посмотрел бы ты на игру сердца,
- ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, -  опрокинул
меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем  недоверия  к
людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать  -  страшную  силу
несет в себе этот человек!..
   - Это я видел! - угрюмо сказал хохол. - Отравили людей!  Когда  они
поднимутся - они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую  землю,
- и они оголят ее, все сорвут!
   Он говорил медленно, и было видно, что думает о другом.
   Мать осторожно дотронулась до него.
   - Ты бы встряхнулся, Андрюша!
   - Подождите, ненько, родная моя! - тихо и ласково попросил хохол.
   И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив рукой по столу:
   - Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как
после чумы -  он  все  пожгет,  чтобы  все  следы  обид  своих  пеплом
развеять...
   - А потом встанет нам на дороге! - тихо заметил Павел.
   - Наше дело - не допустить этого! Наше дело, Павел,  сдержать  его!
Мы к нему всех ближе, - нам он поверит, за нами пойдет!
   - Знаешь, Рыбин предлагает  нам  издавать  газету  для  деревни!  -
сообщил Павел.
   - И - надо!
   Павел усмехнулся и сказал:
   - Обидно мне, что я не поспорил с ним!
   Хохол, потирая голову, спокойно заметил:
   - Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке - у кого ноги в землю  не
вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно  сказал  -  мы
под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено
раскачать ее. Покачнем раз - люди оторвутся, покачнем два - и еще!
   Мать, усмехаясь, молвила:
   - Для тебя, Андрюша, все просто!
   - Ну да! - сказал хохол. - Просто! Как жизнь!
   Через несколько минут он сказал:
   - Я пойду в поле, похожу...
   - После бани-то? Ветрено, продует тебя! - предупредила мать.
   - Вот и надо, чтобы продуло! - ответил он.
   - Смотри, простудишься! - ласково сказал Павел. - Лучше ляг.
   - Нет, я пойду!
   И, одевшись, молча ушел...
   - Тяжело ему! - заметила мать, вздохнув.
   - Знаешь что, - сказал ей Павел, - хорошо  ты  сделала,  что  после
этого стала с ним на ты говорить!
   Она, удивленно взглянув на него, ответила:
   - Да я и не заметила, как это вышло!  Он  для  меня  такой  близкий
стал, - и не знаю, как сказать!
   - Хорошее у тебя сердце, мать! - тихо проговорил Павел.
   - Только бы тебе, - и всем вам, - хоть как-нибудь помогла я! Сумела
бы!..
   - Не бойся - сумеешь!..
   Она тихонько засмеялась, говоря:
   - А вот не бояться-то я и не умею!
   - Ладно, мама! Молчим! - сказал Павел. -  Знай  -  я  тебя  крепко,
крепко благодарю!
   Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами.
   Хохол воротился поздно вечером  усталый  и  тотчас  же  лег  спать,
сказав:
   - Верст десять пробежал я, думаю...
   - Помогло? - спросил Павел.
   - Не мешай, спать буду!
   И замолчал, точно умер.
   Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный,  грязный  и
недовольный, как всегда.
   - Не слыхал, кто Исайку убил? - спросил он Павла, неуклюже шагая по
комнате.
   - Нет! - кратко отозвался Павел.
   - Нашелся человек - не побрезговал!  А  я  все  собирался  сам  его
задавить. Мое это дело, - самое подходящее мне!
   - Брось ты, Николай, такие речи! - дружелюбно сказал ему Павел.
   - Что это, в самом  деле!  -  ласково  подхватила  мать.  -  Сердце
мягкое, а сам - рычит. Зачем это?
   В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже  его  рябое  лицо
показалось красивее.
   - Не гожусь я ни для чего, кроме как  для  таких  делов!  -  сказал
Николай, пожимая плечами. - Думаю, думаю - где мое место?  Нету  места
мне! Надо говорить с людьми, а я - не умею.  Вижу  я  всЈ,  все  обиды
людские чувствую, а сказать - не могу! Немая душа.
   Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол,  сказал
как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:
   - Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я  так,
без толку жить! Вы все в деле. Вижу я - растет оно, а я -  в  стороне!
Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!
   Павел взял его за руку и потянул его к себе.
   - Дадим!..
   Но из-за по