я
онемел. Молчала и Кэти,  хотя совсем  по другой причине. Если она не сказала
ничего  насчет  случившегося,  то  лишь потому, что  отнесла  случившееся  к
разряду вещей, о которых лучше  не  говорить. "Уже седьмой час, - вот и все,
что  промолвила она,  выпрямившись.  - Мне надо пойти  сменить эту бедняжку,
сиделку  Копперс".  Потом  повернулась,  бесшумно  отворила  дверь  и так же
бесшумно прикрыла ее за  собой. Я остался один, на растерзанье своим дятлам.
Низко, мерзко, гадко; гадко, мерзко,  низко... Когда зазвонил  колокольчик к
завтраку, я уже принял решение. Чтобы не жить во лжи, чтобы не порочить свой
идеал, я должен уехать - навсегда.
     В холле, по дороге в столовую, я налетел на Бьюлу. Она несла  поднос  с
яичницей и беконом  и напевала "Все твари, что под небом рождены";  при виде
меня она расцвела лучезарной улыбкой и произнесла: "Возблагодарите Господа!"
Я  менее,  чем когда-либо,  был настроен благодарить Его.  "Скоро  мы  узрим
чудо",  - продолжала  она.  А на  мой  вопрос,  откуда  она это взяла, Бьюла
ответила,  что  сию минуту видела  в комнате у  больного миссис  Маартенс, и
миссис Маартенс вновь стала  прежней.  Из тени превратилась в ту, какой была
раньше. Сила вернулась к ней, а это значит, что доктор Маартенс скоро пойдет
на поправку. "Вот она - благодать Божья, - сказала Бьюла. - Я молилась о ней
день и ночь: "Боже Святый, осени миссис  Маартенс Своей благодатью. Верни ей
силу, чтобы доктор Маартенс выздоровел". И вот это случилось - случилось!" -
И, словно в подтверждение ее словам, на  лестнице позади нас раздался шорох.
Мы обернулись.  Это была Кэти.  Она надела черное платье. Благодаря  любви и
сну лицо ее  разгладилось, а телодвиженья,  вчера такие  вялые,  стоившие ей
такого мучительного  труда, были теперь столь  же легки  и плавны,  столь же
полны  жизни,  как  до  болезни матери. Она снова стала богиней - и траур не
затмил ее  чела, она блистала даже  в печали и скорби. Богиня  спустилась по
лесенке,  пожелала  нам  доброго  утра  и  спросила,  передала  ли мне Бьюла
печальное  известие. На миг  мне подумалось,  что  с Генри  худо.  "Это  про
доктора?.."  - начал я. Она прервала  меня.  Нет, печальное  известие  о  ее
матери. И  вдруг  я  сообразил,  что  в  чужих  глазах  не  должен  знать  о
трагическом звонке из Чикаго. Кровь бросилась мне в  лицо,  и я отвернулся в
страшном смятении. Ложь уже началась, и разве не погряз я в ней! Грустно, но
спокойно богиня продолжала рассказывать о полуночном телефонном разговоре, о
рыданиях сестры на другом конце провода, о последних мгновеньях затянувшейся
агонии.  Бьюла шумно  вздохнула,  сказала, что на все  Божья воля  и что она
всегда так  думала,  потом сменила тему. "А как доктор Маартенс?" - спросила
она. Мерили ему  температуру? Кэти кивнула: мерили, и она явно упала.  "Я же
говорила! - торжествующе заметила мне старушка. - Это благодать Божья, так и
знайте. Господь вернул ей силу". Мы  пошли  в столовую, сели  и принялись за
еду. Как  припоминаю,  с большим аппетитом.  И  еще  я припоминаю, что  этот
аппетит произвел на меня весьма удручающее впечатление. - Риверс усмехнулся.
- Как трудно  не сделаться  манихейцем!  Духовное  выше телесного. Смерть  -
явление духовное, и на ее фоне яичница с беконом  выглядит  пошло, а  любовь
кажется  откровенным  надругательством.  И  однако же,  вполне очевидно, что
яичницей  с беконом может  обернуться  Божья  благодать,  что  любовь  может
послужить средством божественного вмешательства в дела смертных.
     - Ты рассуждаешь, точно Бьюла, - возразил я.
     - Потому что  об этом по-другому не  скажешь. Изнутри вдруг прорывается
какая-то  чудесная  мощь,   нечто  явно  значительнее  тебя  самого;  прежде
безразличные или  просто неблагоприятные для  тебя обстоятельства и  события
мгновенно, безо всякой причины оборачиваются твоим спасеньем - таковы факты.
С ними сталкиваешься, их переживаешь. Но только примешься это описывать, как
замечаешь, что говоришь языком верующего.  Благодать,  Соизволение,  Наитие,
Провидение - слова слишком громкие, они заранее дают ответ на любой  вопрос.
Но  бывают  случаи, когда  без них не  обойтись.  Как  с  Кэти, например. По
возвращении из Чикаго ее силы иссякли. Иссякли совершенно, так что она ничем
не могла помочь Генри и  ей была в тягость собственная  жизнь.  Другая на ее
месте  принялась бы молиться  о ниспослании ей  новых  сил, и молитва  могла
возыметь действие - бывает ведь и такое. Абсурд,  конечно, что и говорить, -
однако  же бывает. Да  только не  с людьми типа Кэти. Кэти  и молиться-то не
привыкла. Сверхъестественной была для нее  Природа; божественное не являлось
ни  духовным,  ни чисто человеческим;  оно существовало в рощах, и солнечных
лучах,  и  животных, оно жило в цветах, в  кисломолочном запахе младенцев, в
тепле и уюте свернувшихся калачиком  детей, оно жило, конечно, и в поцелуях,
в  ночных  откровениях  любви,  в  более  спокойном,  но   оттого  не  менее
великолепном ощущении собственного здоровья. Она походила на женщину-Антея -
непобедимая, пока стоит на земле, богиня, покуда сохраняет внутреннюю  связь
с высшей Богиней-матерью вне ее. Три недели ухода за умирающей разрушили эту
связь.  Ее  восстановление и  было благодатью, а  случилось это в апрельскую
ночь, двадцать третьего числа. Один час любви, пять-шесть часов в еще  более
ином  мире,  во  сне,  -  и пустота заполнилась, тень заново обрела плоть  и
кровь. Она снова ожила - то есть не она, конечно: в ней ожило Неизвестное, -
повторил он. - На одном  краю  спектра  это  чистый  дух,  Свободное  Сияние
Пустоты;  на  другом   -  это   инстинкт,   это  здоровье,  это  безупречное
функционирование  организма,  который  не станет  давать сбоев, если ему  не
мешать;  а где-то  посередине между двумя крайностями  лежит то, что  святой
Павел  называл  "Христом",   -  божественное,  перешедшее  в   человеческое.
Благодать  духовная, благодать  животная,  благодать  человеческая  суть три
проявления одной и той же всеобъемлющей тайны; по-настоящему нам должны быть
доступны  они  все.  Практически же мы изолируем себя от благодати вообще, а
если  и отворяем двери, то лишь  для  одной  из  ее форм.  Чего, разумеется,
недостаточно.  Но лучше уж иметь треть пирога, чем сидеть вовсе  без  хлеба.
Утро  двадцать  третьего  апреля  продемонстрировало  это  как  нельзя более
наглядно. Лишенная животной благодати, Кэти напоминала  бесплотный  призрак.
Вновь обретя ее, она опять стала великолепным воплощением в одном лице Геры,
Деметры и Афродиты,  да еще с Эскулапом и Лурдским гротом в придачу - потому
что чудо определенно готово было свершиться. После  трех дней на краю могилы
Генри почуял  в  жене  новую силу  и пошел на поправку. Лазарь воскресал  на
глазах.
     - В конечном счете, благодаря тебе!
     - В конечном счете, благодаря мне, - повторил он.
     - Le Cocu Miracul . Какой сюжет для французского фарса!
     - Не  лучше всякого другого. Эдип, или, к примеру, Лир, или даже Иисус,
Ганди - история  любого из них может  послужить  темой  для уморительнейшего
фарса.  Стоит лишь описать  героев со стороны, не проявляя к ним симпатии  и
пользуясь  сочным,  но  не  поэтическим  языком.  В   действительности  фарс
существует  лишь  для  зрителей,  для  участников  же  -  никогда.  То,  что
происходит  с  ними,  - это либо трагедия,  либо сложная  и  более или менее
мучительная  психологическая   драма.   Для  меня,  скажем,  фарс  чудесного
исцеления рогоносца  стал затянувшейся мукой нарушенной верности,  конфликта
любви и долга,  борьбы  с  соблазнами,  неизменно  заканчивавшейся  позорной
капитуляцией, стыдливого упоения  страстно  отвергаемыми радостями, принятия
благих решений,  о которых я вскоре забывал, потом  вспоминал снова  и вновь
отметал прочь в порыве неудержимого желания.
     - Ты ведь, кажется, собирался уехать.
     -  Собирался, но  это было  до  того,  как  я  увидел на  лестнице  мою
возрожденную  богиню. Богиню в трауре. Эти свидетельства скорби поддерживали
во мне сочувствие, религиозное обожание, рисовали чистый образ возлюбленной,
достойной  духовного  преклонения.  Но за черной  розой  на лифе  подымалась
грациозная  шея;  обрамленное завитками  медового цвета лицо сияло  неземной
прелестью. Как там у Блейка?
     Всяких женщин красит то же,
     В чем блудниц очарованье -
     Приметы утоленного желанья.
     Но приметы утоленного желанья неизбежно будят его вновь, обещают  новое
его  утоление.  Господи, как неистово я желал ее! И как глубоко раскаивался,
как  страстно  презирал  себя   с  высот  своего  идеализма!  Вернувшись  из
лаборатории,  я  решил  поговорить с ней  начистоту. Но она  оборвала  меня.
Разговоры  были не  ко времени  и не  к месту. Могла войти Бьюла или сиделка
Копперс. Лучше уж вечером,  чтобы не рисковать. Вечером она  и впрямь пришла
ко мне в комнату. В полутьме, в облаке исходящего от нее аромата я попытался
высказать  ей все мысли, какие мне  не удалось высказать утром: что я  люблю
ее, но  это нельзя; что никогда я не был  так  счастлив и в то же время  так
глубоко  несчастен;  что  я буду вспоминать  случившееся всю  жизнь  с самой
пылкой благодарностью  и что  завтра я уложу чемоданы  и  уеду,  и  никогда,
никогда больше ее не увижу. На этом  месте мой  голос дрогнул, и  неожиданно
для себя я зарыдал. На сей  раз настала  очередь Кэти сказать: "Не плачьте",
предложить утешение  в  виде руки на плече,  а  потом и  объятий; результат,
естественно,  воспоследовал тот  же,  что и предыдущей ночью. И  даже  более
того:  откровения  были  еще  ослепительней, ко мне нисходили уже не простые
ангелы,  но  Престолы, Господства, Власти; а  на следующее  утро  (нечего  и
говорить, что чемоданы  я  так  и не  уложил) наступило  раскаянье под стать
восторгам, дятлы мои рассвирепели в соответствующей степени.
     - Ну, Кэти, я думаю, они не трогали.
     -  Она  категорически  отказывалась говорить  на  эту  тему, -  ответил
Риверс.
     - Но уж ты-то, наверное, не преминул?
     - Рта не закрывал. Но в разговоре должны участвовать двое. Как только я
пытался выложить то, что накипело у меня на  сердце и не выходило из головы,
она либо меняла тему, либо с легким смешком, снисходительно похлопав меня по
руке, мягко, но  решительно  пресекала  мои  излияния. Я спрашиваю себя,  не
лучше ли было бы, если б мы сыграли в открытую: назвали вещи их собственными
неблагозвучными  именами и преподнесли друг другу  на  серебряной  тарелочке
свои  трепещущие  кишочки?  Может,  и   лучше.  А   может,  и  нет.   Правда
раскрепощает; но,  с другой стороны, не дразни собаку,  так она и не укусит;
или, раз  собака не кусает, к чему ее дразнить? Никогда не следует забывать,
что самые свирепые войны люди затевали не по материальным причинам; это были
войны  из-за  чепухи, из-за  болтовни  красноречивых  идеалистов,  -  короче
говоря, религиозные войны. Откуда берется святая вода? Из святого колодца. А
святая  война?  Из  святой  простоты -  такая  война есть триумф примитивной
жестокости, результат одержимости неосмысленными символами.
     "Что вы читаете, мой господин?" - "Слова, слова, слова". А что стоит за
словами?  Ответ: трупы,  миллионы  трупов. Отсюда  мораль  -  держи язык  за
зубами;  а коли  уж  придется  раскрыть  рот, никогда не  принимай сказанное
чересчур всерьез. И Кэти надежно держала за зубами  наши языки. Она обладала
природной   мудростью,  заставляющей   ее  воздерживаться  от   произнесения
непечатных слов (и  a fortiori неудобоваримых  научных терминов),
молчаливо принимая как должное ежедневные и  еженощные  непечатные действия,
которые  этими словами описываются.  В тишине  действие  есть действие  есть
действие. Будучи описано и обсуждено, оно превращается в этическую проблему,
в  casus belli, в источник неврозов. Заговори Кэти - и где  бы мы очутились,
скажи на  милость?  В  безнадежно  запутанном лабиринте угрызений  совести и
самобичеваний. Конечно, и  до этого  находятся охотники.  А  есть и те,  кто
ненавидит подобные  пещи,  но  в  силу раскаянья  чувствует  себя  обязанным
страдать. Кэти (благослови ее Боже!) не была ни методисткой, ни мазохисткой.
Она  была   богиней,  а  молчание  богинь  -  чистое  золото.  Это  тебе  не
какая-нибудь       липовая      позолоченная       побрякушка.       Чистое,
двадцатичетырехкаратное  молчание без  всяких  примесей.  Жительницы  Олимпа
держат язык за зубами  не из разумной осмотрительности, а просто потому, что
говорить-то не о чем. Все богини слеплены  из одного теста. У  них не бывает
внутреннего разлада. А вот жизнь людей вроде тебя и меня - это один сплошной
спор. Желанья  по одну сторону, дятлы -  по другую.  И ни секунды  настоящей
тишины. Чего  мне в  ту пору очень недоставало, так это порции сладкозвучных
оправданий происходящего  для нейтрализации всех этих мерзко-низко-гадко. Но
от Кэти нечего было ждать. Утешительные или непристойные, разговоры не имели
для  нее  никакого смысла. Смысл  заключался  в непосредственном контакте  с
животворящими мирами любви и  сна. Смысл был в  очередном приятии благодати.
Смысл,  наконец, был и  во вновь  обретенной ею  способности помогать Генри.
Чтобы  оценить  пирог,  нужно его  отведать,  а  не рассуждать  о  рецептах.
Удовольствия принимались и дарились, силы росли, Лазарь восстал из мертвых -
словом, на вкус пирог оказался весьма неплох.  Так бери ломоть потолще да не
болтай с набитым  ртом - это  дурная  манера, и к  тому же  мешает смаковать
амброзию.  Но  для  меня  такой  совет  был слишком хорош,  чтобы я мог  ему
последовать. С нею-то я не говорил, она не позволяла. Зато постоянно говорил
сам  с собой - говорил и говорил,  покуда  амброзия не превращалась в полынь
или не приобретала отвратительного душка  запретных наслаждений, осознанного
и  добровольно  творимого  греха.  Однако  чудо   вершилось  своим  чередом.
Неуклонно, быстро, без единого рецидива болезнь отступала от Генри.
     - Тебе от этого не становилось легче жить? - спросил я.
     Риверс кивнул:
     - С одной стороны, да. Я ведь, разумеется, понимал - даже тогда, даже в
том  состоянии  идиотской  невинности, -  что  являюсь  косвенным виновником
происшедшего чуда.  Я предал наставника; но, не  предай я его, он, возможно,
был  бы уже  мертв. Я совершил зло;  но его результатом оказалось благо. Это
отчасти меня оправдывало. Но, с другой стороны, каким ужасным представлялось
то, что обретенная Кэти благодать  и жизнь  ее мужа зависят от столь низкого
по  своей  сути  предмета,  от   такой  ужасной  мерзости  и   гадости,  как
человеческие тела  и  их  сексуальное удовлетворение! Против этого восставал
весь мой идеализм. И тем не менее факт был налицо.
     - А Генри? - спросил я.  - Знал  он что-нибудь или хотя бы догадывался,
чему обязан своим исцелением?
     - Он не знал ничего, - уверенно  сказал Риверс. - Он знал даже  меньше,
чем ничего. В том расположении духа, в каком находился Генри,  вырвавшись из
могилы, подозрения были немыслимы. "Риверс, - сказал он мне  как-то раз, уже
настолько оправившись, что я мог приходить и читать ему, - я хочу поговорить
с вами. Насчет Кэти,  - добавил он после короткой паузы. Сердце мое замерло.
Наступил миг,  которого я боялся. - Помните тот вечер перед моей болезнью? -
продолжал он. - Мне  изменил здравый рассудок. Я нагородил кучу такого, чего
не следовало говорить,  уйму несправедливостей,  например, про  Кэти и  того
врача  от  Джонса  Хопкинса".  Но, как  он теперь  выяснил,  врач от  Джонса
Хопкинса был  инвалид.  Да если  б его в детстве  и не разбил паралич,  Кэти
совершенно не способна даже подумать ни о чем таком. И дрожащим от  волнения
голосом  он продолжал расписывать  мне,  какая Кэти  замечательная,  как  он
невероятно  счастлив, что нашел и заполучил такую славную,  такую  красивую,
такую разумную  и  в  то  же  время такую  чуткую, такую  стойкую,  верную и
преданную жену. Без  нее он сошел  бы с  ума,  выдохся, ничего  не достиг. А
теперь она спасла  ему жизнь,  и его мучает мысль, что он сгоряча  наговорил
про нее столько гадостей и глупостей. Так пусть  же  я постараюсь забыть  их
или вспоминать только как  бредовые речи больного!  Конечно, то,  что  тайна
осталась  нераскрытой,   было   большим  облегчением;  однако  в   некоторых
отношениях это  оказалось  даже к худшему - к  худшему, ибо при  виде  такой
доверчивости, такого глубочайшего неведения я устыдился  самого себя - и  не
только  себя, но  и Кэти.  Мы были парой ловкачей, обманывающих простофилю -
простофилю, который благодаря чувствительности, делающей ему честь, выглядел
еще более легковерным, чем ему положено от природы.
     В  тот  вечер  я-таки  выложил  кое-что  из  накипевшего.  Сначала  она
попыталась   заткнуть  мне   рот  поцелуями.  Когда   я  оттолкнул  ее,  она
рассердилась  и  пригрозила,  что  уйдет  к  себе.  Я  набрался  мужества  и
кощунственно  удержал ее силой. "Тебе  придется  выслушать",  - сказал я ей,
пытающейся вырваться. И,  удерживая ее на расстоянии вытянутой  руки, словно
опасное животное,  я излил свои душевные муки. Кэти выслушала; потом,  когда
речь была кончена, рассмеялась. Без всякого сарказма, не желая меня уязвить,
а просто из глубин своей солнечной божественной безмятежности. "Ты этого  не
вынесешь, - поддразнила она.  - Ты у нас слишком благородный для обманов! Да
ты  бы  хоть раз  подумал  о  чем-нибудь, кроме своей  драгоценной личности!
Подумай для разнообразия обо мне,  о Генри! Больной гений и бедная  женщина,
чья забота - стараться сохранить этому гению жизнь и какое-никакое здоровье.
Его   гигантский,  сумасшедший   интеллект   против   моих  инстинктов,  его
нечеловеческое  отрицание  жизни  против  кипения жизни во  мне. Мою долю не
назовешь легкой, мне приходилось использовать любое средство, подвернувшееся
под руку. И теперь я  должна слушать, как ты несешь самую противную  чушь из
репертуара воскресной школы и осмеливаешься говорить мне - это мне-то! - что
не можешь терпеть лжи - прямо Джордж Вашингтон  и вишневое деревце.  Ты меня
утомляешь.  Я лучше посплю". Она  зевнула и перевернулась на другой  бок, ко
мне спиной -  спиной, - добавил Риверс, усмехнувшись себе под нос, - которая
была  чрезвычайно красноречива (стоило  только  приняться изучать ее,  точно
книгу для слепых,  кончиками пальцев), спиной Афродиты Каллипиги. Вот таким,
друг  мой, -  таким был единственный ответ Кэти, хоть сколько-то  похожий на
объяснения  или  извинения. После него я ни  капли  не  поумнел. Скорее даже
поглупел,  ибо  ее слова побудили  меня задать себе множество  вопросов,  до
ответа  на которые  она  никогда  бы  не снизошла. Например, полагает ли она
такие вещи  неизбежными  - по крайней мере  в условиях  ее супружества?  Да,
собственно говоря, случались ли они прежде? А если так, то когда, как часто,
с кем?
     - Удалось тебе это выяснить? - спросил я.
     Риверс покачал головой.
     - Я так  и не продвинулся дальше догадок  и игры воображения - но, Боже
мой, до чего яркой  была эта игра! Ее мне, разумеется, оказалось достаточно,
чтобы почувствовать  себя несчастным, как никогда. Несчастным и одновременно
еще неистовее влюбленным.  Почему  это, когда подозреваешь любимую женщину в
том, что она крутит любовь с кем-то другим, ощущаешь такой прилив желания? Я
любил  Кэти  до  безумия.  Теперь же я перешел предел безумия,  я  любил  ее
отчаянно и  неутолимо, любил мстительно, если  ты понимаешь, что это значит.
Вскоре  Кэти  и  сама  это  почувствовала.  "Ты  так  на  меня   смотрел,  -
пожаловалась она два  дня спустя,  -  словно  нашел бифштекс  на необитаемом
острове.  Не  надо  этого  делать.  Заметят.  К тому  же  я  не бифштекс,  я
нормальный человек, нежареный. Да и вообще, Генри  уже почти  выздоровел,  а
завтра возвращаются домой дети. Все  должно опять пойти по-старому. Нам надо
быть благоразумными". Быть  благоразумными... Я обещал  - назавтра. А пока