гнулись  в  попытке  изобразить  обворожительную улыбку,
пылкий взор стал  еще более много  обещающим.  - Что скажете вы? Только ради
самозащиты я ответил ей честно. "Боюсь, что  Бьюла  права, - сказал  я. - По
первое число". Улыбка увяла, глаза потемнели и сузились, под алой краской на
щеках выступил натуральный сердитый румянец. "Ну, тогда вы просто гадкий", -
выпалила она. "Гадкий! - откликнулась Бьюла. - Это кто ж это гадкий, скажите
на милость!" Рут нахмурилась и закусила губу, делая вид, что не замечает ее.
"Сколько  лет было  Джульетте?" -  спросила она, предвкушая свое  торжество.
"Годом меньше, чем тебе", - ответил я. Лицо се расцвело насмешливой улыбкой.
"Только  Джульетта,  -  продолжал  я, - не  ходила в  школу. Ни  уроков,  ни
домашних заданий. Никаких забот, кроме мыслей о Ромео  да о косметике - если
она ею пользовалась, хотя это  весьма сомнительно.  А  у тебя  есть алгебра,
есть  латынь  и  французские  неправильные  глаголы.  Тебе  дана  неоценимая
возможность  в  один  прекрасный день  стать культурной  молодой  женщиной".
Наступила долгая тишина. Потом она сказала: "Я  вас ненавижу". Это был вопль
разъяренной  Саломеи, Долорес,  впавшей  в праведное  негодование, ибо ее но
ошибке  приняли  за  пигалицу из  средней школы. Потекли слезы. Смешиваясь с
черной  накипью  туши  для  ресниц,  они   прокладывали  себе   путь  сквозь
аллювиальные наслоения румян и пудры. "Свинья  вы, -  рыдала она, - свинья!"
Она  утерла глаза; потом,  заметив  на платке жуткую мешанину, вскрикнула от
ужаса и кинулась наверх. Через пять минут, спокойная и без всякой косметики,
она уже направлялась в школу. Это-то и послужило одной из причин, - объяснил
Риверс, - благодаря которым наша grande amoureuse обращала так мало внимания
на предмет своей страсти, почему в первые две недели после своего  появленья
на  свет  femme fatale  больше предпочитала  заниматься  собою,  нежели  тем
несчастным, кому  сценарист этого спектакля  отвел роль жертвы. Она устроила
мне  проверку  и  нашла   меня,  к  сожалению,  абсолютно   недостойным  сей
ответственной роли. В ту пору  ей показалось лучше разыгрывать пьесу  одной.
Так что по меньшей мере до конца текущей  четверти  я получил передышку.  Но
тем временем наступила черная полоса у моего нобелевского лауреата.
     Через  три дня самостоятельной жизни Генри улизнул на вечеринку к одной
музыковедше, отличавшейся  богемными вкусами. В умении пить былинки,  ветром
колеблемые, не могут  сравниться с  настоящими  джентльменами. Дабы  достичь
приличной степени опьянения, Генри вполне хватало чая и обыкновенной беседы.
Мартини делал его маньяком, затем он  внезапно погружался в депрессию, после
чего   неизбежно  следовала  рвота.  Он,  разумеется,  помнил  это,  но  его
ребяческая  натура требовала  утверждения  своей независимости. Кэти  иногда
разрешала  ему  выпить хереса.  Ладно  же, он ей  покажет: пусть знает,  что
настоящие мужчины в грош не ставят этот дурацкий сухой закон. Без кота мышам
раздолье. И они (такова уж любопытная извращенность человеческой натуры) тут
же затевают  игры,  одновременно и  скучные,  и  опасные;  игры,  в  которых
проиграть  кажется  унижением,  а  решительная  победа  заставляет  искренне
пожалеть о своей удаче. Генри принял приглашение музыковедши, и, разумеется,
случилось то, что должно было случиться. На середине  второго бокала  он уже
веселил всех присутствующих. По осушении третьего держал музыковедшу за руку
и говорил ей, что он несчастнейший человек на свете. А едва начав четвертый,
был вынужден сломя голову мчаться в  ванную.  Но этим дело  не кончилось; по
дороге домой -  он настоял, что  пойдет пешком,  - Генри умудрился  потерять
портфель.  В  нем  были  три  первые  главы  его  новой  книги  "От  Буля  к
Витгенштейну". Даже теперь, поколенье  спустя, она остается лучшим введением
в современную логику. Маленький шедевр! И она вышла бы, возможно, еще лучше,
если бы он не напился и не потерял три главы в их первоначальном варианте. Я
сожалел о потере,  но  приветствовал  ее отрезвляющее  действие  на  беднягу
Генри. Несколько дней после этого он был прямо  шелковый, вел себя почти так
же благоразумно, как малыш Тимми. Я уж думал, конец  моим заботам, тем более
что, судя  по сообщениям из Чикаго, Кэти  должна была скоро вернуться домой.
Силы ее матери, видимо, иссякали. Иссякали так быстро, что однажды утром, по
пути  в лабораторию, Генри попросил меня заехать к галантерейщику:  он хотел
купить себе  черный галстук  для похорон. Затем электрическим шоком  грянуло
известие  о  чуде.  В последний миг,  не  упав-таки  духом,  Кэти пригласила
другого врача - молодого человека,  только что из заведения Джонса Хопкинса,
блестящего,  неутомимого,  владеющего   всеми   медицинскими  новинками.  Он
применил иной метод лечения, он боролся со смертью всю ночь, весь день и всю
следующую ночь.  И битва была  выиграна; пациентка, стоявшая на краю гибели,
вновь вернулась к жизни. В письме  Кэти ликовала,  и я, конечно же, разделял
ее  ликование. Старая  Бьюла хлопотала по дому, громко  восхваляя Господа, и
даже  дети  ненадолго  отвлеклись  от  своих  занятий  и  проблем, от  своих
сексуальных  и  железнодорожных  фантазий,  и  примкнули  к  общей  радости.
Счастливы были все, кроме Генри.  Разумеется, он прикидывался счастливым; но
сумрачное лицо (он никогда не умел  скрывать свои истинные чувства) выдавало
его.  Он  рассчитывал, что смерть миссис Хэнбери вернет ему его секретаршу и
сожительницу, мать  и  возлюбленную  в одном  лице.  И  вот  -  неожиданно и
совершенно  некстати  (другого слова не  подберешь)  - в дело встревает этот
молодой  хлюст  от  Джонса  Хопкинса  со  своим дурацким  чудом.  И человек,
которому  полагалось  тихо-мирно  угаснуть,  теперь,  противу  всех  правил,
находится вне опасности;  но, конечно, еще слишком  слаб, чтобы оставить его
без поддержки.  Кэти придется  побыть в  Чикаго  до тех  пор,  пока  больная
немного  не  окрепнет.  Одному  Богу   известно,   когда  к  Генри  вернется
единственное существо, от которого он зависел целиком и полностью - зависело
его   здоровье,  его  здравомыслие,  сама  его  жизнь.  Несбывшаяся  надежда
послужила  виновницей нескольких  приступов астмы. Но тут, словно  вмешалась
судьба, мы получили сообщение об избрании  его членом-корреспондентом одного
французского института. Чрезвычайно лестно! Это вылечило его моментально, но
ненадолго. Минула неделя,  и  с каждым  следующим  днем его  чувство  утраты
перерождалось в  настоящие  страдания,  похожие на муки  отлученного от иглы
наркомана. Эти муки находили  разрядку  в диком, неоправданном  негодовании.
Подлая  старая ведьма!  (В действительности мать  Кэти была  двумя  месяцами
младше его.) Гнусная симулянтка! Ведь  само собой разумеется, хворь у нее не
настоящая - кабы хворала по-настоящему, так давно  б  уж померла. Она только
прикидывается. Из чистой  злобы и эгоизма. Хочет удержать  дочь  при себе, а
заодно  (она  всегда  ненавидела его, старая ведьма!) помешать ей находиться
там,  где велит долг, - при своем муже. Я кое-что рассказал ему о  нефрите и
заставил перечитать письма  Кэти. Этого хватило на день-два, а затем  пришли
обнадеживающие известия. Больная так  скоро поправлялась, что еще  несколько
дней  -  и  ее  без опаски  можно  будет  оставить  на  попечение сиделки  и
горничной.  Эта радость превратила Генри  чуть ли  не  в  нормального отца -
таким я наблюдал его впервые. Вместо того чтобы после  обеда скрыться у себя
в кабинете,  он затеял игры с детьми. Вместо разговора  о своих  собственных
идеях он  попытался  развлечь их плохими каламбурами и загадками. "Что делал
слон,  когда  пришел Наполеон?" Разумеется, ел  травку, потому что пришел на
поле. Тимми был в восторге, и даже Рут удостоила  нас улыбки. Минули еще три
дня, и наступило воскресенье. Вечером  мы играли в безик, а потом в дурачка.
Пробило девять. Последний кон -  и дети ушли наверх. Минут десять спустя они
уже улеглись и позвали нас пожелать  им спокойной ночи. Сначала мы заглянули
к  Тимми.  "А  эту  ищешь?  -  спросил  Генри.  -  Из  какой рыбы  получится
итальянский город, если  прочесть наоборот?" Ответ был, понятно, "налим", но
Тимми  едва  ли слыхал о  Милане  и не  выразил  особенного  восхищения.  Мы
потушили свет и отправились в соседнюю комнату. Рут взяла с собой  в постель
плюшевого  медвежонка,  который заменял ей и ребеночка и сказочного  принца.
Она надела светло-голубую пижаму и тщательно накрасилась. Ее учитель объявил
протест против румян  и духов на уроках, но увещевания оказались напрасными,
и   тогда  директор  категорически  запретил  косметику.  Поэтессе  пришлось
довольствоваться малым  -  раскрашенной  и  надушенной  отходить  ко сну.  В
комнате разило  фиалками, а на подушке, по обе стороны от маленького личика,
виднелись следы губной  помады  и туши.  Однако  Генри был не такой человек,
чтобы замечать подобные пустяки. "Какое растение, - промолвил он, подходя  к
кровати, -  или, точнее, какая  ягода вырастет, если закопать портрет своего
бывшего возлюбленного?" - "Возлюбленного?" - повторила дочь.  Она глянула на
меня,  покраснела   и  отвела  взор.   Затем  выдавила  смешок  и  сердитым,
презрительным  тоном  заметила,  что  не  знает.  "Брусника, -  торжествующе
провозгласил  отец;  но  она не  поняла, и  ему пришлось объяснить: -  Бр-р!
усни-ка.  Ты что,  не  понимаешь, в  чем  соль?  Это портрет возлюбленного -
бывшего возлюбленного, а у  тебя новый ухажер. И что же ты делаешь? Бросаешь
старого".  - "А почему  "бр-р"?"  - спросила  Рут. Генри прочел  ей  краткую
содержательную   лекцию  об   употреблении   междометий.   "Бр-р"   выражает
отвращение, "фи" - брезгливость, "чур меня"  - испуг. "Но  никто никогда так
не  говорит",  -  возразила Рут.  "Зато раньше говорили",  -  довольно кисло
парировал Генри. Из глубины дома, со  стороны хозяйской  спальни, послышался
телефонный звонок. Лицо его прояснилось.  "Кажется, это Чикаго, - сказал он,
наклоняясь к Рут  и целуя ее на сон грядущий. - А еще мне кажется, - добавил
он,  спеша к  двери, - что  мама вернется завтра.  Завтра!" - повторил  он и
исчез. "Вот будет  замечательно, - истово  воскликнул я, - если он  угадал!"
Рут кивнула и промолвила "да" таким тоном, словно сказала "нет". На ее узком
накрашенном  личике  вдруг отразилось серьезное  беспокойство. Без сомнения,
она вспомнила, что пророчила  ей Бьюла по возвращении матери; увидела и даже
ощутила, как  Долорес-Саломею,  уложенную  на  большое  материнское  колено,
награждают  звонкими материнскими  шлепками,  невзирая на то, что  она годом
старше  Джульетты. "Так я пошел", -  наконец  произнес я.  Рут взяла меня за
руку и удержала. "Еще чуточку", - взмолилась она, и с этими словами облик ее
переменился. Мучительное беспокойство уступило место робкой улыбке обожания;
губы раздвинулись,  глаза раскрылись шире и  заблестели. Словно она внезапно
вспомнила, кто  я такой  -  ее раб и безжалостный синебородый повелитель, то
самое существо, на котором держится ее двойная роль роковой соблазнительницы
и покорной  жертвы.  А завтра, если мать  и впрямь вернется домой, будет уже
поздно; представленье  окончится,  театр закроют по приказу полиции. Значит,
теперь или никогда. Она сжала  мне руку. "Я  вам нравлюсь, Джон?" - неслышно
прошептала она. "Конечно!"  -  ответил  я  звонким,  жизнерадостным  голосом
профессионального  затейника.  "Больше, чем  мама?"  -  допытывалась  она. Я
изобразил  добродушное нетерпение.  "Что  за дурацкий  вопрос! - сказал я. -
Твоя  мама нравится  мне, как  нравятся взрослые. А ты  нравишься..." - "Как
нравятся дети, - расстроенно заключила она.  - Словно это имеет значение!" -
"А разве  нет?"  -  "Не в  таких вещах".  И когда я спросил, в  каких "таких
вещах", она сжала мою руку и  сказала:  "Когда  человек нравится", - подарив
мне очередной многозначительный взгляд.  Наступила  неловкая  пауза.  "Ну, и
пошел", - наконец сказал я  и вспомнил присказку, которая всегда чрезвычайно
веселила Тимми. "Спи  спокойно, - добавил я,  высвобождая руку, -  да гляди,
блох  в перине не  буди".  Шутка прозвучала  в  тишине так, будто грохнулась
чуянная чушка. Она продолжала смотреть на меня без улыбки, напряженно-томным
взором,  который  показался  бы мне смешным,  если б  я не  был  напуган  до
полусмерти. "Так вы пожелаете  мне спокойной ночи по-настоящему?" - спросила
она.  Я наклонился,  чтобы запечатлеть у нее  на лбу  ритуальный  поцелуй, и
вдруг руки ее обвились вокруг моей шеи, и вышло, что уже не я целую ребенка,
а  ребенок целует  меня  -  сначала  в правую скулу,  потом, с  более  явным
намерением,  ближе к уголку рта. "Рут!" -  выпалил было я,  но, не  дай  мне
продолжить, она с какой-то неловкой решимостью поцеловала меня снова, на сей
раз прямо в губы. Я вырвался  из ее рук. "Зачем ты это сделала?" - испуганно
и  сердито  спросил я. Она  покраснела и, взглянув на меня, блестя огромными
глазами,  шепнула:  "Я тебя люблю", потом отвернулась  и  закрылась  лицом в
подушку рядом с плюшевым медвежонком. "Так, - сурово сказал я. - Сегодня я в
последний  раз пришел пожелать тебе спокойной ночи", - и повернулся уходить.
Кровать  скрипнула, босые ноги  застучали  по полу, И только я прикоснулся к
двери, как Рут нагнала  меня  и схватила  за  руку. "Простите меня, Джон,  -
сбивчиво бормотала она - Простите. Я сделаю все, что вы скажете. Все-все..."
Глаза у нее теперь были совершенно как  у спаниеля, в них не осталось ничего
зазывного. Я велел ей лечь  в  постель и сказал, что,  может, и  сжалюсь над
нею, если она будет очень  хорошей девочкой. Иначе...  С этой неопределенной
угрозой я покинул ее. Сначала я зашел к себе  и смыл с лица губную номаду, а
потом направился  дальше  по коридору  и  по  лестнице,  в библиотеку.  Едва
миновав  подъем,  я  чуть  не  столкнулся  с  Генри  -  он  вышел  из  своих
апартаментов.  "Что  новенького?"  -  начал  я.  Но  тут увидал  его  лицо и
ужаснулся.
     Пять  минут назад  он весело сыпал  загадками. Теперь это  был  дряхлый
старик, бледный, как смерть, однако лишенный  посмертной безмятежности,  ибо
глаза  его  и  страдальческие  складки  у  губ  выражали  глубочайшую  муку.
"Что-нибудь неладно?"  -  испуганно спросил  я.  "Звонила  Кэти,  -  наконец
промолвил он безжизненным тоном.  - Она не приедет". Я спросил,  не хуже  ли
старой леди. "Это только предлог",  - горько ответил он, потом повернулся  и
пошел туда, откуда минуту назад вышел. Полный сочувствия, я двинулся следом.
Помню, там  был небольшой коридорчик,  кончался он дверью  в ванную, а дверь
налево  вела в спальню хозяев. Прежде я  никогда не заглядывал сюда и теперь
прямо   остолбенел,   оказавшись  лицом  к   лицу  с  удивительной  кроватью
Маартенсов. Это была кровать старого американского типа с пологом на четырех
столбиках  и  таких  гигантских  размеров,  что  невольно  напомнила мне  об
убийствах  президентов  и  национальных похоронах. Разумеется, у  Генри  она
вызывала  несколько  иные  ассоциации. Сей катафалк  был  его брачным ложем.
Рядом  с этим  символом и  ареной его  супружеского  счастья  стоял телефон,
только  что  приговоривший  Генри  к   очередной  полосе  одиночества.  Нет,
супружество  не  совсем  верное  слово,  -  вскользь  заметил  Риверс. - Оно
относится  к связи двух  полноценных личностей на равных правах.  Но Кэти не
была  для Генри личностью;  она служила ему пищей, являлась  жизненно важным
органом его собственного  тела. В  ее отсутствие  он походил на  корову  без
выгона,  на больного  желтухой,  который изо  всех сил пытается  прожить без
печени.  Это  была агония. "Может,  приляжете?"  - сказал я,  бессознательно
принимая льстиво-убедительный тон, каким говорят с больными. И сделал жест в
сторону кровати. Последовала  реакция,  подобная  ответу  па  нечаянный чих,
когда взбираешься в горах по свежевыпавшему снегу, - лавина. И какая лавина!
В ней и духу не было снежной девственной белизны - на меня обрушился жаркий,
зловонный поток нечистот.  Он ослепил, ошеломил, захлестнул меня. До сих пор
пребывавший   дурачком  в   раю   запоздалой   и  абсолютно  непростительной
невинности, я слушал в ужасе, глубоко потрясенный. "Все ясно, - повторял он.
- Все ясно как день". Ясно, что Кэти не вернулась домой  оттого,  что она не
хочет  возвращаться домой. Ясно, что она нашла себе другого мужчину. И ясно,
что этот  другой - новый  врач. Ведь,  как всем  известно,  врачи -  хорошие
любовники. Они знают физиологию, прекрасно разбираются в работе вегетативной
нервной системы.
     Мой ужас сменился  негодованием. Как  он  смеет говорить  такое о  моей
Кэти,  об этой  удивительной женщине, чистой и совершенной,  под стать моему
неземному  чувству   к  ней?  "Вы  что,  действительно  предполагаете..."  -
заикнулся  я.  Но  Генри ничего  не предполагал. Он категорически утверждал.
Кэти изменяла ему с молодым хлыщом от Джонса Хопкинса.
     Я сказал ему, что он сошел с ума, а он ответил, что  я ничего не смыслю
в сексе. Это, разумеется, была горькая правда. Я попытался сменить тему. При
чем тут секс - речь идет о нефрите, о матери, которой нужна дочерняя забота.
Однако  Генри  не  слушал.  Единственное,  чего  он  теперь  жаждал,  -  это
растравлять  себя.  А   если  ты  спросишь,  отчего  ему  понадобилось  себя
растравлять, я могу ответить только одно: оттого, что он уже страдал. Он был
слабейшим, более  зависимым  членом симбиотического союза, который  (как ему
мерещилось)  только  что  жестоко  разрушили.  Это  напоминаю  хирургическую
операцию  без  наркоза.  Вернись  Кэти,  и муки  тотчас  же прекратились бы,
душевная  рана  мгновенно  исчезла.  Но   Кэти  не   возвращалась.   Поэтому
(замечательная логика!) Генри испытывал потребность причинить себе как можно
больше  дополнительных  страданий. А самый простой способ достигнуть этого -
облечь  свое  несчастье  в  терзающие  душу   слова.  Говорить  и  говорить,
разумеется, не со мной, ни даже  в  мой  адрес; только  с  самим собой  (что
существенно, если хочешь помучиться) в моем присутствии. Отведенная мне роль
не была даже ролью  эпизодического персонажа вроде  вестника или наперсницы.
Нет,  я  служил  безымянным, почти  безликим  придатком, чьей  задачей  было
обеспечить герою повод  для высказывания  мыслей вслух; к  тому  же  простым
торчанием на  месте я  придавал звучащему монологу чудовищность, откровенную
непристойность,  которых не  было бы, останься  солист в  одиночестве. Поток
нечистот самопроизвольно ширился. От измены  жены Генри перешел к ее  выбору
(самое  гнусное обвинение)  молодого  партнера.  Молодого,  а значит,  более
сильного, более неутомимого в любовных утехах. (Это в придачу к тому, что он
как  врач  знал  физиологию   и  вегетативную  нервную  систему.)  Личность,
профессионал, прирожденный целитель  - все исчезло; естественно, то же самое
произошло и с Кэти. От них осталась  лишь пара  сексуальных фантомов, бешено
упивающихся  друг   другом  посреди   вселенской  пустоты.  Я  начал  смутно
осознавать,  что  раз  Генри  так  представляет  себе отношения  Кэти  и  ее
любовника,  то  и  его собственные отношения  с  нею  рисуются  ему  похожим
образом. Я уже называл  Генри былинкой, ветром  колеблемой;  а такие былинки
всегда склонны к пылкости, в чем ты и сам наверняка неоднократно имел случай
убедиться. Они  пылки  до  безумия. Нет,  не  так. Безумие ослепляет. А люди
вроде Генри  в любви никогда не теряют галопы. Разум не покидает  их, как бы
далеко они ни  зашли,  - и благодаря этому они получают  полную  возможность
упиваться сознанием взаимной отчужденности себя и партнера. И действительно,
не считая лаборатории и  библиотеки, это было единственное, что Генри считал
достойным внимания. Многие  живут в мире,  напоминающем  французский саf  au
lait  -  пятьдесят  процентов  снятого молока  и пятьдесят бурды из цикория,
половина   психофизической   реальности  и   половина