ала: - К этому вообще-то привыкаешь".
     Риверс усмехнулся сам себе, смакуя воспоминание.
     - К  этому вообще-то  привыкаешь,  - повторил  он. -  В четырех  словах
заключены пятьдесят процентов всех Утешений Философии. А остальные пятьдесят
процентов  можно  выразить шестью: "Брат, всяк помрет, как  смерть  придет".
Или, по своему усмотрению,  сделать из  них семь: "Брат, всяк и помрет,  как
смерть придет".
     Он встал и принялся подкладывать в огонь дрова.
     -  Ну вот,  так я и  познакомился с семьей  Маартенсов, - промолвил он,
положив  очередное дубовое  поленце на кучу  тлеющих  углей.  -  Вообще-то я
привык  ко  всему  довольно скоро. Даже к астме. Удивительно, как легко люди
привыкают  к чужой  астме. После двух-трех случаев  я реагировал на приступы
Генри с тем же спокойствием, что и прочие.  То он помирает  от удушья, а то,
глядь, уже совсем свеженький и трещит без умолку о квантовой механике. И эти
спектакли  продолжались до  восьмидесяти  семи  лет.  А я вот,  скажем, буду
считать, что мне повезло, - добавил он, в последний раз ткнув полено, - если
дотяну  до шестидесяти  семи. Я был здоровяк, понимаешь. Про таких  говорят:
"Силен,  как бык".  И  в  жизни ни  разу не чихнул, а потом  бац - схлопотал
атеросклероз,  фьюить - отказали почки! А былинки,  ветром колеблемые, вроде
бедняги Генри, живут себе да  живут, жалуясь па плохое здоровье,  пока им не
стукнет  сотня. И  ведь не просто жалуются -- действительно страдают. Астма,
дерматит,  полный  набор   неполадок  в  животе,   немыслимая  утомляемость,
неописуемые  депрессии.  У  него в кабинете стоял шкафчик  и  в  лаборатории
другой такой  же, битком набитые пузырьками с гомеопатическими средствами, и
он никогда не высовывал носу из дома, не прихватив с собой рус токс, и карбо
вег,  и брионию, и кали  фос. Скептически настроенные коллеги высмеивали его
за  любовь к лекарствам, столь  чудовищно разбавленным, что  в каждой пилюле
едва ли осталось больше одной-единственной молекулы целительного вещества.
     Но Генри нелегко  было сбить с панталыку. Чтобы отстоять гомеопатию, он
придумал  целую  теорию нематериальных полей  - полей чистой энергии,  полей
отдельно  от  тел. И  те  времена  это звучало  нелепо.  Однако не  забывай,
Генри-то  был  гений.  И  теперь его нелепые рассуждения  начинают  обретать
смысл. Еще несколько лет - и они станут самоочевидными.
     - Что  интересует лично меня, - сказал я, - так это неполадки в животе.
Помогали ему шарики или нет?
     Риверс пожал плечами.
     - Восемьдесят семь - почтенный возраст,  - ответил он,  садясь на  свое
место.
     - Но прожил бы он столько же лет без пилюль?
     - Это типичный образец бессмысленного вопроса, - произнес Риверс. - Нам
не  дано  воскресить  Генри  Маартенса  и   заставить   его  заново  прожить
собственную жизнь  без  гомеопатии.  Поэтому мы никогда  не узнаем,  есть ли
связь  между  его  самолечением  и  долгожительством.  А  раз   нельзя  дать
обоснованный  ответ, то в вопросе  нет никакого смысла. Оттого-то, - добавил
он,  - и  не существует науки истории - ведь  никто  не может проверить свои
гипотезы.  Откуда  следует  абсолютная бессмысленность любых книжек  по сему
предмету. Но мы-таки  читаем эту чепуху. А как иначе найти  способ выбраться
из  хаоса  голых фактов?  Разумеется,  этот путь плох; тут и спорить нечего.
Однако лучше уж пойти плохим путем, чем заблудиться вовсе.
     - Не очень-то утешительный вывод, - отважился заметить я.
     - А лучше ничего не придумаешь - во всяком случае, на нынешнем этапе. -
Риверс на мгновение  замолк. - О чем  бишь я? - продолжал он другим тоном. -
Итак, я скоро привык к астме Генри, привык ко всем ним, ко всей их жизни. До
того привык, что через месяц поисков жилья,  когда мне наконец  подвернулась
дешевая и  не слишком противная  квартирка,  они не пожелали меня отпускать.
"Вы  к  нам приехали, - сказала Кэти, - у нас и оставайтесь". Старушка Бьюла
поддержала ее. Тимми тоже; да и Рут, поворчав, присоединилась к ним, хотя ее
возраст и характер отнюдь не способствовали проявлению покладистости в какой
бы  то  ни  было форме. Даже  великий  человек  спустился  на  миг из  своих
заоблачных высей и замолвил за меня словечко. Это решило дело. Я стал жить у
них на законных основаниях, извратился в почетного члена семьи Маартенсов. -
Риверс ненадолго  умолк, потом заговорил вновь:  - Я  был очень счастлив,  и
меня  даже  начало мучить неприятное ощущение, будто здесь что-то неладно. И
весьма скоро я сообразил, что Счастливая жизнь у Маартенсов означала  измену
родному  очагу. Это  значило,  что в  течение  всей  жизни  с  матерью я  не
испытывал ничего,  кроме скованности и хронического  чувства вины. А теперь,
став членом  языческого семейства, я нашел  не только счастье,  но и  добро;
совершенно неожиданно я даже обрел религиозное чувство, я впервые понял, что
означают  все эти слова  в Посланиях. Скажем,  что такое благодать  -  я был
полон ею под завязку. Обновление духа - я испытывал его постоянно, тогда как
единственное,  что  я чувствовал в  пору  своей  жизни  с  матушкой,  -  это
мертвящая древность Писания.  Или  вот Первое к Коринфянам,  тринадцать! Как
насчет веры,  надежды, любви?  Не  хочу  хвастаться, но  они у  меня были. В
первую очередь вера. Искупляющая вера во вселенную и в того, кто трудился со
мною рядом. Л что до иной веры -  до ее простой, лютеранской  разновидности,
какую моя  бедная  матушка  так долго  лелеяла  во  мне,  словно невинность,
гордясь  тем,  что   сохранила  ее  незапятнанной   среди   всех   соблазнов
юношества... - Он пожал плечами. Нет ничего проще нуля; а я вдруг обнаружил,
что  моя простая  вера в  продолжение  последних десяти  лет  именно нулю  и
равнялась.  В  Сент-Луисе  я  обрел  истинное  чувство  -  настоящую  веру в
настоящее благо и одновременно надежду, переходящую в твердую  убежденность,
что все и всегда будет прекрасно. А вместе  с верой и надеждой ко мне пришла
и любовь. Как можно было питать симпатию к человеку  вроде Генри -  существу
столь не от мира сего, что он едва замечал тебя, и  такому эгоисту, что он и
не желал никого замечать? К подобному типу нельзя испытывать нежность - но я
испытывал! Он нравился мне не только по  понятным причинам - благодаря своей
гениальности, благодаря  тому, что работать с  ним значило  чувствовать, как
умнеешь и  прозреваешь не по  дням,  а  по часам. Он  нравился мне даже  вне
лаборатории, и именно из-за тех черт, благодаря которым смахивал на какое-то
редкостное  чудо-юдо. В ту пору любовь так переполняла меня, что  я влюбился
бы в крокодила, в осьминога. Вот мы  читаем всякую социологическую чушь, всю
эту  заумную  ахинею разных  политологов, - Риверс  презрительно  и  сердито
похлопал по корешкам  увесистых  томов, выстроившихся на седьмой полке.  - А
ведь есть только одно решение, и выражается оно словом из шести  букв, таким
скабрезным,  что даже  маркиз де Сад  употреблял его с  осторожностью.  - Он
раздельно  проговорил:  -  Л-Ю-Б-О-В-Ь.  А  ежели  предпочитаешь  пристойную
расплывчатость  мудреных  языков:  Agaре,  Саritas,  Mahakaruna.   Тогда   я
действительно понял, что это такое. Впервые в жизни - да-да, впервые. Только
это и омрачало слегка мое неземное блаженство. Ибо если я впервые понял, что
значит  любить,  как  же отнестись к  прошлым  временам,  когда  мне  только
казалось, что это я понимаю, как быть  с шестнадцатью годами, проведенными в
роли единственного мамочкиного утешения?
     В  наступившей  тишине  я попытался  припомнить миссис  Риверс, которая
вместе с малышом  Джонни иногда приезжала к нам на ферму провести воскресный
вечер - лет этак пятьдесят  назад.  Мне  вспомнилось черное одеяние, бледный
профиль, словно  на камее, какую  носила тетя Эстер, улыбка, чья расчетливая
ласковость  плохо  сочеталась с  холодным  оценивающим взглядом. К  портрету
прибавилась память о леденящем чувстве  страха. "Ну-ка,  поцелуй как следует
миссис Риверс". Я подчинился, но с какой жуткой неохотой! Из глубин прошлого
одиноким пузырьком всплыла фраза, оброненная  когда-то тетей  Эстер. "Бедная
крошка, - сказала тетя, - он прямо-таки преклоняется  перед своей мамочкой".
Преклоняться-то он преклонялся. Да только любил ли?
     - Есть такое словечко - омораливанье? - вдруг спросил Риверс.
     Я покачал головой.
     - Ну так  должно быть, -  настаивал он.  - Потому  что  именно к  этому
средству я прибегал в своих письмах домой. Я излагал события; но я постоянно
омораливал их. Откровение превращалось у меня в нечто тусклое, обыкновенное,
высоконравственное. Почему я остался у  Маартенсов? Из чувства долга. Оттого
что доктор М. не умеет водить машину, к тому же я могу пособить по  мелочам.
Оттого  что детишкам не повезло с учителями -  двое их наставников никуда не
годятся,  - а я могу кое-чему  подучить  их. Оттого что миссис  М. была  так
добра, что я почел себя просто обязанным остаться и хоть чуть-чуть облегчить
ее  тяжкую долю. Разумеется,  я  хотел  бы жить  отдельно; но  разве годится
ставить  свои  личные  прихоти  выше  их нужд? А  поскольку вопрос  этот был
обращен  к  моей  матери,  ответ, конечно, подразумевался однозначный. Какое
лицемерие, какое нагромождение лжи!  Но услышать истину было  для нее так же
невыносимо, как для меня - облечь ее в слова. Ибо вся правда состояла в том,
что  я  никогда  не  знал счастья,  никогда  не любил, никогда  так  легко и
бескорыстно не  относился к  окружающим,  пока не  покинул  родной очаг и не
поселился с этими амаликитянами.
     Риверс вздохнул и покачал головой.
     - Бедная матушка, -  произнес он. - Наверное, мне следовало быть с  ней
поласковее. Но как бы ласков я ни был, это не могло изменить сути: того, что
она любила меня  любовью собственницы, и  того, что я не хотел  быть  ничьей
собственностью; того, что она осталась в одиночестве и потеряла все, и того,
что у меня появились новые  друзья; того, что  она была приверженкой гордого
стоицизма, хотя ошибочно считала себя христианкой, и того, что я превратился
в  законченного  язычника  и,  стоило  мне  забыть  ее  -  а  это  случалось
моментально, лишь  только я отправлял в воскресенье еженедельную весточку, -
как  я  становился счастливейшим человеком. Да-да, счастливейшим! В ту  пору
моя жизнь напоминала эклогу, пересыпанную лирическими строчками. Поэзия была
повсюду. Вез ли я  Генри на стареньком "максвелле" в лабораторию; подстригал
ли лужайку; тащил  ли  Кэти под дождем всякую всячину из бакалейной  лавки -
меня окружала настоящая  поэзия. Она была со мной и тогда, когда мы с  Тимми
ходили к станции глазеть на паровозы. И тогда, когда по  весне я сопровождал
Рут  в  поисках гусениц.  К гусеницам у нее был  профессиональный интерес, -
пояснил  он,  увидев мое удивление.  - Одна из сторон гробового синдрома.  В
реальной жизни гусеницы были ближе всего к Эдгару Аллану По.
     - К Эдгару Аллану По?
     -  "Ведь  эта  трагедия Жизнью  зовется,  -  продекламировал  он,  -  и
Червь-победитель  - той драмы герой".  В мае и июне  вся округа прямо кишела
Червями-победителями.
     -  В наше время, -  подумал я вслух, -  это  был бы не  По.  Теперь она
читала бы Спиллейна или какие-нибудь суперсадистские книжонки.
     Он кивнул в знак согласия.
     - Все что угодно, самое дрянное, лишь бы там  хватало смерти. Смерть, -
повторил он, - особенно  жестокая, особенно вариант с разлагающимися трупами
-  для  детей один  из предметов жадного интереса.  Тяга к  ней почти так же
велика,  как тяга к куклам,  или конфетам, или забавам  с половыми органами.
Смерть  нужна  детям,  чтобы  испытать  особый,  отталкивающе-восхитительный
трепет. Нет, это не совсем верно. Она, как и  все прочее, нужна им для того,
чтобы придать  особую форму трепету, который в  них  уже  имеется.  Помнишь,
какими  острыми  были  в   детстве  твои  ощущения,  как  глубоко   ты  умел
чувствовать? Что за восторг  - малина со сливками,  что за ужас - пучеглазая
рыба, ну а касторка - сущий ад! А какая это мука,  когда приходится вставать
и  отвечать  перед  всем  классом! Какое невыразимое счастье сидеть рядом  с
кучером, вдыхать запах лошадиного пота и кожи; дорога уходит в бесконечность
белой лентой, и кукурузные поля сменяются капустой, а когда проезжаешь мимо,
кочны  ее  медленно распахиваются и складываются,  словно огромные веера.  В
детстве ты полон насыщенным  раствором чувства, ты  носишь в себе смесь всех
переживаний - но в непроявленном виде, в  состоянии неопределенности. Иногда
причиной кристаллизации  служат внешние  факторы, иногда -  твоя собственная
фантазия. Тебе хочется добиться какого-нибудь особенно волнующего  ощущения,
и ты упорно  трудишься сам над  собой, пока не  добудешь его  - ярко-розовый
кристалл удовольствия  или, к  примеру,  зеленый  с  кровавыми потеками  ком
страха; ведь  страх - такое же волнующее переживанье, как и прочие,  страх -
это смешанное  с опаской  наслаждение. В двенадцать лет  я охотно пугал себя
ужасами смерти, адом из великопостных проповедей моего невезучего батюшки. А
насколько  сильнее  могла  запугать  себя  Рут!  С  одной стороны  - сильней
запугать, с другой  - испытать гораздо  более острый восторг.  Мне  кажется,
таковы все девочки. Раствор чувства у них более концентрированный,  чем наш,
и они умеют скорее добывать бОльшие и лучшие  кристаллы  самых разнообразных
сортов.  Не   стоит   и  говорить,  что   тогда  я  ничего   не  смыслил   в
девочках-подростках.  Но  общенье с  Рут  послужило  богатой школой  -  даже
чересчур  богатой,  как  выяснилось  впоследствии;  однако  до этого мы  еще
доберемся. В  общем,  она помаленьку обучала меня тому,  что должен знать  о
девочках  каждый  молодой  человек. Она хорошо подготовила  меня к будущему,
ведь мне привелось стать отцом трех дочерей.
     Риверс отпил немного виски с содовой, поставил стакан и некоторое время
в молчании посасывал трубочку.
     -  Один  уик-энд  был  особенно  информативным,  - наконец  сказал  он,
улыбаясь  воспоминанию.  -  Это  случилось  в  первую  весну  моей  жизни  с
Маартенсами. Мы  поехали в их домишко за городом, милях в десяти к западу от
Сент-Луиса. После ужина, субботним вечером, мы с Рут отправились смотреть на
звезды. За домиком  был небольшой  холм.  Поднимаешься туда  - и перед тобой
распахивается небо от края до края. Целых сто восемьдесят градусов добротной
неизъяснимой тайны. Там бы просто сидеть молча. Но в те дни я еще мнил своим
долгом развивать собеседника. Поэтому вместо того,  чтобы  дать ей  спокойно
полюбоваться Юпитером  и Млечным путем,  я принялся сыпать давно  надоевшими
фактами  и  цифрами:  тут  тебе  и  расстояние  в  километрах  до  ближайшей
неподвижной   звезды,  и  диаметр  галактики,   и  последнее   сообщение   о
спиралевидных туманностях  из  Маунт-Вилсона. Рут  слушала, но  это едва  ли
способствовало  ее развитию;  наоборот,  она как  бы впала в  метафизическую
панику.  Такие пространства,  такие  сроки, такая уйма  недосягаемых  миров,
скрытых за  другими  далекими  мирами!  А  мы-то,  перед  лицом  вечности  и
бесконечности,  забиваем  себе  головы  разговорами  и  домашними хлопотами,
стараемся  куда-то поспеть вовремя, выбираем нужного цвета ленты для волос и
зубрим  алгебру  с  латинской грамматикой! Потом в рощице за холмом раздался
крик совы, и метафизический испуг сменился натуральным, однако с мистическим
оттенком;  ведь  холодок  в  животе  вызвало  то  обстоятельство,  что  совы
считаются  недобрыми  птицами,  приносящими  несчастье,  вестницами  смерти.
Конечно, она  понимала, что все это чепуха; но как здорово прикинуться,  что
это правда, и вести себя соответственно!  Я было начал высмеивать ее; но Рут
не  желала  расставаться  с  испугом и  решительно принялась обосновывать  и
оправдывать свои страхи.  "В прошлом году  у одной девочки из нашего  класса
умерла бабушка, - сказала она.  - И как раз той ночью в  саду у них  кричала
сова.  Прямо  посреди  Сент-Луиса,  где  в жизни  не  слыхали сов".  Как  бы
подтверждая ее слова,  опять раздалось далекое уханье. Девчушка вздрогнула и
взяла  меня  за руку. Мы  начали  спускаться с холма  в сторону рощи.  "Я бы
умерла со страху, если бы пошла одна, - сказала Рут. А потом, чуть погодя: -
Вы читали "Падение  дома Ашеров"?" Ясно было, что она  хочет  рассказать мне
эту историю; поэтому я  ответил, что не читал. Она стала рассказывать:  "Это
про брата и  сестру по фамилии Ашер, и они жили в  таком  замке, а перед ним
был черный, мрачный пруд, а стенки все в плесени, а брата зовут Родерик, и у
него такое больное воображение, что он может сочинять стихи не  задумываясь,
и  он  смуглый  и  привлекательный,  и у него очень  большие глаза  и тонкий
еврейский нос, точь-в-точь как  у сестры  -  они близнецы, а  ее  зовут леди
Магдалина, и они оба очень больны такой загадочной нервной болезнью, а у нее
бывают  приступы каталепсии..." И  так далее, пока мы спускались  по  мураве
холма  под  звездным небом, - отрывки из По, сдобренные жаргоном  школьников
двадцатых  годов.  И вот мы выбрались на дорогу, которая вела к темной стене
леса.  Тем временем  бедняжка Магдалина умерла, а юный мистер Ашер  слонялся
среди гобеленов и  плесени в начальной стадии  помешательства. И  немудрено!
Разве  не  говорил  я,  что  мои  чувства изощрены?  -  интригующим  шепотом
вопросила  Рут. - Теперь говорю вам:  я  слышал ее  первые слабые движения в
гробу. Я слышал  их  много, много дней  тому  назад". Тьма вокруг нас  стала
гуще, и вдруг кроны деревьев сомкнулись над нами, и мы очутились под двойным
покровом лесной  ночи. То тут, то  там в рваных  прорехах листвы  у  нас над
головой  брезжила тьма посветлее, поголубее, а вставшие по обе стороны тропы
стены кое-где зияли таинственными провалами, в которых  что-то смутно серело
и отблескивало призрачным серебром. А как  тянуло здесь  мокрой гнилью!  Как
зябко  льнула  к  щекам  холодная сырость!  Словно  фантазии  По  обернулись
зловещей  явью. Похоже  было,  что мы  вступили  под своды фамильного склепа
Ашеров. "И вдруг, -  рассказывала Рут, -  вдруг раздался такой металлический
лязг, точно на каменный пол уронили щит, но вроде как приглушенный, будто бы
он  донесся далеко из-под  земли,  потому  что,  понимаете,  под  домом  был
огроменный подвал, где хоронили всех из этого рода. А минутой позже она  уже
стояла в  дверях - высокая, закутанная в саван фигура леди Магдалины Ашер. И
на  ее  белых  одеждах была  кровь, потому  что она  целую  неделю  пыталась
выбраться из гроба, потому что ее, сами понимаете, похоронили заживо. Живыми
ведь часто  хоронят, - пояснила Рут.  - Из-за  этого и  советуют  написать в
завещании:  не  хороните  меня,  пока  не  прижжете  мне  подошвы   докрасна
раскаленным  железом.  Если  я  не очнусь,  тогда порядок,  можете  начинать
хоронить.  А  с  леди  Магдалиной  так  не  сделали,  а  у  нее  был  просто
каталептический припадок,  и очнулась она уже в гробу.  А Родерик слышал  ее
все эти дни,  но почему-то  никому про это не сказал. И вот она пришла,  вся
белая и в крови, и стоит шатается на пороге, а потом она издала ужасный крик
и  рухнула к нему в объятия, и он тоже закричал, и..." Но тут  поблизости, в
кустах, раздался  громкий треск. Прямо на тропе  перед  нами  вырос во  тьме
огромный черный силуэт.  Рут отчаянно завопила,  словно Магдалина и Родерик,
вместе взятые. Вцепилась мне в руку и спрятала лицо у меня на плече. Призрак
фыркнул. Рут  взвизгнула  снова.  В ответ  опять раздалось  фырканье,  затем
удаляющийся стук  копыт. "Лошадка заплутала", -  сказал я.  Но колени у  нее
подкосились, и если бы я не поддержал ее  и не опустил  потихоньку на землю,
она  бы упала. Наступила  долгая  тишина. "Может, хватит сидеть  во прахе? -
пошутил  я.  - Давай пойдем  дальше". - "А что  бы вы сделали,  если бы это,
правда,  было  привидение?"  -  наконец  спросила  она. "Я  бы  удрал  и  не
возвращался, пока все не кончится"