пришедшее им на смену, - равнодушие. Io  sono
Beatrice, - процитировал он. - Все суета, кроме Елены. Что  ж?  В преклонном
возрасте тоже есть о чем поразмыслить.
     Риверс  притих;  и  вдруг,  словно  подтверждая  его  слова,  в  тишине
отчетливо  раздалось тиканье  часов на каминной полке да потрескиванье дров,
по которым пробегали языки пламени.
     -   Разве   может   человек   всерьез   верить   в   свою    неизменную
индивидуальность? - снова заговорил он. - В логике  А равно  А. Но в жизни -
извините.  Между  мною нынешним  и мною  прежним  громадное  различие. Вот я
вспоминаю Джона Риверса,  влюбленного в Кэти. И вижу будто куколок на сцене,
словно  смотрю  "Ромео и  Джульетту"  в перевернутый  бинокль.  Даже не так:
словно смотрю в перевернутый бинокль на призраки Ромео и Джульетты. И Ромео,
когда-то  носивший  имя Джона Риверса,  был  влюблен  и чувствовал  в  себе,
наверное, десятикратный прилив энергии и жизненных сил. А мир вокруг  него -
этот чудесно преображенный мир!
     Я  помню, как он любовался природой; все цвета  были, несомненно, более
яркими,  очертанья предметов  складывались в неописуемо  прекрасные узоры. Я
помню,  как он глядел по сторонам на улице, и Сент-Луис, хочешь верь, хочешь
нет,  был  самым славным  городком  на  свете.  Люди, дома, деревья, "форды"
модели Т, псы у фонарных столбов - все было полно смысла.  Какого,  спросишь
ты? Да своего собственного. Это была реальность, а не скопище символов. Гете
совершенно не прав. Alles Verg ngliche ist ein Gleichnis? Отнюдь нет! Каждая
преходящая мелочь  в  каждый  момент  запечатлевает себя  в вечности  именно
таковою. Смысл ее заключен  в ее собственном бытии,  а бытие это (что  яснее
ясного  любому  влюбленному)  как  раз  и  является Бытием  с самой-пресамой
Большой Буквы.  За что ты любишь  любимую?  За то, что она  есть. Собственно
говоря, так ведь  определяет себя  Бог: Я семь Сущий. Женщина  есть сущая. И
доля  ее  сущности переливается  через  край,  преображая  вселенную.  Тогда
предметы  и события  - уже не  просто представители  классов,  они  обретают
уникальность;  это уже не  иллюстрации к  абстрактным именам,  а  конкретные
вещи.  Затем  твоя  любовь  проходит,  и  вселенная  с  явственно различимым
издевательским  скрипом  возвращается  в  прежнее  бессмысленное  состояние.
Нельзя  ли удержать ее от этого?  Может быть.  Наверное, тут нужна  любовь к
Богу. Однако,  -  добавил  Риверс,  -  это уже из другой оперы. Возьмись  мы
толковать  об этом, все наши респектабельные  друзья станут  издеваться  над
нами, а то и  упекут в психушку. Так  что давай-ка лучше  вернемся  обратно,
прочь  от этой опасной перспективы. Обратно к Кэти, обратно  к тем последним
незабвенным...
     Он оборвал речь.
     - Ты ничего не слышишь?
     Теперь  и  я  отчетливо  различил какие-то звуки.  Это был приглушенный
расстоянием и сдерживаемый героическими усилиями плач ребенка.
     Риверс поднялся, сунул трубку в карман, подошел к двери и открыл ее.
     - Бимбо? - вопросительно окликнул он, а потом пробормотал себе под нос:
- Как же он, чудачина, выбрался из своей кроватки?
     В ответ  послышались более громкие рыдания.  Джон вышел в  прихожую,  и
мгновенье спустя раздались его тяжелые шаги на лестнице.
     - Бимбо, - услышал я, -  дружище Бимбо!  Решил изловить Санта Клауса  с
поличным - так, что ли?
     Плач взметнулся до трагически высокой ноты. Я встал и отправился наверх
следом за хозяином.  Риверс  сидел на последней ступеньке, обняв гигантскими
ручищами, высовывающимися из грубых  шерстяных рукавов,  крохотную фигурку в
голубой пижаме.
     - Это  же  дед, -  повторял  он.  - Смешной старый дед. Бимбо  с  дедом
друзья, верно?  - Рыдания понемногу утихали. - А  почему Бимбо проснулся?  -
спросил Риверс. - Почему вылез из кроватки?
     -  Собака,  - произнес малыш и,  вспомнив  свой сон,  заплакал опять. -
Большая собака.
     - Собаки - они смешные, - уверил его Риверс. - Собаки такие глупые, что
ничего не могут сказать, кроме гав-гав. Подумай, сколько всего может сказать
Бимбо. Мама. Пи-пи. Папа. Киска.  Собаки не  такие умные.  Ничего не  умеют.
Только гав-гав. - Он залаял ищейкой. - Или тяв-тяв. -  На сей  раз  это  был
комнатный  шпиц.  - Или  вау-у-у!  -  Он  взвыл  забавно  и  жалобно.  Малыш
неуверенно,  вперемешку  со всхлипами засмеялся. - Вот  и ладушки,  - сказал
Риверс. - Бимбо знай себе  смеется над этими глупыми собаками. Только увидит
какую-нибудь,  только  услышит  ее  дурацкое  гавканье,  и ну  смеяться,  ну
заливаться! -  Тут  ребенок  рассмеялся  уже  от души. - А  теперь, - сказал
Риверс, - Бимбо с дедом  пойдут на прогулку. - По-прежнему  держа  ребенка в
объятиях, он встал  и побрел  по коридору. - Здесь живет дед,  -  сказал он,
раскрывая  первую  дверь. - Боюсь, что у меня мало  интересного. - Следующая
дверь  была приоткрыта; он пошел внутрь.  -  А тут живут папа и мама.  А вот
шкаф, и в нем вся мамина одежда. Хорошо пахнет, правда?  - Он громко потянул
носом.  Малыш  последовал его примеру. -  "Le  Shocking de Schiaparelli",  -
продолжал Риверс. - Или  "Femme"? Все  равно, цель одна; секс, секс и секс -
вот на чем держится мир, и, как мне ни жаль, бедняга Бимбо, очень скоро тебе
предстоит  убедиться  в  этом  самому. -  Он  нежно потерся  щекой о светлые
шелковистые волосики мальчугана, затем  подошел  к большому,  в полный рост,
зеркалу на двери  ванной. - Взгляни-ка на нас, -  позвал он  меня. - Нет, ты
только глянь!
     Я приблизился  и  стал рядом. Мы отражались в зеркале - двое согбенных,
поникших   стариков,  а   на   руках   у   одного   из   них   -  маленькое,
божественно-прекрасное дитя.
     - Подумать только, - сказал Риверс, - подумать только, что когда-то все
мы  были  такими. Сначала ты - кусок протоплазмы, годный  лишь  на то, чтобы
поглощать  и  перерабатывать  пищу.  Потом  из  тебя  получается  вот  такое
существо.  Почти сверхъестественно чистое и  прекрасное. - Он снова прижался
щекой  к  детской  головке.  -  Дальше  наступает противная  пора  прыщей  и
обретения половой зрелости. Потом, после двадцатилетнего рубежа, на пару лет
становишься Праксителем. Но у Праксителя вскоре  появляется брюшко, начинают
редеть  волосы,  и  последующие сорок  лет деградации  постепенно превращают
венец творенья в ту или иную разновидность человека-гориллы. Ты, например, -
горилла субтильная. Я - красномордая. А бывает еще разновидность гориллы под
названьем "преуспевающий бизнесмен"  - ее  представители похожи  на  детскую
задницу  со  вставными   зубами.  А  уж  гориллы-самки,  жалкие  старухи   с
нарумяненными  щеками и орхидеей на  груди...  Нет,  давай  не будем  о  них
говорить, даже думать не будем.
     Малыш зевнул  под наши рассужденья, потом отвернулся, устроился головой
на плече деда вместо подушки и смежил глаза.
     -  Наверное, его  уже можно укладывать в кроватку, - прошептал Риверс и
направился к двери.
     - Очень часто,  - проговорил  он несколько минут спустя,  когда мы  уже
смотрели  сверху вниз  на  это  маленькое  личико,  благодаря  сну принявшее
выражение неземной безмятежности, - очень часто мне бывает  страшно жаль их.
Они не ведают, что их ждет. Семьдесят лет подвохов и предательств, ловушек и
обмана.
     - И еще удовольствий, - вставил я. - Удовольствий, иногда переходящих в
экстаз.
     - Ну да, - согласился Риверс, отходя от кроватки. - Они-то и заманивают
в ловушки. - Он потушил свет, мягко прикрыл дверь и стал  спускаться за мной
по  лестнице.  - Целый набор удовольствий. Секс, еда, сила, комфорт, власть,
жестокость - вот  их  источники. Но в наживке всегда  есть  крючок; а не то,
соблазнившись ею, ненароком дергаешь за веревочку, и на тебя падают кирпичи,
выливается  ведерко  птичьего  клея  или  что  там  еще  припасет  для  тебя
космический шутник.  - Мы  вновь заняли  свои  места по обе стороны камина в
библиотеке.  - Какие  ловушки уготованы беззащитному, маленькому прекрасному
созданию,  спящему  наверху  в  кроватке?  Ужасно  тяжело  думать  об  этом.
Единственным утешеньем может служить неведение до происшедшего  и забвение -
или, на худой  конец, равнодушие - после. Любая сцена  на балконе становится
уделом карликов из другого мира!  И венчает  все, разумеется, смерть. А пока
есть смерть,  есть  надежда.  - Он снова  наполнил  наши  бокалы  и раскурил
трубку. - Где я остановился?
     - На седьмом небе, - ответил я, - у миссис Маартенс.
     - На седьмом  небе, -  повторил  Риверс. И мгновенье  спустя  заговорил
вновь:  -  Это продолжалось пятнадцать месяцев. С декабря до  второй  весны,
если не считать десятинедельного перерыва, когда все семейство ездило в Мэн.
Эти  десять недель каникул, проведенных на  родине,  несмотря  на  привычную
обстановку, на  старания бедной матушки, превратились для меня вместо отдыха
в пытку изгнанника. И я скучат  не только  по Кэти. Мне недоставало всех их:
Бьюлы на кухне, Тимми с его поездами на полу, Рут и ее нелепых стихов, Генри
с  его астмой,  с его лабораторией  и  удивительными монологами обо всем  на
свете. Каким блаженством было вернуться в этот рай в сентябре! Осенний Эдем,
когда  кружились  листья,  небо еще  синело, золотые  лучи  солнца сменялись
серебряными.  Потом  Эдем  зимний, Эдем  зажженных фонарей и дождя за окном,
голых деревьев,  вычерченных иероглифами  на фоне  заката. А потом наступила
вторая весна, и пришла телеграмма из  Чикаго.  Заболела мать Кэти.  Нефрит -
причем до сульфамидов, до пенициллина  оставались  уже  считанные дни.  Кэти
мигом собралась и как раз поспела  к следующему  поезду. Двое детей -  трое,
считая Генри, - остались на нашем с Бьюлой попечении.  С Тимми у нас не было
абсолютно  никаких хлопот.  Но прочие, скажу я тебе, с лихвой компенсировали
его благоразумие.  Поэтесса перестала  есть пудинг на  завтрак, не утруждала
себя  причесыванием,  игнорировала  домашние  задания.  Нобелевский  лауреат
поздно  вставал по утрам, проваливал лекции, никуда не успевал вовремя. Были
и другие выходки, посерьезнее. Рут расколошматила свинью-копилку и просадила
годовые сбережения на набор  косметики и флакон дешевых духов. На  следующий
день после отъезда Кэти видом и запахом она напоминала Вавилонскую блудницу.
     - Это в честь Червя-победителя?
     -  С  червями было  покончено,  -  ответил он. -  Но  устарел,  подобно
песенкам  "Взгляни  туда"  или  "Оркестрик  Александера".  Она  зачитывалась
Суинбериом, она только что открыла стихи Оскара Уайльда. Мир переменился, да
и  сама  она  стала  другой  -  другой  поэтессой  с  полностью  обновленным
лексиконом... Сладость греха; яшмовые коготки;  биенье алых жил;  соблазны и
цветы  порока; ну,  и уста, разумеется, -  уста, впившиеся в  уста, жестокие
укусы,  пока  пена  на  губах не обретет  вкуса  крови,  -  короче,  вся эта
юношеская  безвкусица поздневикторианского  бунта. А в  случае с  Рут  новая
лексика сопровождалась новыми обстоятельствами. Она уже не  была мальчуганом
в юбке  и с косичками;  это была расцветающая  женщина, которая обходилась с
наметившейся у нее грудью так  осторожно, точно ей доверили двух чрезвычайно
редких,  но  весьма  опасных и требующих бережного обращения зверьков. Можно
было  заметить, что они являлись источником гордости,  смешанной  со стыдом,
приятных переживаний, а значит, и растущего  чувства  вины. До чего все-таки
груб наш  язык! Если умалчиваешь о физиологической  стороне  эмоций, грешишь
против фактов. А если говоришь  о ней, это выглядит как  желанье прикинуться
пошляком  или  циником. Страсть  или  тяга мотылька  к звезде, нежность, или
восхищение,  или  романтическое  обожание  -  любовь  всегда  сопровождается
какими-то процессами в нервных окончаниях, коже, слизистой оболочке, железах
и пещеристой  ткани. Те, кто  умалчивает  об этом,  - лжецы.  К  тем, кто не
молчит,   приклеивают   ярлык   развратника.   Тут,   конечно,   сказывается
несовершенство нашей жизненной  философии; а наша жизненная  философия  есть
неизбежный  результат  свойств  языка,  абстрактно  разделяющего то,  что  в
реальности всегда  нераздельно. Он разделяет  и вместе с тем оценивает. Одна
из абстракций "хороша", а другая "плоха". Не судите, да не судимы будете. Но
природа языка такова, что не судить мы не  можем.  Иной набор слов - вот что
нам  нужно. Слов,  которые  смогут отразить  естественную цельность явлений.
Духовно-слизистый,  к  примеру,  или  дерматолюбовь.  А чем  плохо,  скажем,
сосцетическое?  Или  нутромудрость?  Если,  конечно,  лишить  их  скабрезной
невразумительности  научных  терминов   и   перевести   в  ранг  каждодневно
употребляемых  в разговоре, а то и в лирической поэзии. Как  сложно, не имея
этих несуществующих слов, описать даже то, что происходило с  Рут,  хотя это
тик просто и понятно! Лучшее, что здесь можно придумать, - это барахтаться в
метафорах.  Есть  насыщенный  раствор  чувств, и причина его  кристаллизации
может возникнуть как внутри,  так и  вовне.  Слова и  события падают  в  эту
психофизическую болтушку,  и в ней образуются сгустки эмоций и  переживаний,
зовущие  к действию. Потом развиваются  железы, что приводит к появлению тех
самых  очаровательных маленьких  зверьков,  которыми ребенок так гордится  и
которые так стесняют его. Раствор чувств  обогащен новым типом ощущений, они
проникают   от   сосков,  через  кожу  и   нервные  окончания  в   душу,   в
подсознательное,  в  сверхсознательное, в  область духа. И  эти новые  очаги
душевного напряжения личности как  бы сообщают  раствору  чувства  движение,
заставляют его  течь в определенном направлении - к абсолютно  неизведанной,
полной  загадок сфере  любви. Волею случая  в  этот текущий  к  любви  поток
чувства  попадают разные  центры  кристаллизации  - слова,  события,  пример
других людей, собственные фантазии и картины из прошлого, - тут замешаны все
бесчисленные  изобретения,  при  помощи коих  парки  ткут  нить неповторимой
человеческой судьбы. Рут не повезло - она сменила По на Элджернона и Оскара,
"Червя-победителя" -  на "Долорес" и "Саломею". Сия новая литература вкупе с
параллельно  произошедшими  физиологическими  изменениями,  точно неумолимый
рок,  заставила  бедное дитя  залепить  рот  губной  помадой  и  выполоскать
комбинации в дешевых духах с поддельным запахом фиалки. Но это еще цветочки.
     - Что, впереди была поддельная амбра?
     - Куда хуже  -  поддельная любовь. Она втемяшила  себе в  голову, будто
страстно, по-суинберновски влюблена; и в кого же - в меня!
     - Она что, не могла выбрать кого-нибудь помоложе?
     -  Пробовала, - ответил Риверс, - да не вышло. Мне поведала эту историю
Бьюла, которой  она  доверилась. Короткий и трагический рассказ  о пламенной
любви пятнадцатилетней  девочки к непобедимому  юному футболисту  и гордости
школы, герою семнадцати лет. Она-то выбрала помоложе; но, к несчастью, в эту
пору жизни два  года представляют собой  почти непреодолимую пропасть. Юного
героя   интересовали   только   достигшие   той  же   степени   зрелости   -
восемнадцатилетние,  семнадцатилетние,  на  худой  конец  -  хорошо развитые
шестнадцатилетние. Маленькой худенькой пятнадцатилетней  девчонке вроде  Рут
рассчитывать было не  на что. Она оказалась в положении викторианской девицы
низкого  происхождения, безнадежно  сохнущей  по герцогу. Долгое время  юный
герой вообще не замечал ее; а когда она все-таки заставила себя заметить, он
воспринял  это как забаву,  а  кончил грубостью. Вот тогда-то  она и  начала
уверять себя, что влюблена в меня.
     - Но если семнадцатилетний оказался недосягаемо возмужалым, почему  она
переключилась на двадцативосьмилетнего? Почему не на шестнадцатилетнего?
     - Тому было несколько причин. Ее отвергли публично, и выбери она вместо
футболиста какого-нибудь прыщавого мальчишку, подруги в глаза выражали бы ей
сочувствие, а за глаза  смеялись бы над нею. Поэтому другой школьник на роль
возлюбленного не годился. Но  у нее не  было знакомых  молодых  людей, кроме
ребят из школы и меня. Выбора не оставалось. Коли уж ей приспичило влюбиться
-  к  этому подталкивали произошедшие  в ней физиологические изменения, а ее
новый  словарь превратил любовь прямо-таки в категорический императив,  - то
объектом  должен  был  стать  я.  Собственно  говоря,  началось  это  еще за
несколько  недель   до   отъезда  Кэти   в  Чикаго.  Я   подметил  кое-какие
предварительные симптомы  - она краснела, погружалась в молчание, неожиданно
и без  причины выходила из комнаты посреди разговора, ревниво мрачнела, если
ей чудилось, что и предпочитаю  общаться не с  ней, а с матерью. А еще были,
конечно,  любовные  стихи,  которые  она упорно  продолжала  мне показывать,
несмотря на взаимную неловкость. Розы  и слезы. Ласки  и маски. Страданья  и
желанья. Грудь, жуть,  прильнуть, вздохнуть. Пока я  читал,  она  напряженно
следила  за мною,  и это не было обычным беспокойством  новички  стихоплета,
ожидающего  трезвой  критики; это был  влажный, выразительный,  затуманенный
взор  преданного спаниеля,  Магдалины  на  картине  времен  Контрреформации,
жертвы, с  готовностью распростершейся у ног своего синебородого властелина.
Это страшно действовало  мне на  нервы, и  я  иногда подумывал, не лучше  ли
будет  всем нам,  если я открою  Кэти, что  происходит. Но  в  таком случае,
размышлял  я,  если мои  подозрения  необоснованны,  я  окажусь  в  дурацком
положении; если же они верны, у бедняжки  Рут могут быть неприятности. Лучше
уж помалкивать и ждать, пока ее глупое  увлечение пройдет само собой.  Лучше
продолжать делать вид,  будто  литературные опусы не  имеют  ничего общего с
действительностью  и чувствами  автора. Так  все  и развивалось - подспудно,
словно движение Сопротивления,  словно Пятая колонна, - пока не уехала мать.
Возвращаясь с вокзала домой, я тревожно думал, что же случится теперь, когда
исчез сдерживающий фактор - присутствие Кэти. Ответ был получен на следующее
утро - нарумяненные  щеки, губы цвета переспелой клубники  и  эти духи, этот
аромат дешевого притона! - И соответствующее поведение?
     - Я, конечно, ожидал  этого. Но, как ни странно, на первых порах ничего
не  произошло.  По-видимому,  Рут  не  спешила разыгрывать  новую  роль;  ей
достаточно было  лишь  наблюдать себя  в  этой  роли.  Она  довольствовалась
приметами и внешними свидетельствами высокой страсти.  Надушив нижнее белье,
любуясь  в зеркале  нещадно изуродованным личиком,  она  ощущала себя  новой
Лолой Монтес,  не стремясь  шевельнуть  и  пальцем,  чтобы  подтвердить свои
притязания на этот образ. А образ этот демонстрировало ей не только зеркало,
тут замешалось и общественное мнение:  изумленные, завистливые и язвительные
сверстники, скандализованные учителя. Их взгляды и замечания  служили опорой
ее собственным фантазиям. Чудо  стало известно не ей одной; другие люди тоже
признали, что она превратилась в grande amoureuse, femme fatale  (знаменитая
любовница,  роковая женщина  -  франц.). Все это  было так ново,  волнующе и
захватывающе,  что до поры, благодарение  небу,  обо мне почти забыли. Кроме
того,   я   нанес  ей  непростительную  обиду,  отнесясь  к  ее   последнему
перевоплощению без должной серьезности.  Это произошло  в самый первый  день
наступившей свободы. Я спустился вниз и застиг Рут и Бьюлу за спором. "Такая
симпатичная  девочка,  -   выговаривала  ей  старушка.  -  Постыдилась  бы!"
Симпатичная девочка попробовала привлечь меня на свою сторону:
     "Вы-то  не  считаете, что  мама будет против моей  косметики,  правда?"
Бьюла не дала мне ответить. "Я тебе скажу, что сделает твоя мать, - уверенно
и с безжалостной  прямотой сказала  она, -  как увидит это  безобразие,  так
сядет на  диван,  возьмет тебя  в охапку,  спустит штаны и всыплет по первое
число".  Рут оглядела ее с холодным и высокомерным презрением и заметила: "Я
не к тебе обращаюсь". Потом  повернулась ко мне: "А что скажете вы,  Джон? -
Клубничные  губы изо