мами о мире, который находится вне комнаты
больного, вне этих четырех стен. И еще,  насчет смерти.  Как ты относишься к
перспективе  смерти? Если ты  по-настоящему болен, то  как бы отчаянно ты ни
боролся  за жизнь, неизбежно придешь к состоянию, когда  какая-то часть тебя
будет вовсе не прочь умереть. Все что  угодно, только не эти муки, только не
этот  неописуемо  унизительный, бесконечный  кошмар  перевоплощения  в комок
страдающей плоти! "Свобода или смерть". Но в данном случае это одно и то же.
Свобода  есть смерть,  есть  обретение  счастья -  но,  разумеется, лишь для
больного,  а отнюдь не  для той,  что любит его и  ухаживает за ним.  Она не
имеет права на  такую  роскошь,  как смерть, не может покориться и благодаря
этому  выйти из тюрьмы, куда  заточена  вместе с больным. Ее дело сражаться,
даже если абсолютно  ясно, что бой проигран; надеяться, даже если повод есть
только к отчаянью; молиться, даже если Бог явно отвернулся от нее, даже если
она  наверняка знает,  что  Его  нет.  Ее  может  одолевать  тоска  и дурные
предчувствия  - но действовать она должна так, словно  исполнена радостной и
искренней  уверенности в  успехе.  Она может потерять  мужество,  но  должна
по-прежнему поддерживать  его в больном. Да к тому же у  нее столько забот и
хлопот,  что это превышает  физические возможности. И никаких передышек; она
все время должна  быть рядом, все время под рукой, все время давать и давать
- пусть даже давать ей уже нечего, пусть даже она окончательно разорена. Да,
разорена,  - повторил он. - Что  и  произошло с Кэти.  Разорилась  дотла, но
обстоятельства и собственная воля вынуждали  ее растрачиваться дальше. И что
уж  совсем худо,  траты эти  ни к чему не приводили. Генри не выздоравливал,
разве что  не умирал. А она долгими, непрестанными усилиями спасти ему жизнь
убивала  себя. Шли  дни  - три  дня, четыре, уже не  помню сколько. А  потом
наступил день, которого я никогда  не забуду. Двадцать  третье апреля тысяча
девятьсот двадцать второго года.
     - День рожденья Шекспира.
     - И мой тоже.
     - Разве?
     - Не в физическом смысле, - пояснил Риверс.  - Тот в октябре. Нет, день
моего духовного рождения. День моего превращения из слабоумного переростка в
нечто  более  похожее  на  нормальное человеческое существо. Мне сдается,  -
добавил он, - что мы заслужили еще по капельке виски.
     Он налил стаканы.
     - Двадцать третье апреля, - повторил он. - Сколько  потрясений пришлось
на итог день! Накануне Генри плохо провел ночь, и ему  стало заметно хуже. А
около полудня из Чикаго  позвонила сестра Кэти - сказать,  что конец близок.
Вечером мне нужно  было прочесть доклад в  одном из местных научных обществ.
Домой  я вернулся к  одиннадцати и застал только сиделку. Она объяснила мне,
что Кэти у  себя в  комнате, пытается заснуть  хоть ненадолго. Помочь  я все
равно ничем не мог и тоже отправился спать.
     Часа  два спустя я очнулся от прикосновения - кто-то ощупью пробрался к
моей кровати. В комнате стояла  кромешная тьма; но я  тут  же уловил  тонкий
аромат  фиалок, говорящий о  незримом  присутствии женщины.  Я сел.  "Миссис
Маартенс?"  (Я  так и звал ее - "миссис Маартенс.) В воздухе витало гнетущее
предчувствие.  "Доктору  Маартеису  хуже?" -  встревоженно спросил  я. Сразу
ответа не последовало - только скрипнули пружины: это она присела на краешек
кровати.  По  лицу моему скользнула бахрома испанской шали,  накинутой на ее
плечи, меня овеяло благоуханием.  Внезапно я с  ужасом заметил,  что думаю о
рассказах Генри. Беатриче страдает от  неутолимого желания, Лаура побывала в
ученицах  у мисс Флогги.  Какое  святотатство, какая страшная мерзость! Меня
захлестнуло  стыдом,  но  стыд  тут  же сменился  глубочайшим  раскаянием  и
самоуничижением: нарушив долгую тишину, Кэти ровным, невыразительным голосом
сообщила мне, что снова  звонили из Чикаго  - ее  мать умерла. Я пробормотал
что-то  в  утешение. Опять раздался  ровный голос. "Я  пробовала заснуть,  -
сказала  она, - не  получается.  Слишком  устала".  Послышался  безнадежный,
тяжелый вздох, и вновь наступила тишина.
     "Вы никогда  не видели, как люди  умирают?"  -  наконец прозвучал опять
бесстрастный голос. Но на военной службе мне не пришлось попасть во Францию,
а когда умирал отец, я жил у бабки по матери. К двадцати восьми годам я знал
о смерти так  же мало,  как и  о другом могучем  прорыве природной стихии  в
вербализованный мир, живого опыта в  царство  наших суждений и условностей -
об акте любви. "Самое страшное - это разрыв с миром, - слышал я ее  голос. -
Сидишь,  беспомощная, и видишь,  как рвутся связи,  одна за другой.  Связь с
людьми, связь  с  окружающими  предметами,  связь с  языком.  Они  перестают
замечать  свет, перестают  ощущать тепло,  разучиваются  дышать воздухом.  И
последней начинает слабеть связь с собственным телом. В конце концов человек
повисает на одной  только ниточке - и эта  ниточка с каждой минутой делается
все тоньше, тоньше". Голос сорвался; по тому, как глухо прозвучали последние
слова, я понял, что  Кэти закрыла лицо руками.  "Одиночество,  -  прошептала
она,  -  полное  одиночество". Что  умирающие, что живущие -  каждый из  них
всегда  одинок. В  темноте  раздался  тихий  всхлип,  потом  она  судорожно,
непроизвольно вздрогнула,  вскрикнула чужим голосом. Она рыдала. Я любил ее,
она жестоко  страдала.  И тем  не менее все,  что  пришло мне  на ум,  - это
сказать: "Не плачьте". - Риверс  пожал плечами.  - Если не  веришь  в Бога и
загробную  жизнь -  а я, сын  священника, конечно,  не верил, разве только в
переносном смысле, - что еще ты можешь сказать, столкнувшись со смертью? А в
этом   конкретном  случае   дело  весьма  осложнялось  побочным   щекотливым
обстоятельством: я не мог решить, как называть Кэти. Ее горе и моя жалость к
ней  делали  невозможным обращение "миссис Маартенс", но,  с другой стороны,
назвать ее по имени было бы бесцеремонно: так мог поступить  лишь негодяй  с
целью воспользоваться несчастьем,  памятуя  о "мисс Флогги"  и вылитых Генри
помоях. "Не плачьте", - все повторял я и, не отваживаясь назвать ее по имени
и  тем проявить свою нежность, положил робкую  ладонь ей на плечо и неуклюже
по нему похлопал. "Простите, - сказала она. И потом, сбивчиво: - Обещаю, что
завтра  возьму себя в  руки. - И  после очередного приступа рыданий: - С тех
пор, как вышла замуж, я еще ни разу не плакала".  Весь  смысл этой последней
фразы прояснился у меня в мозгу много позже. Женщина, которая позволяет себе
плакать, никак  не годилась бы в жены бедняге Генри. Его вечные недуги ни на
миг не давали  Кэти расслабиться. Но даже самая несокрушимая стойкость имеет
предел. В ту ночь Кэти дошла до последней черты. Она потерпела полный крах -
но в каком-то  смысле  могла быть благодарна такому  краху.  Все  обернулось
против  нее.  Однако в качестве  компенсации  ей была  дарована передышка от
ответственности, ей было дозволено - пусть лишь на несколько кратких минут -
обрести в плаче столь редкое  для нее блаженство. "Не плачьте", - твердил я.
Но на  самом  деле ей хотелось выплакаться, ей  это было необходимо.  Уж  не
говоря о том, что она имела на это полное право.  Смерть окружала ее со всех
сторон:  она поразила ее мать; она  угрожала вот-вот поразить ее мужа, а еще
через сколько-то лет и ее самое, а еще через сколько-то и ее детей. Все  они
шли  к  одному и  тому  же  -  к  постепенному разрыву  связей  с  миром,  к
медленному,  неуклонному  перетиранию поддерживающих  нитей  и,  наконец,  к
последнему падению - в полном одиночестве - в пустоту.
     Где-то далеко, над крышами  домов, часы пробили три четверти. Этот звон
был рукотворным  довеском  к  оскорблению  космического масштаба  - символом
непрестанного бега времени, напоминаньем о неизбежном конце. "Не плачьте", -
взмолился я и, забыв обо всем, кроме сострадания, переместил руку с ближнего
плеча  на дальнее и привлек ее поближе. Дрожа и рыдая, она прижалась ко мне.
Пробили  часы,  безвозвратно  утекало  время,  и  даже живые совсем,  совсем
одиноки.  Единственным отличием от усопшей в Чикаго,  от умирающего в другом
конце дома нам  служило то, что  мы могли  быть одинокими в компании,  могли
сблизить два  своих  одиночества  и  притвориться, будто они слились в некую
общность. Но тогда подобные мысли у меня, разумеется, не возникали. Тогда во
мне  не  осталось  места ни для чего,  кроме  любви  и  жалости да еще очень
практического   беспокойства   о  здоровье   этой   богини,  которая   вдруг
превратилась в плачущего  ребенка, моей обожаемой Беатриче,  которая дрожала
точно  так же,  как  дрожат маленькие щенята,  -  я  чувствовал это, бережно
обнимая ее за плечи. Она закрыла лицо руками; я  дотронулся до них, они были
холодны как камень. И голые ноги холодны как лед. "Да вы совсем замерзли!" -
почти  негодующе  воскликнул  я. А затем, радуясь, что  наконец-то появилась
возможность претворить свою жалость  в  полезные  действия, скомандовал: "Вы
должны укрыться  одеялом.  Немедленно". Я  представил  себе,  как  заботливо
укутываю ее, потом  пододвигаю стул  и, точно  родная  мать, тихо бодрствую,
пока  она отходит ко сну.  Но только я  попробовал выбраться из кровати, как
она  прильнула  ко  мне,   она  не  желала  меня  отпускать.  Я  хотел  было
освободиться,  принялся  было  протестовать:   "Миссис  Маартенс!"  Но   это
напоминало   стремление   вырваться   из  рук   тонущего   ребенка,  попытку
одновременно и негуманную, и нереальную. К тому  же она промерзла до костей,
и ее била дрожь, которую она не могла унять. Я  сделал единственное, что мне
оставалось.
     - То есть тоже лег под одеяло?
     - Под одеяло, - повторил он. -  И там меня обняли  за  шею две холодные
голые руки, ко мне приникло дрожащее тело, сотрясаемое рыданьями.
     Риверс  отхлебнул  виски  и, откинувшись  в кресле, долгое время  молча
курил.
     - Правда, - наконец  промолвил он, - вся правда и ничего, кроме правды.
Все  свидетели дают  одну  и  ту же клятву  и повествуют об одних  и  тех же
событиях. Результат - пятьдесят семь литературных версий. Какая из них ближе
к правде? Стендаль или  Мередит? Анатоль Франс  или Д.Г.Лоуренс? "И потайные
струи  наших  душ  сольются  в  сиянье  страсти  золотом"  или  "Сексуальное
поведение женщины"?
     - А ты - знаешь ответ? Он покачал головой.
     -  Может быть,  тут  нам пригодится  геометрия.  Опишем это  событие  в
трехмерной системе  координат.  -  Мундштуком  трубки Риверс начертил  перед
собой в воздухе две  линии под  прямым углом друг  к другу, потом провел  из
точки  пересечения вертикаль,  так  что рука  его с  трубкой поднялась  выше
головы. - Пусть одной из этих осей будет Кэти, другой - Джон Риверс тридцать
лет  тому назад, а третьей - Джон  Риверс нынешний, то бишь я сам. Итак, что
мы можем сказать о ночи двадцать третьего апреля тысяча  девятьсот  двадцать
второго года, поместив ее в эту  систему отсчета? Разумеется, не всю правду.
Но  уж во  всяком случае, гораздо больше правды,  чем  позволил бы нам любой
отдельно взятый подход. Начнем  с оси Кэти.  - Он снова провел  ее, и дым из
трубки на миг обозначил перед ним эту расплывчатую линию. - Ось прирожденной
язычницы, силою обстоятельств попавшей в такой переплет, что легко выбраться
из  него  смог  бы  разве  лишь ортодоксальный  христианин или  буддист. Ось
женщины,  для  которой  этот  мир  всегда  был  счастливым  домом и  которая
оказалась вдруг  на краю бездны, лицом  к лицу со страшной  черной пустотой,
стремящейся  поглотить  ее  тело  и душу.  Бедняжка!  Она  чувствовала  себя
покинутой  - не Богом  (ибо монотеизм был органически чужд ей),  но богами -
всеми богами,  от домашних  малюток,  ларов  и  пенатов,  до  могущественных
олимпийцев. Они покинули ее и забрали с собой все. Ей нужно было опять найти
своих  богов.  Ей  нужно  было  вновь  стать  частью  природного,  а  потому
божественного порядка  вещей. Ей нужно было восстановить свои связи с жизнью
-  жизнью в ее простейших, наиболее недвусмысленных  проявлениях, таких, как
физические  контакты с  людьми,  как ощущенье животного  тепла, как  сильное
чувство, как голод и утоление голода. Речь шла о самосохранении.  И это  еще
не все, - добавил Риверс. - Она плакала, горюя о матери, которая  только что
умерла, горюя  о муже,  который  мог умереть  завтра.  А ведь между сильными
переживаниями есть нечто общее. Злость чрезвычайно  легко трансформируется в
сексуальную агрессивность, а печаль, создайте ей только подходящие  условия,
почти незаметно выливается в самую восхитительную чувственность. После чего,
конечно,  приходит ниспосланный  Им благословенный сон.  Если человек  понес
тяжкую утрату, любовь  заменяет  ему снотворное  или путешествие  на Гавайи.
Никто  ведь  не  осудит  вдову  или  сироту,  буде  они воспользуются  этими
невинными средствами, чтобы смягчить боль. Так  стоит ли порицать  их,  если
ради сохранения жизни или здоровья  они прибегнут  к другому, более простому
методу?
     - Я-то не порицаю, - уверил его я. - Но у многих иная точка зрения.
     - Тридцать лет назад ее разделял и я. -  Он провел трубкой вверх и вниз
по  воображаемой   вертикали.  -  Ось   занудного   двадцати   восьмилетнего
девственника,  ось  лютеранского  воспитанника  и  маменькиного  сынка,  ось
идеалиста в духе  Петрарки. На этой  позиции мне не оставалось ничего иного,
кроме как называть себя подлым соблазнителем, а Кэти... Вслух и вымолвить-то
страшно. А вот  Кэти, как  истая богиня,  считала все случившееся совершенно
естественным,  а  стало  быть, не  видела  тут  ничего  аморального. А  если
поглядеть отсюда,  - и он изобразил ось нынешнего Джона Риверса, - я  скажу,
что оба  мы были наполовину правы  и оттого целиком заблуждались: она - стоя
по ту  сторону добра и зла  на своей  олимпийской  позиции (а ведь олимпийцы
были   всего-навсего   кучкой   сверхъестественных    животных,   наделенных
чудотворными способностями), а я - вообще не выходя за рамки добра и зла, по
уши увязнув  в слишком человеческих понятиях греха и социальных условностей.
Правду сказать,  ей следовало бы спуститься до моего  уровня, а  потом пойти
еще дальше, по другую сторону; а мне следовало бы подняться на ее уровень и,
не удовлетворившись этим,  продолжать путь вперед, чтобы  встретиться с  нею
там,  где  и  вправду  оказываешься  вне  рамок  добра  и  зла,  но  не  как
сверхъестественное  животное, а как преображенный человек.  Достигни мы того
уровня, вели бы мы себя иначе или нет? На  это невозможно ответить. Да  и не
могли мы тогда  его достигнуть. Она была богиней, временно попавшей в полосу
несчастий  и благодаря  чувственности вновь  нашедшей  дорогу на  утраченный
Олимп. Я терзался,  совершив  грех  тем более ужасный, что  его сопровождало
неимоверное  наслаждение.  Попеременно, а  то  и  одновременно я бывал двумя
разными людьми: новичком  в любви, которому выпала огромная удача сойтись  с
женщиной  и  раскованной,  и по-матерински  нежной,  необычайно  ласковой  и
необычайно  чувственной, и мучимым совестью страдальном,  который сгорал  со
стыда, превратившись, по прежним канонам, и раба  худших  своих  страстей, и
был шокирован, буквально оскорблен (ибо имел рамную тягу как к покаянию, так
и к осуждению)  той  свободой,  с  какой его  Беатриче принимала  внутреннюю
прелесть  этих контактов,  его Лаура обнаруживала  искушенность  в  любовной
науке -  и, что еще ужаснее, обнаруживала ее на мрачном фоне ухода людей  из
жизни. Миссис  Хэнбери умерла, умирал  Генри. По всем правилам  ей следовало
облечься   в  траур,   а   мне   -   предлагать  утешаться   философией.  Но
действительность, эта грубая, не знающая правил действительность... - На миг
наступило молчанье.  - Карлики, - задумчиво промолвил  потом он, вглядываясь
сквозь  прикрытые веки  в  далекое  прошлое.  -  Карлики  из  другого  мира.
Собственно,  они и тогда не принадлежали к моему  миру. Той ночью,  двадцать
третьего апреля, мы были в Мире Ином,  она и я,  на небесах беззвучной тьмы,
где  царили  обнаженность, касанья и  слияние. И что за  откровения,  что за
пятидесятницы  изведал я на этих  небесах! Ее нежданные  ласки нисходили  ко
мне, словно ангелы, словно святые голуби. И как  нерешительно, как запоздало
я отвечал  на  них!  Губы мои едва отваживались шевельнуться,  руки сковывал
страх  согрешить  против  моих  представлений  - вернее, представлений  моей
матушки  -  о том, какой полагается быть порядочной женщине, о том,  каковы,
собственно, и есть все порядочные женщины, - но, несмотря на  это (что столь
же  отпугивало,  сколь и  пленяло),  робкие  мои прегрешения  против  идеала
вознаграждались такими  чудесными  откликами,  такой  безграничной  ответной
нежностью, какой  я не мог и  вообразить. Однако  над этим ночным Иным Миром
возвышался  враждебный  ему  посюсторонний  -  мир,  в котором  Джон  Риверс
двадцать второго года мыслил и чувствовал дневной порою; мир, где такие вещи
были явным  преступлением, где ученик  обманывал наставника, а  жена - мужа,
мир,  откуда  наше  ночное  небо  представлялось  наимерзейшей  скверной,  а
нисходящие ангелы - просто-напросто проявлениями похоти  на фоне супружеской
измены. Похоть и измена, - повторил  Риверс  с коротким смешком. -  Как  это
старомодно звучит! Нынче мы предпочитаем  говорить о порывах, необходимости,
внебрачных  связях.  Хорошо это? Или плохо? Или все равно, что так называть,
что иначе? Может быть, лет через пятьдесят Бимбо удастся найти ответ. А пока
остается  лишь  констатировать факт,  что  на языковом  уровне  мораль  есть
всего-навсего регулярное повторение бранных слов. Низко, мерзко, гадко - вот
языковые основы этики; и эти самые слова терзали меня часами, когда я лежал,
глядя на спящую Кэти. Сон - тоже ведь  Мир Иной. Еще более иной, чем царство
прикосновений.  От любви ко сну,  от иного - к  еще более иному. Это-то  еще
более  иное  и  делает сон возлюбленной едва  ли  не  священным. Беспомощная
святость - вот что восторгает людей в младенце Христе; а тогда это наполняло
меня огромной,  невыразимой нежностью. Но тем  не менее все это было  низко,
мерзко,   гадко.  Ужасный  монотонный  рефрен!  Словно  дятлы  долбили  меня
чугунными  клювами.   Низко,  мерзко,  гадко...  Но  в  тишине  между  двумя
приступами этой долбежки я слышал тихое дыханье Кэти; и она была моей милой,
погруженной в  сон и  беспомощной, и оттого  священной в том Ином  Мире, где
любая брань и  даже любые  славословия были совершенно  неуместны  и  лишены
смысла. Что не мешало проклятым дятлам вновь набрасываться на меня с прежней
жестокостью.
     А  потом,  противу  всех  правил  сочинительства и изящной словесности,
меня,  должно быть, одолел сон. Ибо  вдруг  обнаружилось, что уже светает, в
окрестных садах щебечут птахи, а Кэти стоит рядом с кроватью и накидывает на
плечи свою  бахромчатую  шаль. Какую-то  долю секунды я  не мог  сообразить,
откуда тут взялась миссис Маартенс. Потом вспомнил все - откровенья во тьме,
неописуемые  Иные  Миры. Но сейчас было утро, и мы  опять очутились  в  этом
мире,  и мне снова следовало звать ее  миссис Маартенс. Миссис Маартенс, чья
мать только что умерла, чей муж вот-вот умрет. Низко, мерзко, гадко! Как мне
теперь осмелиться хоть однажды взглянуть ей в лицо? Но тут она повернулась и
взглянула  мне в лицо сама. Я едва успел заметить  зарождающуюся на ее губах
знакомую  улыбку -  ясную, открытую,  -  как мной  овладел  приступ  стыда и
смущенья, заставивший меня отвернуться. "Я надеялась, что ты не проснешься",
-  прошептала  она и,  нагнувшись, поцеловала меня в лоб, словно ребенка.  Я
хотел сказать  ей,  что, несмотря  на  эту  ночь,  я преклоняюсь  перед  нею
по-прежнему;  что  любовь моя столь  же велика, сколь  и  раскаянье; что моя
благодарность за  происшедшее так же  бесконечно глубока,  как  и  решимость
никогда больше не  поступать подобным образом. Но  слова  не шли  с  уст;