Одному может достаться целый Фолиант документов, другому - тоненькая стопочка никак не удовлетворяющая притязаний и претензий господина. Из-за чего и возникают неурядицы и недоразумения разного рода. Картина действа достойна непременного цитирования. 
    У большинства дверей тележка останавливалась, дверь обычно открывалась, и соответствующие документы передавались в комнату - иногда это был только один листочек, и тогда начиналось препирательство между комнатой и коридором: должно быть, упрекали слугу. Если же дверь оставалась закрытой, то документы аккуратной стопкой складывались на полу. Но К. показалось, что при этом открывание и закрывание других дверей не только не прекращалось, но еще более усиливалось, даже там, куда все документы уже были поданы. Может быть, оттуда с жадностью смотрели на лежащие у дверей и непонятно почему еще не взятые документы, не понимая, отчего человек, которому стоит только открыть дверь и взять свои бумаги, этого не делает, возможно даже, что, если документы остаются невзятыми, их потом распределяют между другими господами и те, непрестанно выглядывая из своих дверей, просто хотят убедиться, лежат ли бумаги все еще на полу и есть ли надежда заполучить их для себя. При этом оставленные на полу документы обычно представляли собой особенно толстые связки, и К. подумал, что их оставляли у дверей на время из некоторого хвастовства или злорадства, а может быть, и из вполне оправданной, законной гордости, чтобы подзадорить своих коллег. Это его предположение подтверждалось тем, что вдруг именно в ту минуту, когда он отвлекался, какой-нибудь мешок, уже достаточно долго стоявший на виду, вдруг торопливо втаскивали в комнату и дверь в нее плотно закрывалась, причем и соседние двери как бы успокаивались, словно разочарованные или удовлетворенные тем, что наконец устранен предмет, вызывавший непрестанный интерес, хотя потом двери снова приходили в движение. 
   Такой тонкой и непринужденной сатиры на процесс литературного творчества и литературные нравы не знает мировая литература. "К, смотрел на все это не только с любопытством, но и с сочувствием". Таковы, разумеется, и чувства читателя романа, уловившего уже суть дела. 
   Однако, раздача продолжается: 
    И на тележке, по недосмотру помощника, остался один-единственный документ, в сущности, просто бумажка, листок из блокнота, и теперь они не знали, кому его вручить. "Вполне возможно, что это мой документ", - мелькнуло в мыслях у К. Ведь староста Деревни все время говорил, что дело у К. ничтожнейшее. 
   Самоуничижение писателя? Казалось бы, все свидетельствует об этом - служитель просто-напросто разрывает эту бумажку в клочья. Франц Кафка свои творения сжигал сам или поручал это сделать другим. 
   Но автор идет дальше: 
    ...Но при этом постоянно сознавать - неужели ему не хватало здравого смысла? - что он находится там, где ему быть не положено, куда его в высшей степени неохотно, и то лишь по необходимости, по служебной обязанности, вызвал один из господ чиновников. 
    Да неужели же он там, в коридоре, не чувствовал всей непристойности своего поведения? Но если чувствовал, то как он мог разгуливать там, как скотина на выгоне? ... Никто из них никогда не прогнал бы К., никто бы не сказал - хотя это можно было понять - чтобы К. наконец ушел. Никто бы так не поступил, хотя присутствие К., наверно, бросало их в дрожь и все утро - любимое их время - было для них отравлено. Но вместо того, чтобы действовать против К., они предпочитали страдать, причем тут, разумеется, играла роль и надежда, что К. наконец увидит то, что бьет прямо в глаза, и постепенно, глядя на страдания этих господ, тоже начнет невыносимо страдать оттого, что так ужасающе неуместно, на виду у всех, стоит тут, в коридоре, да еще среди бела дня. Напрасные надежды. Эти господа не знают или не хотят знать по своей любезности и снисходительности, что есть бесчувственные, жестокие, никаким уважением не смягчаемые сердца... Но помешать он никак не может, зато замедлить дневную жизнь, затруднить ее он, к сожалению, в силах. Разве он не стал свидетелем раздачи документов? Свидетелем того, что никому, кроме участников, видеть не разрешается. 
   Так - завуалировано - Франц Кафка фиксирует свое изгойство в литературном мире. В литературных коридорах он - как бельмо на глазу. И - даже - не бельмо, а - третий глаз Шивы, из-за которого "они чувствуют себя форменным образом, даже в полной одежде, слишком раздетыми, чтобы показываться чужому". "Это им трудно перенести. И каким же должен быть человек, в котором нет к этому уважения? Именно таким человеком, как К. Человеком, который ставит себя выше всего, не только выше закона, но и выше самого обыкновенного человеческого внимания к другим..." 
   Это - упреки автора самому себе? Вряд ли. Скорее уж - упреки критики и той части читателей, которые, как термиты, перерабатывают макулатуру. "Но, разумеется, для К. не все еще миновало. Ему, несомненно, придется отвечать за то, что он натворил". 
   Удивительное умение Франца Кафки - видеть суть дела изнутри и в то же время как бы со стороны - недоступно огромному большинству литераторов. Они - по существу - лишены этого главного профессионального качества и, разумеется, вряд ли пожелают признать себя в картине, нарисованной автором романа "Замок", В конце концов, легче скопом, на клановом основании отказать своему наблюдателю в наблюдательности, своему опровергателю - в месте под Солнцем. Да, имя его (как и полагал Кафка!) выставили на обозрение под флагом модернизма, ибо таково свойство "шибко ученого люда" - окутав объект оболочкой имени в дальнейшем этой оболочкой и распоряжаться по-своему, оставив втуне ее содержимое. Теперь им же приходится пожинать плоды и постмодернизма, когда имя (именование( присовокупляется к любому, первому попавшемуся на лаза предмету, как будто именно им присуща привилегия раздачи нимбов или строительства радуг. 
   Вот они, провидческие строки Франца Кафки: "...и вместе с тем звучало издевкой над К., а главным образом оттого, что К. увидел в нем полную бесполезность всех своих стараний. Помимо него делались распоряжения и благоприятные, и неблагоприятные, и даже в сами благоприятных таилась неблагоприятная сердцевина, во всяком случае все шло мимо него, и сам он находился на слишком низкой ступени, чтобы вмешаться в дело, заставить других замолкнуть, а себя услышать. 
Глава двадцать пятая 
    ...Но главное - сам К. Ну что ему надо. что он за странный человек? К чему он стремится, какие это важные дела его занимают так, что он забывает самое близкое, самое лучшее, самое прекрасное? 
   Вопросы Пепи предугадывают недоумение читателя, ведь он читает уже последнюю главу романа, а здесь - вновь рассуждения о Фриде, словно возвращающие нас к началу повествования, к главе третьей. Что не дает покоя автору? Почему он вновь и вновь возвращается к навязчивой теме облика и непредсказуемого поведения невесты К.? 
   "...Поступок К. возвысился еще больше тем, что он взял на себя такой тяжкий груз, то есть Фриду, какая-то непонятная самоотверженность была в том, что он ради возвышения Пени взял себе в любовницы Фриду - некрасивую, старообразную, худую девушку с короткими жиденькими волосами, да к тому же двуличную: всегда у нее какие-то секреты; наверно, это зависит от ее наружности; если любому с первого взгляда видно, как она дурна и лицом и фигурой, значит, надо придумать тайну, которую никто проверить не может, - например, что она якобы в связи с Кламмом". 
   Не раз и не два автор упоминает невзрачный облик Фриды, по описанию это, конечно, напоминает Фелицию Бауэр, но уж двуличие - это двуличие самого Кафки, тайным желанием которого в эти "любовных" отношениях было не завоевание женщины, а - при ее помощи - литературного Олимпа. 
   Пепи же на протяжении всех своих рассуждений выступает как бы заместительницей тайной и явной конфидентки одновременно и Франца Кафки и Фелиции Бауэр - Греты Блох. 
   Женщинам на протяжении всей своей жизни Франц Кафка как бы передает свою эстафетную палочку - перо писателя; вернее, они перенимают ее, не представляя себе направления бега. Направления его жизни. 
   Скромность скромностью, но причастность к литературе - самому высокому, известному Кафке, - придавала ему силы для жизни и право на некую гордость: " вдруг появился К., герой, освободитель девушек, и открыл перед "ней дорогу наверх". 
   Правда, единственной наградой освободителю была забота - забота о том, как бы закабалить писателя, наставить его на путь истинный, на поселение в деревне, на послух, но не послух аскета (на который Франц Кафка соглашался), а послух "меблированной" жизни и государственного распорядка. Недаром писателя преследует образ семейного счастья - белая скатерть Фриды - символ белого флага, согласие на жизнь пленного. 
   Разумеется, Фрида-Фелиция и не способна разглядеть в Кафке писателя, ей и в голову не приходит прочесть хотя бы посвященную ей женихом новеллу. Автор новеллы и "Замка" не забудет упомянуть и об этом: "К чему девушкам документы?" Ни одного круга не произвело бросание Кафкой камешков в озеро фелициной невозмутимости. 
   Из дружбы писателя с одиночеством мир получает литературный мед. Понапрасну источаемая любовь обретает звучание литературного эха. Вышвыривание индивидуума на обочину жизни, а с нее - в тартарары неизвестности расширяет пределы самой жизни. Джокер, выпавший из колоды жизни на долю Франка Кафки, - это писательская гениальность и неповторимость, а шулерское выбрасывание джокера из этой колоды следовало бы числить не только моральным проступком, но и уголовным преступлением уничтожения культурных ценностей. Кодекс Хаммурапи и кодекс "Замка" Франца Кафки - явления одного порядка - человеческого и мирового. 
   Но как расшифровать этот кодекс, оборванный на полуслове двадцать пятой главы? Повествование в ней предположительно получает как бы три разветвления: первое связано с каморкой Пепи и дальнейшем почти тайном местонахождении в ней К.; второе - с хозяйкой "господского подворья"; и третье - с матерью Герстекера, в углу под потолочными балками читавшей книгу: "... говорила она с трудом, и понимать ее было трудно, но то, что она говорила..." (на этом рукопись обрывается). 
4 
КАРТОЧНЫЙ ЗАМОК НА ЛИТЕРАТУРНОМ ПОГРАНИЧЬЕ 
   Горят ли рукописи, обрываются ли они или схоронены на полках спецхрана с надписью "Хранить вечно" - явления все же второго порядка. Главное - авторский порыв интерпретации мира и своего явления в нем. 
   Явление Франца Кафки состоялось. Замок его творчества посещают скорее как какие-нибудь достопримечательные руины - с любопытством и с недоверием. Здраво-атеистическим экскурсантам и невдомек, что это они сами - призраки, посещающие эти руины. Кто из нас может похвастаться наивностью Карла Россмана, чувством неисполненного долга Йозефа К., целеустремленностью землемера К.? 
   От наивности и чувства неисполненного еще долга мы стараемся поскорее избавиться, словно они - симптомы проказы, а не душевная привилегия; целеустремленность же запрягаем в повозку наших материальных потребностей и честолюбивых желаний. Призрак материализма, в балахоне коммунизма запущенный в Европу Карлом Марком и Фридрихом Энгельсом окончательно материализовался и с одобрением взирает нас циклопьим глазом телевизионного экрана. 
   Двадцатый век, помимо революций и потрясений технических и социальных, согласился и на культурную революцию. Контркультура, альтернативная культура, культура маргиналов, культура наслаждения, культура обслуживания... В том числе и - культура литературного обслуживания. 
   Секс без любви мало чем отличается от преступления по оговору. Литература без внутреннего, душевного побуждения - из области второй древнейшей профессии. Время плагиата и имитации чувств, возведенных в ранг достоинств золотого чекана. Таково детище Общественного Договора. Постепенно пыльна цивилизации становится коростой, и вот уже на помощь призывается дядюшка Фрейд в клобуке психоанализа. О перемены религии сумма человеческих достоинств и достоинств человечества не меняется. Со дня на день религией станет Интернет, не за горами - и еще какое-нибудь чудо техники. 
   Может быть, пора перестать задавать вопрос: куда мы идем, а начать спрашивать себя: от чего мы уходим? Молитва Интернету не прибавит человеку чувства, а тем более - не отодвинет пределов срока жизни. 
   Хотя польза от Интернета проистечь способна. Я имею в виду прежде всего понятие "виртуальной реальности", которое столь уместно вменять при рассмотрении романа "Замок", фантасмагория произведения наиболее точно укладывается в рамки этого явления, как будто и не существующего одновременно. Да простят меня верующие, но виртуальная реальность религий - не из самых последний открытий прогресса. Может быть, исходя из этого, мы более поймем и факт поддержания религий искусством: подобия сходятся в виртуальной реальности. Литературная почка возникала на той же самой ветке - воображение и цивилизация рука об руку шли по земной поверхности. 
    К. прибыл поздно вечером. Деревня тонула в глубоком снегу. Замковой горы не было видно. Туман и тьма закрывали ее, и огромный Замок не давал о себе знать ни малейшим проблеском света. Долго стоял К. на деревянном мосту, который вел с проезжей дороги в Деревню, и смотрел в кажущуюся пустоту. 
   Лет двадцать назад в Советском Союзе была выпушена небольшая книжечка, в которой категория Пустоты трактуется в рамках индийской философии. Этот замечательный труд издательства "Наука" был "замечательно" профанирован недавно для ленивого читательского сознания, так что теперь вполне обозначились два полюса, на достижение и постижение одного из которых, сооруженного из обломков случайно павшей на голову борзописца сосульки, вряд ли стоит тратить время и остроту зрения - "снежной слепоты" в литературном процессе и без того предостаточно. 
   На другом полюсе, которого человечество, быть может, и не достигнет никогда, высится "Замок" Франца Кафки с его "кажущейся пустотой". 
   При том уровне знакомства с индийской философией, который можно подозревать у Кафки, поразительны интуиция и зоркость писателя, обнаружившего в окружающем его феноменальном мире метафизическую реальность. 
   Будде приписывают слова: "Какое описание может быть дано и какое знание можно иметь об объекте, который не может быть представлен буквами алфавита? Даже это важное описание, что он не может быть представлен буквами алфавита, делается посредством обозначения буквами трансцендентна, абсолюта, обозначенного термином "шуньята". Сумел ли Кафка ответить на этот вопрос Будды? 
   Термин "шунья" можно перевести по-разному: ничто, пустота, постоянное трансцендентное и неопределимое начало, имманентное всем вещам. Первое верно для мира опыта, второе - для метафизической реальности. Даже иллюзорная структура (виртуальная реальность?) не может поддерживаться в пустоте. 
   Вернемся еще к одному определению Буддой области, где сразу достигается полное видение всех объектов - параматхе или абсолютной истине, которая не может быть выражена в словах: "Она не может быть названа пустотой или не пустотой, или обеими вместе, ни каждым в отдельности, но для того чтобы обозначить ее, она названа пустотой". 
   "Кажущаяся пустота" Замка, проецирующаяся на сознание читателя на протяжении всего романа, - пустота и непустота одновременно. Она помогает нам выстроить последовательную во времени цепочку: Единое Плотина - субстанция Спинозы - neutrium Шеллинга - Замок Кафки. 
   Мы не должны смущаться философским - по видимости - аскетизмом Франца Кафки. Его вел собственный философский инстинкт, ограненный с одной стороны иудейской традицией неназывания имени Бога, с другой - махабхаратской традицией любое определение Бога комментировать: "Нэти! Нэти!" ("Не то! Не то!). Инстинктивно взяв на вооружение эти две аксиомы, он словно переместился с общего религиозного уровня, выступив из тени, отбрасываемой раскидистым философским древом, и оказался - нагим и беззащитным - на суровом плацу Космоса. Но давайте вспомним: землемер К. вызван по инициативе Брунсвика, Brunzwig (старонемецкий) - "победитель в латах" - пражский Роланд - рыцарь Брунсвик, воплощенный в статуе, высящейся на Карловом мосту по пути к Градчанскому Замку. 
   Сын лавочника Германа Кафки призван пражским рыцарством не способным сделать ни одного шага по направлению к Замку. И не только пражским. Литература, занятая игрой в бисер любви и денег и в солдатики, да постную мораль скармливавшая читателю, выполняющая роль снотворного или слабительного, создает мир многообразия. 
   Согласно философии адвайта-веданта Шинкары, майя, или мир многообразия раскрывает множество имен и форм и выполняет две функции: скрывать реальное и создавать наметки нереального. Мир многообразия закрывает от нас реальное. 
   Приведем апологию Броунинга: "Иные думают: смысл Сотворения в его раскрытии; Я говорю: его смысл - скрывать все, что можно". 
   Франц Кафка создает роман "Замок" в ареале Шанкары и Броунинга: столько подробностей и признаков, описаний и домыслов, но чем больше мы вглядываемся и вдумываемся в них, тем менее мы представляем себе Замок, тем менее мы представляем себе сам смысл его существования. Но это вовсе не иллюстрация поговорки "за деревьями и леса не видно". Замок - это Брахман Шанкары, и высится он вовсе не тексте романа, а лишь в заглавии, он покрывает собой все подробности и одновременно скрывается под ними на страницах произведения. Он волнует, тревожит и притягивает не только землемера К., но и читателя. Именно ему читателю, автор предлагает вектор устремленности главного героя. Автор нарочно упрощает и принижает замок, словно подчеркивая что замок этот - не воздушный. 
   Существует около тридцати толкований романа. Мы уже знакомы с проблемами, приписываемыми Кафке Максом Бродом. Проследили мы и некоторые нити судьбы писателя, вплетенные им в канву романа. Может быть, этих нитей оказалось слишком много, а некоторые из них - даже лишними, как можно понять из нижеследующего пассажа Карла Густава Юнга: 
    Возможность сделать смелые выводы представляет соблазн и легко приводит к насилию над истиной. Немного скандальной хроники - часто соль биографии, но чуть больше этой соли - и биографии превращается в продукт нечистоплотной пронырливости, что влечет за собой эстетическую катастрофу. И все это совершается под маской науки. При этом интерес незаметно отворачивается от художественного произведет и блуждает в лабиринте психических предпосылок, а художник становится клиническим случаем, иногда очередным примером сексуальной яя-психопатии. Однако из-за этого и психоанализ художественного произведения также отдаляется от своего объекта, а дискуссия переносится в иную, общечеловеческую область, не имеющую ничего специфического для художника, а главное, абсолютно не существенную для искусства. 
   Юнг как бы предлагает после анализа строительного материала художественного произведения часть его подвергнуть интродукции - что, естественно, не менее спорно, чем оставление реальной жизни художника за скобками художественного произведения. 
   А Лотаррити по этому поводу заявляет следующее: "Эту книгу нельзя уразуметь непосредственнее, чем то сделал сам Кафка. Толкователь не должен быть менее скромен, нежели автор, он не должен стремиться к невозможному, то есть к истолкованию понятия Замка во всей его объективности". 
   Говорить об инициале К. главного героя романа - уже ломиться в открытые ворота. Просто необходимо вспомнить, что первый вариант зачина романа писался от первого лица. Да и было бы смешно на пороге смерти фантазировать героя своего произведения, намечать его судьбу, подводить чужие итоги. Это - взрослая книга, читателю-ребенку она не доступна, потому что детство - при всей его непосредственности - слишком богато инстинктами. К сожалению, с возрастом утеря непосредственности утерей инстинктов не сопровождается вот отчего взрослых книг так мало, вот отчего искусство с каждым десятилетием все больше впадает в детство, заимствуя лозунг Голливуда: "Наслаждение и еще раз наслаждение!" Детски