прошли в свое время через увлечение всяческими субъективистскими и формалистическими исканиями (В. Маяковский, Н. Заболоцкий, Н. Асеев), в значительной мере определялись именно степенью преодоления субъективистских влияний. 
   Потому что, только обретая живую связь с народом, с этим первичным и вечным источником всякого творчества, только исходя из дум, чаяний и идеалов народных и только в стремлении стать жизненно необходимым для народа, может развиваться настоящее большое искусство и настоящая бессмертная поэзия. 
   А такая связь, такая устремленность из народа и к народу возможны лишь тогда, когда художник - пусть он будет даже самым дерзким искателем новых эстетических путей, создателем самых необычайных и своеобразных форм - воплощает в своем творчестве живую правду объективной действительности. 
   Поэтому и сегодня только решительное преодоление и отрицание эстетического субъективизма во всех его проявлениях - и в том числе в самом крайнем, воплощенном в творчестве Кафки, - может открывать новые пути для развития искусства. 
   Именно об этом свидетельствуют все значительные явления современной литературы у нас и за рубежом. 
    Публикуется по изданию: Л. Копелев. Сердце всегда слева. Статьи и заметки о современной зарубежной литературе. Москва, "Советский писатель", 1960. 
    Раздел "От горизонта одного к горизонту всех. Некоторые проблемы современной зарубежной литературы в свете идейно-творческого опыта литературы социалистического реализма." Стр. 168-189. 







Валерий Белоножко 
ПРЕВРАЩЕНИЕ ВЛАДИМИРОМ НАБОКОВЫМ "ПРЕВРАЩЕНИЯ" ФРАНЦА КАФКИ 
"Что со мной случилось? - подумал он. Это не было сном..." 
Кафка "Превращение". 
1.
   Владимир Набоков утверждает: "У Гоголя и Кафки абсурдный герой обитает в абсурдном мире". Однако, к чему нам жонглировать термином "абсурдный"? Что он выражает? Чем он нам поможет? В терминах объясняют, вернее - пытаются объяснить, живут же - в реальности и... в воображении, которым термины противопоказаны. Термины - вроде пришпиленных к стенду бабочек или жуков - при помощи булавки любознательного энтомолога. А энтомолог оказал писателю Владимиру Набокову плохую услугу при анализе новеллы транца Кафки "Превращение". Набоков изо всех сил пытается сконструировать физический облик Грегора Замзы в ипостаси жука, посвятил этому столь много времени и сил, что практически оставил за пределами своей трактовки душу произведения. Думаю, что, будь Набоков по профессии или образованию инженером-электриком или - механиком, он обошелся бы с новеллой более бережно и даже - более пристально. 
   Любование собой, любимым, мешает Владимиру Набокову, то есть, нет - нам, читателям и "Превращения" и аналитической работы знаменитого стилиста. В данном случае он не избежал некоей тенденциозности, столь им презираемой. 
   Удивительнее всего, что Набоков не вспомнил при этом сказки "Аленький цветочек" ("Красавица и чудовище"), а ведь "Превращение" - тот же "Аленький цветочек", только - с точностью до наоборот. 
   Чем отличается читатель от исследователя. Читатель (простите за тавтологию!) читает, исследователь - вчитывается. Читатель - впитывает, исследователь отстраняется и рассматривает интересующий его предмет при помощи неоднократного увеличения лупы, тем самым чаще всего преувеличивая именно "Неправду" художественного произведения, а ведь сосредоточиться на побочном его аспекте - это и есть неправда анализа. Окольных путей - именно потому, что все они неправильные, бесконечное множество. Набоков как бы забывает об авторе новеллы, словно она родилась сама по себе, при помощи бога из машины, а не из мучительно - подвижнической жизни Франца Кафки. Может быть, все гораздо проще, и энтомологическая перлюстрация "Жука" вообще безнадежна. 
2
   Однажды в одном из писем Кафка сообщает о странном (а иначе об этом и писать не стоило!) случае, с ним приключившемся. В своей комнате в гостинице он обнаруживает клопа. Явившаяся на его призыв хозяйка весьма удивилась и сообщила, что во всей гостинице ни одного клопа не видно. с чего бы появиться ему именно в этой комнате? Может быть, этот вопрос задал себе и Франц Кафка. Клоп именно в его комнате - это его клоп, его собственное насекомое, как бы его альтер его. Не в результате ли подобного происшествия возник замысел писателя, подаривший нам столь замечательную новеллу? 
   Безусловно, для представителей рода человеческого клоп - самое отвратительное и мерзкое насекомое. Может быть, эстет-энтомолог подвиг писателя Набокова посвятить столь много усилий описанию "жука" Грегора Замзы: в конце концов жуки бывают и красивыми, но клопы, по крайней мере, с человеческой точки зрения, - отнюдь... Притом, что жуки, в отличие от клопов, - не кровососущие насекомые, а в истории семейства Грегора Замзы клоп-кровосос - пусть символически - сыграл бы более определенную роль, во всяком случае - с точки зрения автора. Да и округлость туловища насекомого - Грегора разве не может напоминать о высосанной, если не крови, то хотя бы жизни членов семейства? А ведь упреки отца, матери, и прочих многочисленных родственников Франца Кафки в его эгоизме и нежелании участвовать в укреплении семейного благополучия вполне соразмерны предыдущему предположению: с точки зрения обывателя не преумножать жизнь - значит лишать ее сущности. 
   После семейных сцен Франц Кафка месяцами скрывался в своей комнате, не участвуя ни в семейных трапезах, ни в семейном общении другого рода. Так он "наказывал" себя в жизни, так он наказывает Грегора Замзу в новелле. Преображение сына воспринимается семейством как своего рода отвратительная болезнь, а о недомоганиях Франца Кафки постоянно упоминается не только в дневниках или письмах, они - чуть ли не привычная тема на протяжении многих лет его жизни, как бы накликавшая и болезнь смертельную. 
   Поразительно, что Владимир Набоков - при всей своей писательской чуткости - не обратил внимания на тему смерти большинства героев произведений Кафки. Проговорки писателей, гениальных - конечно, многозначно и чреваты будущим Мысль о самоубийстве, довлевшая над Кафкой на перевале как раз тридцатилетия, конечно же, внесла свою лепту в эту новеллу. Детям - в определенном возрасте - свойственно убаюкивать себя после выдуманной или действительной обиды взрослыми мыслью: "вот я умру - и тогда они узнают". Писатель Франц Кафка представляет это в яви - своими произведениями: ничто из детства не пропадает втуне 
   Но я несколько отклонился от Владимира Набокова и его ошибки. Он словно забыл о том, что Кафка категорически был против иллюстрации новеллы изображать какое-либо насекомое - категорически против! Писатель понимал, что страх неопределенный многократно превосходит страх при виде известного феномена. Собственно, это относится и ко многим другим восприятиям: тяга к предмету любви, например, всегда красноречивее обладания им. Воображению читателя (а не анализу!) предлагал свое детище Франц Кафка. Набоков в своем исследовании преступил запрет автора и преподал читателю совсем на иной лад эту новеллу. 
   Что же касается символики "три", которой столь увлечен Набоков, может быть, следует присовокупить к его объяснениям также и вовсе простое: трельяж. Пусть это всего-навсего - три зеркала, повернутые под углом друг к другу. Может быть, одно из них показывает событие с точки зрения Грегора, другое - с точки зрения его семейства, третье - с точки зрения читателя. 
   Комментарии комментариев, которыми столь увлекаются теологи и богословы, в данном случае так же могут подразумевать многое. Прокомментировать сущее, явное, видимое, приближенное гораздо проще, чем сумрачное или сияющее, находящееся в адских безднах или горних высях. В случае с Францем Кафкой комментарии на комментарии его произведений могут быть сравнимы - хотя бы тщательности - лишь с богословскими, доказывая в первую очередь его глубину и подспудную величавость его произведений (несмотря на явную простоту многочисленных деталей). 
   По существу каждый комментатор как бы прибавляет еще одну сверкающую грань к бриллианту, по имени Франц Кафка, бриллианту его произведения. Феномен Франца Кафки в том и состоит, что он создает свои строки, как природа - драгоценные камни - в горниле души и под давлением обстоятельств, и уж удел читателя - гранильщика его драгоценных камней испытывать трепет, созерцая чудо создания гения. 
   Следует сказать, что Владимир Набоков, как бы он ни противился, чувствовал все-таки в Кафке своего соперника - недаром он подчеркиваем простоту и точность языка произведений его. Ведь по сравнению с гравюрным, черно-белым рисунком его произведений, романы и рассказы Набокова - полотна, написанные художником-пуантилистом, где разбросана многоцветье точек и пятен языковых находок, метафор, сравнений... Что останется от произведения Набокова, убери из него эту пестроту, это многоцветье, эту изобретательность, думаю, что осталось бы немногое - полотно, загрунтованное сюжетом. И наоборот, если представить себе произведение Кафки, изукрашенное этими цветными бантами и кружевами языка, получится какой-нибудь Людовик ХIII или Людовик ХIV. но идея королевской власти, идея королевской власти литературы, безусловно, исчезла бы. Жаль, что мы так и не узнаем, хватило бы Набокову ясности и честности литературного прозрения чтобы признать это. 
   Та драгоценная завеса, в Иерусалимском Храме, за которую непосвященному невозможно, запретно было заглянуть, после своего обрушения являла зияющую пустоту. Не эта ли зияющая пустота обнаружится и в произведениях Набокова - после снятия языковых риз? 
   В произведениях Франца Кафки поистине буддийская Пустота как бы демонстрируется, выставляется вперед как зеркало, в котором читатель-наблюдатель усматривает самого себя. Это зеркало прячет то, что за ним находится, а именно: Мировую Загадку, которую Франц Кафка решал всю свою жизнь. Проблема творчества в его творчестве сродни проблеме Бога-Творца. Правда, утверждение мое противоречит скромности Франца Кафки, но, хоти мы того или не хотим, именно Божественность Творчества - лучшее обретение человечества. 
   "Но - личина мерзкого насекомого!" - воскликнет читатель. Что ж, личина насекомого - это как бы удаление в монастырь одиночества, приспособленного для размышлений и подведения итогов прожитой и непрожитых жизней. Или: последние дни приговоренного к казни - это и отчаяние и страх, и лихорадочный поток мыслей, которые словно должны успеть за оставшийся краткий промежуток жизни уравновесить животное и человеческое. Момент перед казнью, перед смертью - слишком важный момент, что< растрачивать его на бесконечную череду мелких мыслей и мыслишек, еще недавно одолевавших нас. Психологически точно обставлены и последние минуты приговоренного - исполнение последнего желания, включающее лис пастырское утешение, курение, выпивку и закуску. По существу в эти краткие, слишком краткие минуты предлагается коротенько повторить основные постулаты низкой и "высокой" жизни. Чего можно еще пожелать после этого? 
   Грегор Замза лишен даже этого - пастырское, отцовское, родительское утешение минует его. И к тому же - эта немота! Владимир Набоков повествует о физическом изменении голоса Грегора Замзы в облике насекомого, словно автор специально обеспокоился материалом для его рассуждений. По сути же немота насекомого становится явью той немоты, которая, как нам кажется, сопровождает нас всю нашу жизнь: мелочное, сиюминутное остается на поверхности жизни, тогда как главное, пресуществленное, скрывается в глубинах души, не умеющей или не смеющей вставить на поверхность моря житейского наши ужасные видения и мечты. 
   Франц Кафка, воспользовавшись ключом притчи, не открывает таинственное: "Что такое - мы сами?" Боже упаси! Из всего человечества Кафка имел здесь в виду одного себя - никого иного! Это свои семейственные узы он врастил в хитиновый панцирь насекомого. И - видите! - они оказались настолько слабыми и тонкими, что обычное яблоко, брошенное в него. нарушает эту постыдную оболочку и служит поводом (но не причиной!) смерти бывшего любимца и гордости семьи. Конечно, подразумевая самого себя, он рисовал лишь надежды и упования своего семейства, которые всеми силами своей писательской натуры вынужден был дискредитировать - таково уж было его призвание и роковая участь. 
   Это почти кощунственно - подвергнуть подобному испытанию семейные отношения и семейный уклад жизни! Если вдуматься и вчувствоваться (а вдуматься и вчувствоваться необходимо!), да удалиться от утешительного обращения к образу, например, Царевны-лягушки или Страшного Зверя из сказки "Аленький цветочек", странная безысходность нисходит на нас со страниц этой новеллы. Ужасные и мерзкие подробности семейных отношений - не редкость в литературных произведениях, но обычно они всегда объясняются вполне материалистическими и социальными причинами. Так называемый "социальный реализм" дал читателю множество примеров изъятия или атрофии семейных отношений, поистине приучил нас к тому, что они чреваты отклонениями и даже фантастическими пертурбациями. А ведь Франц Кафка давным-давно объявил: все фантастическое зверье, которое литература и искусство делают достоянием нашего культурного ареала, происхождением своим обязано нашим душевным помыслам и домыслам; не помнить об этом - значит подвергнуть опасности себя и окружающих, подвергнуть испытаниям, выдержать которые удается не всем и не всегда. 
   Многие исследователи творчества Кафки (Владимир Набоков также не прошел мимо) тем не менее подчеркивают как бы вполне оптимистический финал новеллы - цветущий облик сестры Грегора Замза. Наверное... может быть... по-видимому, они правы, коли автор фактически завершил новеллу непреходящим течением и цветением жизни. Но жизнь-то самого Грегора Замза, пусть и в облике насекомого, закончилось, как это часто бывает у писателя на страницах его произведений, трагической, еле заметной усмешкой: трупик бедного насекомого из бывшего родного дома служанка выбрасывает, как никому не нужный мусор. 
   А куда исчезла пребывавшая в теле насекомого душа бывшего Грегора Замза? Неужели на этом прерывается позаимствованная писателем у первобытных народов и искушенных в некоторых религиях идея переселения души из одного тела в другое? Наверное, это не так. Наверное, Франц Кафка, вложив часть своей души в образ Грегора Замза, пусть и вполне бессознательно, но в духе литературных традиций, которые он переформулировал на свой лад, надеялся оживать в душах своих читателей. 










    Валерий Белоножко 
НЕВЕСЕЛЫЕ ЗАМЕТКИ О РОМАНЕ "ПРОЦЕСС"* 
НЛО ФРАНЦ КАФКА
   Неопознанным летающим объектом считался Франц Кафка на орбите советской идеологии. Ему повезло даже меньше, чем Джойсу: "Улисс", пусть в сокращении, еще до войны печатался на страницах журнала "Интернациональная литература". Кафка же оставался персоной нон грата до 1964 года - в доме повешенного не принято упоминать о веревке. Уже сами наименования - например, новелла "Приговор" или роман "Процесс" - могли быть истолкованы потенциальным читателем вполне адекватно существующей в стране Советов ситуации. Или неадекватно - это как посмотреть. В атмосфере политических процессов тридцатых годов, например, был напечатан большой фрагмент романа Олдоса Хаксли "Прекрасный новый мир" ("Интернациональная литература", № 2, 1935). Но - не "Процесс": кому из инициаторов хотелось сунуть голову в постреволюционную мясорубку. Фантастика Ж. Верна и Г. Уэллса не провоцировала читателя на ненужные вопросы - эти писатели издавались в Советском Союзе весьма широко, создавая у читателя благостное впечатление нежного дружеского общения с мировой литературой. 
   "Фантастика" Франца Кафки заставляет задавать вопросы уже после прочтения первой страницы, а советский читатель, подготовленный самой советской действительностью и цензурными условиями, в определенные моменты как бы специализировался на разгадывании "бессмертных" вопросов. Наше поколение имело гены родителей, переживших (или не переживших) эпоху репрессий, арестов и процессов, да и сами мы, пусть на излете сороковых и в начале пятидесятых годов, попали в застолье этой кровавой тризны. Сама атмосфера общественной (а иногда и семейной) жизни того периода - с умолчаниями и неопределенным страхом перед определенными обстоятельствами - вполне соответствовала атмосфере кафковского романа, тем более что недовольные советской властью чувствовали свою "вину" перед нею, хотя на самом деле это было продолжение все того же страха. Так что и генетически советский человек был уже как бы подготовлен к принятию неизбежного наказания, начинавшегося, конечно, с ареста. 
   Развенчание культа личности было не только благом, но и злом, особенно - для поколения шестидесятников, потому что зло было названо, но сам страх так и не нашел душевного выхода - вот почему шестидесятники профукали перестройку: им не удалось освободиться от дрейфующего за ними якоря страха. 
   Радиопередачи "вражьих голосов" также тиражировали чувства вины и страха: звучали все те же два десятка имен диссидентов, и радиослушатель казался себе таким же одиноким, как Иозеф К. Тем не менее проклятые вопросы инфернального советского бытия не давали советскому человеку покоя, и знаменитые когда-то полуночные разговоры на кухне были имитацией заговоров: официальная точка зрения на идеологическую борьбу эту самую борьбу и провоцировала. Нам говорили, что она есть, и мы в нее ввязывались по мере сил и способностей. 
   Борьба за политические и социальные права на продуве и просмотре немногих улиц провинциального городка казалась невозможной. Правда, иногда по утрам в цехах рабочие обнаруживали расклеенные там листовки, подписанные: "Союз защиты рабочих", но, к слову сказать, написанные детским почерком. Листовки призывали трудящихся объединяться для всеобщей забастовки. Несколько листков из школьной тетрадки побудили Комитет государственной безопасности к видимой деятельности: ИТР вызывали на допросы-расспросы почти открыто, как по конвейеру. Это была какая-то игра-страшилка, имитирующая нашу политическую значимость. Я рассказываю о маленьком городке на Северном Урале, большинство жителей которого были ссыльными или детьми ссыльных - невидимая тень Страха была у каждого за спиной. Только и оставалось, что "жить не по лжи", как призывал Солженицын. Советская интеллигенция, неся на себе груз так называемой "вины предков", постепенно скопила в душе и комплекс вины собственной, чувство вины перед советской властью было в одинаковой мере и чувством внушенной нам вины перед "народом". Кафку ми еще не читали, но в атмосфере его "Процесса" мы, безусловно, жили. 
   В 1964 году в первом номере журнала "Иностранная литература" появились две новеллы и десть миниатюр Кафки, а также статья Е. Книпович о писателе. С этой публикацией связана история чуть ли не "кафкианского" плана, случившаяся со мной. После окончания института я работал на почтовом ящике в крохотном сибирском поселке около Братска. Однажды, когда я перелистывал упомянутый журнал, библиотекарша сказала, что со мной хочет познакомиться ее муж, и позвонила по телефону: "Он здесь". 
   Через несколько минут (я как раз начал читать новеллу "Превращение") к моему столику подсел незнакомый человек и представился капитаном КГБ. Библиотекарша вышла и закрыла дверь снаружи на ключ. Капитан сообщил мне, что они наблюдали за мной и теперь решили, что могут предложить мне перейти на работу в органы госбезопасности. "Конечно, придется уехать отсюда, - сказал полномочный представитель, - но все переговоры с начальством я возьму на себя. Сначала поедете в Железногорск, через годик поступите в школу КГБ, а далее уж ваша карьера будет зависеть только от вас самих". 
   Предложение было абсолютно неожиданным - и неприятным. Почтовый ящик всего несколько лет назад снял колючку и перестал быть зоной, работавшие же на нем остались в поселке на вечное поселение. С ними я общался (в основном это были дети русских эмигрантов из Маньчжурии) очень близко, а тут мне предложили перейти в стан противоположный! Совершить некий перфоманс в духе Франца Кафки. Смотреть в глаза собеседник