а и государства. 
   Вряд ли, прежде чем выстраивать с 1931 года структуру американского "Синдиката Преступников" ("Коза Ностра"), хотя бы один из организовывавших его вычитал эту идею из напечатанного в 1925 году в Германии романа "Процесс". Но тотальная сеть всеохватывающего страха в считанные годы, словно по сценарию романа, накрыла страну и затем - за несколько десятилетий - множество стран мира. Тоталитарные государства (Германия, Советский Союз) легализовали ФЕМУ и с еще большим успехом запустили в обиход процесс "Процессов". 
   По какому-то недосмотру, на самом излете развенчания культа личности в 1965 году, неизвестным, но явно скромным тиражом выпустили у нас черный томик избранных произведений Франца Кафки, включивший и роман "Процесс". Я предполагаю, что и издан-то он был по недосмотру какого-то ленивого, не приверженному курсу развенчания культа цензора, вычитавшего благостную картину "ареста" в первой главе и решившего: "А! Пусть его. Мы про такие чекистские нежности и не слыхивали". Четверть столетий еще орудовала ФЕМА КГБ с тем, чтобы, якобы, растаяв с перестройкой, передать свои прерогативы мафии классического капиталистического общества на просторах Восточной Европы. 
   Строгая иерархия и дисциплина, вертикальная и горизонтальная, пронизавшая общество неукоснительная последовательность и жестокость. 
   Закон всеобщего молчания "омерта" - новая, еще не вошедшая в учебники форма государственного устройства, получила гениального угадчика, Франца Кафку. И в этом плане нельзя отделаться от мысли, что поэтов читать полезно, они задолго до видимого проявления, как обитатели темных морских глубин - землетрясение, предугадывают общественные катаклизмы. Попробуем сделать краткий конспект выстроенной автором мафиозной организации. Кто же эти люди? О чем они говорят? Из какого они ведомства? Ведь К. живет в правовом государстве, всюду царит мир, все законы незыблемы, кто же смеет нападать на него в его собственном жилище? 
   "Вывожу я это из того, что меня в чем-то обвиняют, но ни малейшей вины я за собой не чувствую. Но и это не имеет значения, главный вопрос - кто меня обвиняет? Какое ведомство ведет дело? Вы чиновники? Но на вас нет формы..." 
   "Все мы никакого касательства к вашему делу не имеем. Больше того, мы о нем почти ничего не знаем. Мы могли бы носить самую настоящую форму, и ваше дело от этого ничуть не ухудшилось бы. Я даже не могу вам сказать, что вы в чем-то обвиняетесь, вернее, мне об этом ничего не известно. Да, вы арестованы, это верно, но больше я ничего не знаю. Может быть, вам стража что-нибудь наболтала, но все это пустая болтовня. И хотя я не отвечаю на ваши вопросы, но могу вам посоветовать одно: поменьше думайте о нас и о том, что вас ждет. Думайте лучше, как вам быть. И не кричите так о своей невиновности, это нарушает то, в общем, неплохое впечатление, которое вы производите. Вообще вам надо быть сдержаннее в разговорах. Все, что вы тут наговорили, и без того ясно из вашего поведения, даже если бы вы произнесли только два слова, а кроме того, все это вам на пользу не идет. Да, конечно, вы арестованы, но это не должно помешать выполнению ваших обязанностей. И вообще это не должно вам помешать вести обычную жизнь". 
   "Нет сомнения, что за всем судопроизводством... стоит огромная организация. Организация эта имеет в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей... но в нее также входят судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а, может быть, даже и палачей..." 
   "Висит весь расплющенный, руки врозь, пальцы растопырены, кривые ножки кренделем, а кругом все кровью забрызгано". 
   "Может быть, все мы тут не такие уж злые, может, мы охотно помогли бы каждому, но ведь мы в суде. И нас легко принять за злых людей, которые никому не желают помогать". 
   "Дело в том, что все судопроизводство является тайной не только для общественности, но и для самого обвиняемого. Разумеется, только в тех пределах, в каких это возможно. Но возможности тут неограниченные". 
   "Ведь и обвиняемый не имеет доступа к судебным материалам, а делать выводы об этих материалах на основании допросов весьма затруднительно, особенно для самого обвиняемого, который к тому растерян и обеспокоен всякими другими отвлекающими его неприятностями". 
   "Против этого, конечно, обороняться трудно, ведь то, что сказано с глазу на глаз, так и остается сказанным с глазу на глаз, и открыто обсуждаться не может..." 
   "Суд - этот грандиозный организм - всегда находится, так сказать, в неустойчивом равновесии, и, если ты на своем месте самовольно что-то нарушишь, ты можешь у себя же выбить из-под ног почву и свалиться в пропасть, а грандиозный организм сам восстановит это небольшое нарушение за счет чего-то другого - ведь все связано между собой - и остается неизменным, если только не станет, что вполне вероятно, еще замкнутее, еще бдительнее и грознее. 
   "Если бы я всех этих судей написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими холстами, вы бы достигли больше успеха, чем защищаясь перед настоящим судом". 
   "Значит, нет ни одного оправдания... Значит, и со стороны этот суд бесполезен. Один палач вполне мог бы его заменить. 
   Быть связанным с Законом хотя бы тем, что стоишь на страже у врат, неизмеримо важнее, чем жить на свете свободным" (пер. Райт-Ковалевой). 
   Умри - лучше не скажешь! А ведь можно было выписать из романа еще на несколько страниц конкретику рецептов и приемов осуществления власти мафии, Кафка и тут проявил недюжинную изобретательность и прозорливость. Так что не удивительно, что некоторые реплики из американских гангстерстерских фильмов словно скалькированы с романа. Возьмите хотя бы: "Мы - люди не злые, но..." 
   Думаю, явившийся из южной Италии(!) в банк приезжий и сыгравший неприметную, но важную роль на крестном пути Йозефа К., нисколько бы не удивил свидетеля гангстерских сюжетов. Глава же "Экзекутор" в несколько юмористическом тоне напоминают читателю о строгой дисциплине кланового поведения. Словно писатель выбрал ее из сценарных разработок будущих. 
   Похоже, что мысль о феме - мафии не отпускала Кафку. Крошечный - всего две страницы - набросок "К вопросу о законах" начинается так: "Очнитесь! Объективные, природные законы, как невидимый кислород в атмосфере, побуждают существование общества, они превыше и пронзительнее различных распоряжений и установлений". На этом лезвии ножа мы и живем. Один писатель некогда сформулировал это следующим образом: "Единственный зримый, бесспорный закон, подчиняться которому мы обязаны, - это аристократия, и ради этого единственного закона мы должны утратить самих себя?" (пер. В. Станевич) 
   Все-таки "величайший эксперт в вопросах власти" озабочен скорее не властью, как таковой, а нашими к ней отношением, позицией и особенно смирением и пассивностью в лачуге рядом с жерлом огнедышащий Этны. 
   Можно подумать, что коммунисты Чехии после захвата власти в качестве руководства к действию восприняли не только указания Ленина-Сталина, но и профетическое ясновидение Кафки, - сцены, которые Милош Форман описывал в своем "Круговороте", можно почти без обработки вставить в незаконченный роман "Процесс". 
Глава третья 
И О ТОМ. ЧТО ЗА ЗАНАВЕСОМ 
   Итак, Кафку преследовала мысль о власти "неформальной". По-видимому, и юридическое образование, и общественно-революционные течения того времени, и присущая молодости тяга к справедливости, и некоторое, пусть не близкое, знакомство с условиями труда на фабриках и в артелях, да и сама атмосфера перелома веков и государственных устройств приводили писателя в 1909-1912 г.г. на собрания, сборища, и митинги анархистов и социалистов. Он неизменно жертвовал на них по пять крон, пару раз вступился за арестованных знакомых после разгона демонстраций, с видимым спокойствием выручая их из полицейского участка, водил знакомство с Рудольфом Илловы еще несколько лет после того, как юного социалиста вынудили покинуть гимназию, и Франц Кафка - опять единственный! - весь день провел в ней с красной гвоздикой в петлице, читал Герцена, Кропоткина и Бакунина, общался с компанией членов чешского "Клуба молодых". Но там его кличка была "Клидас" ("молчун" - по-чешски), потому что он всегда присутствовал молча и только слушал. Всегда - особняком, всегда - чуть в стороне. Кто он? Индивидуалист, тяготящийся своим одиночеством? 
   Ни одна партия не могла его причислить к себе. Я бы даже сказал, что он производил впечатление соглядатая - душа Кафки посылала его тело для искупления некоего греха, греха неокончательного несчастья. Тем не менее он не призывает к революции, не ополчается на государство, а готовит проект свободного объединения рабочих: "Неимущий рабочий класс". 
   "Обязанности. Ни денег, ни дорогостоящего имущества - не владеть или не принимать. Разрешается только следующее имущество: обычная одежда (назначаемая персонально), необходимое для работы, каморка, предметы первой необходимости для собственного пользования. Все остальное принадлежит беднякам. 
   Средства пропитания только зарабатывать. Не страшиться работы, для которой достаточно сил - без ущерба для здоровья. Или самим выбирать работу, или, если это невозможно, руководствоваться распоряжениями рабочего совета, занимающегося управлением. 
   Не работать за зарплату большую, чем необходимо на пропитание в течение двух дней. 
   Самая умеренная жизнь. Питаться только самым необходимым, например, купленным на минимальный заработок, который также является и максимальным: хлеб, вода, финики. Пища бедняков, ночлег бедняков. 
   Отношения с работодателями - доверительные: никогда не просить содействия суда. Любую полученную работу всегда доводить до конца при любых обстоятельствах, разве что она плохо отзовется на состоянии здоровья. 
   Права. Предел рабочего времени - шесть часов, для работающих физически - от четырех до пяти часов. 
   При болезни и нетрудоспособности старики заключаются в дом престарелых или больницу. 
   Рабочее существование - вопрос совести и вопрос веры в ближних. Общественная собственность дарована государству для учреждения больниц, общежитии. 
   По меньшей мере - временное исключение из числа самостоятельных женатых и женщин. 
   Совет (тяжелая обязанность) способствует управлению. 
   Так же на капиталистических предприятиях 
   (два слова неразборчивы), 
   Там, где можно, помогать, мысленно отрешившись, в приюте для бедных (в качестве учителя). 
   Максимум пятьсот мужчин. 
   Испытательный срок - один год". 
   Молчал, молчал и - выдал! 
   В сущности, этот проект аскетического существования рабочего класса выдает абсолютную отстраненность Франца Кафки от принципов государственного устройства вообще, классовых интересов и различий, жизненного кредо отдельного человека. Не сочувствие, но - монастырская суровость. Собственно, эту общественную власяницу писатель примерил на себя и счел ее пригодной на этом основании - для рабочего класса. Тем не менее этот проект - очень неожиданный поворот кадра в фильме о жизни писателя, и если благожелательные цензоры клацнули бы здесь истицами, нам, может быть, не стоит отбрасывать навсегда эту заповедь пуриста. 
   Правда быть может, это - набросок, предназначавшийся для включение в какое-либо произведение, но в литературном и эпистолярном наследии нет ни одного зазора, куда бы можно втиснуть эти две странные страницы. 
   Или - набросок выступления на каком-либо конгрессе (на сионистском конгрессе он, во всяком случае присутствовал) или - какая-то связь с планами переселения в Палестину (прообраз будущего кибуца?). 
   Все вышесказанное только подтверждает тот факт, что Кафка не был ни записным "борцом", ни борцом фактическим - за то-то и то-то. Молодой человек искал в недрах общества справедливого устройства, а обнаружил... нет, изобрел тотальный, монастырский устав мафиозной структуры и ее невидимо-паутинный принцип, в очередной раз, к сожалению, доказав, что благими намерениями выстраивается дорога в ад. Еще не распилив государственной решетки, писатель ощутил резиновые присоски спрута. 
Глава четвертая 
ДРУГОЙ ПРОЦЕСС 
   "Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелиции". Так скромно, со вкусом и многозначительнее, чем казалось бы, уже упоминаемый Элиас Канетти назвал книгу, посвященную... кому или чему? 
   Сама схема названия другой, но процесс отстраняет Кафку от событий романа и в то же время книга исподволь, от страницы к странице, легкими прозрачными мазками обрисовывает контуры любовного "процесса" несчастного писателя. 
   Читателю, простодушно выуживающему и вычитывающему из романа страницы, по который якобы шагает Франц Кафка, пожалуй, и невдомек, что сам он при этом участвует в "процессе" над писателем в качестве заседающего в суде присяжных. Читатель, уже сопоставивший "Письмо к отцу" и "Приговор", обычно вполне уверен, что разобрался в художественном методе автора и отныне умеет, снимая маску персонажа его произведения, смело пожать руку писателя. 
   Если это так (а зачастую это действительно так), читатель, может быть, не подозревает и того, что у Кафки есть еще и античная трагическая маска, требующая особого, пристального внимания, и провокативный, самообязывающий и подталкивающий его метод творчества. 
   Это Томасы Манны пишут словно под диктовку сидящего в них секретаря. Нашему герою творчество дается как каменотесу - мраморная каменоломня, и без бича надсмотрщика тут не обойтись. Другое дело, что Кафка сам ищет себе бичевателя и притом - совершенно осознанно. Именно здесь коренится история его пятилетней любовной интриги. 
   Итак, Франц Кафка и Фелиция Бауэр. 
   Для начала бросим взгляд на их общую фотографию 1917 года. Наверное, после внимательного размышления - чувство недоумения. И это - Муза Поэта? Полноте, здесь совсем другое. И вот это другое мы обязаны выяснить. Правда, при этом нам не избежать некоторых неприятных моментов - может быть, неловких - подглядывания в замочную скважину, но с этим приходится сталкиваться и детективам от литературы. 
   13 августа 1912 года - знаменательная встреча молодых людей в доме семейства Бродов. 20(?) августа Кафка в дневнике записывает: 
   "Фройляйн Ф.Б. Когда 13 августа я пришел к Броду, она сидела у стола и выглядела чуть ли не как служанка. Я даже не полюбопытствовал, кто она, а просто удовольствовался этим впечатлением. Костлявое непримечательное лицо, причем его непримечательность бросалась в глаза. Шея открыта. Нарядная блузка. Облик ее был совершенно домашним, хотя, как выяснилось позже, это было совсем не так. (Я несколько теряю к ней интерес из-за того, что так быстро разглядывал ее сущность. Правда, состояние, в котором я теперь нахожусь, не сделало бы привлекательным целый сонм прелестей, а, кроме того, я полагаю, что их и нет вовсе. Если сегодня меня у Макса не слишком отвлекут литературные новости, я постараюсь закончить историю Бинкельта, она будет не длинной и должна получиться. ( Чуть ли не переломленный нос, светлые жесткие непривлекательные волосы, крепкий подбородок. Пока я присаживался, я в первый раз достаточно внимательно присмотрелся к ней, а когда уселся, уже вынес окончательный приговор. Как..." (запись обрывается). Предположим, на всякий случай, что запись действительно обрывается. Но приведем в качестве первого отступления от истины, абзац из книги Э. Канетти: 
   "Потом, 20 августа, через неделю после встречи, он пытается дать обыкновенную зарисовку первого впечатления. Он описывает внешность девушки и чувствует, что как бы слегка отчуждается от нее как раз потому, что в этой зарисовке "подступает к ней слишком назойливо". Он счел вполне естественным, что она, незнакомка, оказалась в этом обществе. Он как-то тотчас с ней свыкся. "Усаживаясь, я впервые как следует на нее взглянул, а когда сел, у меня уже было о ней необходимое суждение. На середине следующей фразы запись обрывается. Все более важное осталось недописанным - это выяснится позже, со временем" (пер. М. Рудницкого). 
   Как видим, маститый, достохвальный писатель уже на второй странице книги шулерски передергивает карты - умалчивает о катастрофическом впечатлении, вынесенном Кафкой из первой встречи с Фелицией. В условиях задачи Канетти смазывает одну из важных констант, и мне, например, уже трудно надеяться на верный ответ в конце книги. 
   Но вернемся к вышеприведенной фразе: предположим на всякий случай, что запись действительно обрывается. Обрывается или оборвана? 
   Я вынужден прийти к выводу: оборвана. И вот почему. 
   Дневники и письма Кафки опубликованы впервые в Праге в 1937 году (том 6 Собрания сочинений). Но у Фелиции остался огромный корпус писем к ней Франца Кафки. Бог знает, что там мог написать Кафка о своей невесте. Бог знает, как она к этому отнесется, не свершит ли, обидевшись, кощунства, не сожжет ли семьсот шестнадцать страниц бывшего своего жениха? На что только не пойдет друг ради друга! И ведь здесь даже не подлог - просто умолчание. И еще: рыбак рыбака видит издалека. Делец Макс Брод носом "чуял" "делячку" Фелицию ("моя делячка" - так звал ее Франц). Он чуял и ждал. Очень долго. Три десятилетия. И взятые им меры предосторожности сыграли свою роль. В 1967 году читатель получает огромный том писем Кафки к Фелиции Бауэр и некоторых других, имеющих отношение к этой странной связи. Этот том дорогого стоит. Это - роман в письмах... впрочем, он тоже требует отдельного разговора. 
   Право, уже давно пора вернуться к злополучной дневниковой записи 20 августа 1912 года. В ней Кафка как бы проговаривается-оговаривается характеристикой - "служанка". Запомним это словцо, писательские оговорки иногда фейерверкам подобны. 
   20 сентября 1912 года Кафка пишет свое первое письмо Фелиции. Полтора месяца раздумий. 15 августа: "Много думал - что за смущение при написании имени? - о Ф.Б". Через 70 дней в шестом письме он воскрешает знаменательную встречу. Даже при той осторожности, которая присуща Кафке, этот инкубационный период слишком затянут. Такое впечатление, что в генеральном штабе его сердца? мозга? разрабатывалась стратегия долговременной (чересчур!) осады. Предыдущие пять писем - тактическая уловка, наживка, средство для усыпления бдительности, пока 27 октября он не идет на первый приступ. Чрезмерная занятость? Нет, жизнь идет своим чередом. 29-летний молодой человек конструирует свое сердечное чувство. И бесчисленные подробности первой встречи на восьми листах (печатного текста) в шестом письме - результат в первую очередь забывания - скажем, наконец, впрямую это слово! - физической непривлекательности девушки. Их совместная с Фелицией фотография предает его в наши руки. В дальнейшем он требует от нее все новых и новых фотографий в надежде на то, что они помогут ему забыть первое неблагоприятное впечатление и засвидетельствуют ему его ошибку. Ведь влюблённые" еще долго-долго будут разъединены расстоянием от Праги до Берлина. 
   Макс Брод в "Биографии Кафки" приводит текст черновика отосланного письма от 9.11.1912, - оно достаточно свидетельствует о состоянии паники и бегства: 
   "Милая фройляйн! Вам не стоит мне больше писать, и писать Вам больше не стану. Своими письмами я, должно быть, принес Вам несчастье, а не помог (!) "себе". Чтобы осознать это, мне бы не понадобилось пересчитывать каждый бой часов сегодняшней ночи, ведь я осознавал это ясно перед первым своим письмом, и если, несмотря на это, я попытался (курсив - мой) влюбиться в Вас, то, конечно, заслуживаю за это проклятия, коли уже не заслужил. - Если Вы желаете, я, конечно, отошлю Вам Ваши письма, в противном случае я охотно их сохраню. Если Вы все-таки пожелаете их получить, отправьте мне незаполненную открытку - в знак этого. Я же, напротив, прошу Вас, насколько только способен, мои письма оставить. Позабудьте побыстрее мое призрачное существование и живите спокойно и счастливо, как прежде". 
   Вот так! Маленькая индульгенция, выданная самому себе! Итак, не исключается возможность преднамеренного выбора некрасивой девушки при двух несомненных плюсах: