потому что теперь я должна  буду  рассказать  и  это,
раскрыть вам истинную причину того, почему я разбудила вас в два часа ночи и
прошу спасти убийцу.

Умолкает и берет незажженную сигарету с пепельницы, потом замечает, что она
     не горит. Стивенс берет со стола зажигалку и начинает подниматься.
 Губернатор, продолжая глядеть на Темпл, жестом останавливает его. Стивенс
 придвигает зажигалку Темпл и садится. Темпл прикуривает, гасит зажигалку и
  ставит на стол. Но, затянувшись один раз, кладет сигарету в пепельницу и
                             начинает говорить.

     Темпл. Ведь у меня все-таки были две руки, две ноги и глаза; я в  любое
время могла бы спуститься по водосточной трубе,  однако  не  сделала  этого.
Покидала комнату я только поздней  ночью,  когда  он  приезжал  в  закрытой,
похожей на катафалк машине, потом он и водитель на переднем сиденье, а мы  с
мадам на заднем носились со скоростью сорок, пятьдесят, шестьдесят  миль  по
улицам района красных фонарей. И кроме грязных улиц я ничего не видела.  Мне
даже не позволялось приглашать к себе других девиц  или  ходить  к  ним,  не
позволялось даже видеться  с  ними,  даже  посидеть  с  ними  после  работы,
послушать  их  профессиональные  разговоры,  пока  они  считают  деньги  или
клиентов  или  обсуждают  еще  какие-то  дела,  сидя  на  чужих  постелях  в
какой-нибудь спальне... (Снова делает паузу,  потом  продолжает  с  каким-то
удивлением, изумлением.) Да, там было как в университетской спальне:  та  же
атмосфера: молодые женщины, занятые мыслями не о тех или других мужчинах,  а
просто о мужчине: только здесь  они  были  деловитей:  спокойней,  не  столь
возбужденными, и, сидя на пока что праздных постелях, обсуждали превратности
- это, конечно, уместное слово, не так  ли?  -  своей  профессии.  Но  меня,
Темпл, не пускали к ним: я была заперта в своей комнате двадцать четыре часа
в сутки, оставалось только устраивать демонстрацию фасонов в меховом  манто,
аляповатых  панталонах  и  неглиже,  хотя  этого  не  видел   никто,   кроме
двухфутового зеркала и горничной-негритянки; болтаться  трезвой  и  одинокой
среди греха и развлечений, словно  в  водолазном  колоколе  на  глубине  сто
двадцать футов. Но Лупоглазый хотел, чтобы Темпл была  довольна,  понимаете,
даже сам сделал последнюю попытку. Но Темпл не хотела быть просто довольной.
И, как это называется там, у нас, втрескалась.
     Губернатор. Вот как.
     Стивенс. Совершенно верно.
     Темпл (торопливо). Замолчите.
     Стивенс.  Замолчи  сама.  (Губернатору.)  Он  -  Вителли,  по  прозвищу
Лупоглазый - сам привел того мужчину. Молодой человек...
     Темпл. Гэвин! Замолчите сейчас же!
     Стивенс. Ты погружаешься в оргазм уничижения и скромности, а тебе нужна
только правда. (Губернатору.) ...был известен в своем кругу как Рыжий, Рыжий
из Алабамы; полиции  это  кличка  была  незнакома,  потому  что  он  был  не
преступник, во всяком случае, пока, а просто жучок,  очевидно,  заботившийся
прежде всего о пропитании. Рыжий был служащим - вышибалой  в  ночном  клубе,
притоне на окраине города, принадлежал этот притон Лупоглазому,  служил  ему
штаб-квартирой. Вскоре Рыжий скончался в переулке за тюрьмой Темпл, от  пули
из пистолета, послужившего орудием того самого  убийства  в  Миссисипи,  но,
когда полиция обнаружила пистолет и установила, кто его владелец, Лупоглазый
был уже мертв, повешен в Алабаме за убийство, которого не совершал.
     Губернатор. Понимаю. Этот... Лупоглазый...
     Стивенс.  ....проведал,  что  его  обманывает  слуга,  и  величественно
отомстил  осквернителю  своей  чести?  Ошибаетесь.  Вы  недооцениваете   это
сокровище, этот цветок, этот бриллиант. Вителли {Vitello (ит.) -  теленок.}.
Самая подходящая  для  него  фамилия.  Мул.  Импотент.  На  другой  год  его
повесили. Но даже эта казнь была для него незаслуженно достойной. Его  нужно
было растоптать сапогом,  как  паука.  Он  не  продавал  свою  пленницу;  вы
осквернили и оскорбили бы его память этим вульгарным обвинением  в  корысти.
Лупоглазый во всем был пуристом, любителем; даже убивал  не  ради  низменной
выгоды. И даже не из страсти. Он был гурманом,  сибаритом,  вроде  тех,  что
жили в прежние столетия, может быть, даже эпохи; духом,  нутром  он  был  из
того века царственных деспотов, которым даже умение читать казалось пошлым и
плебейским, развалясь  на  шелках  среди  тонких  курений  и  ароматов,  они
повелевали читать вслух рабу-евнуху, а после чтения приказывали его убить, и
так каждый вечер, чтобы никто на свете, даже раб-евнух, не  представлял,  не
знал, не помнил всего содержания поэмы.
     Губернатор. Я что-то не понимаю.
     Стивенс. Постарайтесь понять.  Не  сдерживайте  гнева  и  омерзения,  с
которыми наступаешь на червя. Если Вителли не может пробудить их, жизнь  его
была действительно бессмысленной.
     Темпл. Не старайтесь. Забудьте. Ради Бога, забудьте.  Я  встретилась  с
тем мужчиной, неважно,  при  каких  обстоятельствах,  и,  как  назвала  это,
втрескалась; что у нас с ним было и как оно называлось, тоже неважно,  важно
лишь то, что писала ему письма...
     Губернатор. Понимаю. Именно это неизвестно мужу.
     Темпл (губернатору). А какое это имеет значение? Известно или нет?  Что
такое одно лицо или два, одно имя или два, если  он  знает,  что  я  провела
шесть недель в веселом доме на Мануэль-стрит? Или лишний человек в  постели,
или двое? Или трое, или четверо? Я стараюсь рассказать главное.  Как  вы  не
понимаете? Но пусть он ради  Бога  оставит  меня  в  покое,  чтобы  я  могла
продолжать. Заставьте его, ради Бога.
     Губернатор (Стивенсу, глядя на  Темпл).  Перестаньте,  Гэвин.  (Темпл.)
Итак, вы влюбились.
     Темпл. Благодарю вас. Я имею в виду "влюбились". А в остальном осталась
такой же:  скверной,  падшей,  я  могла  бы  в  любое  время  спуститься  по
водосточной трубе или громоотводу и  убежать,  или  еще  проще:  прикинуться
черномазой горничной с помощью груды полотенец, ключа для пробок и мелочи на
десять долларов и выйти через парадную дверь. Итак, я писала письма.  Писала
каждый раз... потом... когда они... он уходил, иногда я писала два или  три,
когда в течение двух или трех дней он... они...
     Губернатор. Что? Что это значит?
     Темпл. ...понимаете: что-то делать, чем-то заняться,  заполнить  время,
мне осточертела  демонстрация  фасонов  перед  двухфутовым  зеркалом,  когда
никого не волнуют даже... панталоны или даже  их  отсутствие.  Замечательные
письма...
     Губернатор. Постойте. Что вы говорили?
     Темпл. Я сказала, это были замечательные письма даже для...
     Губеpнатоp. Вы сказали - когда они уходили.

    Они глядят друг на друга. Темпл не отвечает. Губернатор обращается к
               Стивенсу, продолжая, однако, глядеть на Темпл.

     Губернатор. Насколько я понял, этот... Вителли тоже бывал в комнате?
     Стивенс. Да. Для этого он и приводил Рыжего. Теперь понимаете, почему я
назвал его гурманом и любителем?
     Губернатор. И что подразумевали под сапогом тоже. Но Вителли мертв.  Вы
это знаете.
     Стивенс. О да. Мертв. Я еще сказал "пурист". Он был пуристом до  самого
конца: на другой год его повесили в Алабаме  за  убийство,  которого  он  не
совершал, и никто по-настоящему не верил в его  виновность.  Однако  адвокат
зря тратил силы, убеждая его заявить, что он не мог совершить это  убийство,
даже если бы хотел. О да, он тоже мертв; мы приехали сюда не ради мести.
     Губернатор (Темпл). Да. Продолжайте. Письма.
     Темпл. Письма. Замечательные. Я имею в виду - ...замечательные. (Упорно
глядя на губернатора.) Я хочу сказать, то были такие письма, что,  хотя  они
написаны восемь лет назад, ты не захочешь... предпочтешь, чтобы муж не видел
их, какого мнения ни был бы он о твоем... прошлом.  (Глядя  на  губернатора,
продолжает своим мучительные признания.) Они  были  лучше,  чем  можно  было
ожидать от семнадцатилетней девчонки. Удивительно,  как  в  семнадцать  лет,
даже не окончив первого курса, можно научиться... нужным  словам.  Хотя  для
этого был бы нужен лишь старый словарь шекспировских времен, тогда, говорят,
люди еще не краснели от слов. То есть был бы нужен кому  угодно,  только  не
Темпл Дрейк, она схватывала все на лету и не нуждалась в словаре, ей  бывало
достаточно одного урока, тем более двух, трех или  четырех  или  дюжины  или
двух-трех дюжин. (Глядит на губернатора.) Нет, не  требовалось  даже  одного
урока, потому что зло уже дожидалось своего часа, а она еще  не  знала,  что
злу надо противиться не только до того, как его увидишь, но даже прежде, чем
узнаешь, что оно такое. Словом, я написала письма,  не  знаю  даже  сколько,
достаточно, вполне достаточно, потому что хватило бы даже одного. И это все.
     Губернатор. Все?
     Темпл. Да. Вы, разумеется,  слышали  о  шантаже.  Письма,  конечно  же,
всплыли на свет. И конечно же, Темпл Дрейк первым  делом  подумала  о  таком
способе их выкупа, который бы составил материал для новой пачки писем.
     Стивенс (обращается к Темпл). Да, это все. Но ты должна сказать, почему
это все.
     Темпл. Само собой. Я написала несколько таких писем, что, казалось  бы,
даже Темпл Дрейк постыдится нанести такое на бумагу, потом человек, которому
я писала их; погиб, и я вышла замуж за другого,  исправилась,  или  так  мне
казалось, родила двух детей, взяла в дом другую бывшую шлюху, чтобы мне было
с кем разговаривать, казалось, я совеем забыла  о  тех  письмах,  потом  они
всплыли на свет, и тут я поняла, что не только не забыла о них, но  даже  не
исправилась...
     Стивенс. Ладно. Хочешь, тогда расскажу я?
     Темпл. Вы же ратовали за скромность.
     Стивенс. Я ратовал против оргазма скромности.
     Темпл (с горечью). О, конечно. Нужно только страдание. Не ради  чего-то
- ради страдания. Только потому, что оно полезно, как  хлористая  ртуть  или
рвотный корень. (Губернатору.) Ну, хорошо. О чем я говорила?
     Губернатор. Молодой человек погиб...
     Темпл. Ах, да. Погиб, был застрелен из машины, когда крался  по  улице,
собираясь влезть по водосточной трубе, по которой я в любое время  могла  бы
спуститься и убежать, влезть, чтобы оказаться вдвоем со  мной,  мы  считали,
что обвели, обманули Лупоглазого и  будем  вдвоем,  только  вдвоем,  первый,
единственный раз в жизни после всех... других. Может ли любовь представлять,
значить что-то, кроме этой новизны: узнавания, покоя, уединения:  ни  стыда,
ни даже сознания наготы, потому что ты используешь наготу,  потому  что  она
составная часть любви; но он погиб, был убит, застрелен  в  тот  миг,  когда
думал обо мне, когда через минуту был бы со  мной,  когда  всеми  помыслами,
стремлениями он уже был со мной, и дверь была, наконец, заперта лишь для нас
двоих; и тут все оборвалось, будто никогда ничего не было,  не  происходило:
нужно, чтобы казалось, будто никогда ничего не происходило, иначе будет  еще
хуже...  (Торопливо.)  Потом  зал  суда  в  Джефферсоне,  и  мне  все   было
безразлично, даже ждущие меня отец и братья, потом целый  год  в  Европе,  в
Париже, по-прежнему все мне было безразлично, и в конце концов действительно
стало легче. Вы поймете меня. Люди все-таки счастливы.  Изумительны.  Сперва
кажется, что  тебе  нужно  вынести  столько-то,  и  будешь  свободна.  Потом
сознаешь, что ты можешь вынести все, действительно можешь, а потом это  даже
неважно. Потому что может вдруг показаться,  будто  ничего  и  не  было,  не
происходило. Знаете, кто-то - кажется, Хемингуэй? - написал книгу о том, как
то же самое произошло с де... женщиной, стоило ей только отказаться  принять
свое падение, хотя кое-кто помнил, хвастался этим. К тому же те, кто  мог  -
помнил, - были оба мертвы. И зимой Гоуэн приехал в Париж, мы поженились -  в
посольстве, потом состоялся прием в  отеле  "Кийон",  и  если  это  не  было
избавлением от американского прошлого, то что еще в  этом  мире  могло  дать
надежду на избавление от мерзости? Тем более у  нас  был  новый  автомобиль,
медовый  месяц  мы  провели  в  гнездышке   на   мысе   Кап-Ферра,   какойто
мусульманский принц выстроил его для своих европейских  любовниц.  Только...
(Запинается на миг и продолжает.) ...мы... я думала...  мы...  я  не  хотела
избавляться от мерзости. (Торопливо говорит, прямая, напряженная, снова сжав
лежащие  на  коленях  руки.)  Понимаете:  было  бы  достаточно  брака,   без
посольства, "Крийона" и Кап-Ферра, нужно было лишь обоим преклонить колени и
сказать: "МЫ согрешили, прости нас". И тогда, возможно, пришла бы  любовь  -
мир, покой, отсутствие стыда, чего я не... чего была лишена раньше... (Опять
запинается, потом продолжает торопливо, бойко,  отрывисто.)  Любовь,  но  не
только: нельзя надеяться, что одна лишь любовь  сплотит  людей,  сделает  их
лучше, чем каждый был сам по себе, нужна еще трагедия, страдание,  пережитое
страдание и причиненное горе; нужна,  потому  что  ты  знаешь,  что  вы  оба
никогда не сможете забыть о ней. А потом я решила, что для  сплочения  людей
требуется нечто лучшее,  более  сильное,  чем  трагедия:  прощение.  Только,
видимо, это было  ошибкой.  И  может  быть,  не  прощение  было  ошибкой,  а
благодарность; и может быть, единственное, что хуже, чем постоянно  выражать
благодарность, - это принимать ее...
     Стивенс. Совсем наоборот. Дело было...
     Губернатор. Гэвин.
     Стивенс. Помолчите сами, Генри. Дело было не в добром  имени  Темпл.  И
даже не в совести ее  мужа.  Дело  было  в  его  тщеславии:  воспитанного  в
Виргинии аристократа застали со  спущенными  брюками,  как  гостя  в  хитрой
голливудской ванной. И прощения ему было недостаточно, или он не  читал  той
книги Хемингуэя. Потому что примерно через год его  упрямство  под  бременем
принятия благодарности стало принимать форму сомнения в отцовстве ребенка.
     Темпл. О Господи. О Господи.
     Губернатор. Гэвин. (Стивенс умолкает.) Ни слова  больше.  Считайте  это
приказом. (Обращается к Темпл.) Да, рассказывайте.
     Темпл. Пытаюсь. Я думала, главной помехой в этом окажется  потерпевшая,
истица. А оказывается, это адвокат подсудимой. То есть я рассказываю вам  об
одной Темпл Дрейк, а наш дядя Гэвин представляет вам другую.  И  перед  вами
уже двое разных людей, просящих об одной и той  же  милости;  если  каждого,
связанного с этим делом, разделять надвое, вы даже не поймете, кого прощать,
не так ли? А теперь, как я уже сказала, мы возвращаемся к Нэнси  Мэнниго,  и
теперь это уже не займет много времени. Понимаете, нам нужно было  вернуться
в Джефферсон. Во всяком случае, сейчас мы живем там. Я имею в виду,  обратно
в Джефферсон, домой. Представляете: отвергнуть это  все:  бесчестье,  позор,
отвергнуть раз и навсегда, чтобы никогда не вспоминать об  этом;  сплотиться
вдвоем против мерзости, потому что мы любим друг друга и простили друг другу
все, крепки в своей любви и взаимном прощении. Имея при том  все  остальное:
Гоуэн Стивенс и его супруга молоды, известны, у них есть  новое  бунгало  на
подобающей улице, где в субботу вечером можно устроить  гулянку,  загородный
клуб с близкими  друзьями,  чтобы  субботняя  гулянка  была  достойна  этого
названия, скамья в надлежащей церкви,  чтобы  потом  прийти  в  себя,  если,
конечно, после гулянки есть силы добраться до церкви. Потом появился  сын  и
наследник; и мы взяли к себе Нэнси: няньку, гида,  наставника,  катализатор,
клей, называйте как угодно, сплачивающую всех, - магнитный центр  не  только
для наследника и остальных маленьких принцев и принцесс по мере их появления
на свет, но и для двух больших кусков материи или грязи или из чего там  они
вылеплены по образу и подобию Божию, порядочных,  по  крайней  мере  внешне,
респектабельных и спокойных; взяли совсем не старую  черную  няньку,  потому
что  Гоуэн  Стивенс  и  его  супруга  молоды  и  современны,  так  молоды  и
современны, что весь загородный клуб  аплодировал,  когда  они  подобрали  в
канаве черномазую, бывшую наркоманку и шлюху, чтобы она нянчила их детей,  и
никто в загородном клубе не знал, что выбрал  ее  не  Гоуэн  Стивенс,  и  не
миссис  Стивенс,  а  Темпл  Дрейк,  потому  что  черномазая   наркоманка   и
проститутка оказалась единственным существом в Джефферсоне, имеющим с  Темпл
Дрейк общий  язык...  (Торопливо  берет  с  пепельницы  горящую  сигарету  и
затягивается, говоря между затяжками.) Да. Я расскажу и об этом. Наперсница.
Понимаете:  классный  игрок,  сидел  на  пьедестале,  кумир;  и   обожатель,
последователь, который никогда не был классным игроком и никогда  не  будет,
как бы ни хотел и ни старался. Представляете: долгие дни, плита,  стиральная
машина и пылесос уже выключены, ребенок еще спокойно спит, и две  сестры  во
грехе обмениваются  профессиональными  или  по  крайней  мере  любительскими
секретами, сидя в тихой кухне за кока-колой. Видимо,  всем  хочется,  нужно,
необходимо иметь человека, перед которым можно  выговориться,  пусть  он  не
говорит с тобой, пусть даже не поддакивает, только молчит и слушает.  И  это
действительно нужно, необходимо всем людям; я имею в виду,  чтобы  пристойно
вести себя, не вцепляться друг другу в волосы;  говорят,  плохое  воспитание
порождает  насильников,  поджигателей,  убийц,  но  это  вовсе   не   плохое
воспитание, дело просто в том, что потенциальных воров,  убийц  было  некому
выслушать: католическая церковь открыла это две тысячи  лет  назад,  только,
видимо, не распространила как следует, или была слишком занята своими делами
и не имела времени возиться с человеком,  может  быть,  это  вовсе  не  вина
церкви, а дело просто в том, что люди должны были сами понять это, возможно,
если бы мир населяли существа, половина из которых была бы немой,  могла  бы
только слушать, даже не могла бы не слушать другую половину, то  никогда  не
было бы никаких войн. И у Темпл Дрейк был человек, получающий каждую  неделю
деньги только за то, что слушал, казалось  бы,  этого  достаточно;  а  потом
появился еще один ребенок, младенец, обреченная жертва  (хотя,  конечно,  мы
это не знали), и можно было  подумать,  что  этого  вполне  достаточно,  что
теперь Темпл Дрейк сочтет себя в безопасности, сможет успокоиться, имея  два
- как это  называют  моряки?  Ах  да,  запасных  якоря.  Только  этого  было
недостаточно. Потому что Хемингуэй был прав. Я говорю о де... женщине в  его
книге. Все, что тебе нужно, - это отказаться принять. Только  тебе  нужно...
отказаться.
     Стивенс. Так вот, эти письма...
     Губернатор (глядя на Темпл). Помолчите, Гэвин.
     Стивенс. Нет, я  немного  поговорю.  Мы  даже  прибегнем  к  спортивной
метафоре и назовем это эстафетой,  где  капитан  команды  несет...  палочку,
прутик, хлыст, саженец, дерево - как  бы  ни  называлась  эта  символическая
деревяшка - к недалекой вершине символического холма.

  Свет мигает, потом снова разгорается, будто это сигнал, предупреждение.

     Стивенс. Письма. Шантаж. Шантажистом  был  брат  Рыжего  -  разумеется,
преступник, но по крайней мере мужчина...
     Темпл. Нет! Нет!
     Стивенс. Помолчи и ты. Эстафета идет по холму, а не через  пропасть.  К
тому же это всего-навсего палочка. Письма  были  не  главным.  Главным  была
признательность. И теперь нам надо перейти к мужу Темпл,  моему  племяннику.
Говоря "прошлое", я имею в виду известное мужу, для него, видимо, этого было
вполне достаточно, так как вскоре Темпл поняла, что до конца оставшихся дней
(и ночей) он будет  прощать  ей  это  прошлое,  будет  не  только  постоянно
напоминать, может быть, не прямо, а исподволь, что он ее  прощает,  что  она
должна быть ему за это признательна, но и  требовать  все  больше  и  больше
такта - и терпения; Темпл, видимо, и не подозревала, что обладает терпением,
раньше - для выражения признательности - оно ей  не  требовалось,  ведь  она
была  так  же  незнакома  с  терпением,  как   и   с   признательностью,   -
соответствующими, соразмерными выс