мпл.

     Пит. Буду начеку - вдруг ты передумаешь насчет сигареты.
     Нэнси. Постойте.
     Темпл (торопливо Питу). Иди! Иди! Ради Бога, иди!

     Пит выходит и закрывает дверь. Нэнси и Темпл глядят друг на друга.

     Нэнси. Видно, я ошиблась, решив, что, если спрячу деньги и  бриллианты,
это вас остановит. Нужно было отдать их ему вчера, когда я нашла, где вы  их
спрятали. Тогда бы он сразу укатил в Чикаго или в Техас.
     Темпл. Значит, ты их украла. И видишь, какой от этого прок?
     Нэнси. Я тоже могу назвать вас воровкой. Ведь тут не все  ваше.  Только
бриллианты. Уж не говорю, что  денег  почти  две  тысячи  долларов,  мне  вы
сказали, что двести, а ему  -  что  всего  пятьдесят.  Понятно,  что  он  не
волновался - из-за полусотни. Он не стал  бы  волноваться  даже  из-за  двух
тысяч, тем более, как вы мне сказали, двухсот. Его даже не волнует, будут ли
вообще у вас деньги, когда вы сядете в  машину.  Он  знает,  что  ему  нужно
только держать вас при себе, а потом стоит только  поприжать,  как  следует,
так вы раздобудете другой сверток с бриллиантами и деньгами  у  своего  мужа
или отца. Только тогда вам не  удастся  сказать,  что  в  свертке  пятьдесят
долларов, а не две тыся...

  Темпл подходит к ней и закатывает пощечину, Нэнси отшатывается. При этом
  из-под ее пальто падает сверток с деньгами и шкатулка с драгоценностями.
  Темпл замирает, глядя на деньги и драгоценности. Нэнси приходит в себя.

     Нэнси. Да, вот они, из-за них все это горе и несчастье. Не будь  у  вас
коробки с бриллиантами и мужа, у которого в кармане  брюк  можно  найти  две
тысячи долларов, пока он спит, этот человек не стал бы продавать вам письма.
Может, если б я не взяла и не спрятала этот сверток, вы отдали бы ему деньги
до того, как решились на это. Или, может, если б я просто отдала  сверток  и
взяла письма, или если вынести этот  сверток  к  машине,  где  он  сидит,  и
сказать: "Вот, на, получай свои деньги..."
     Темпл. Попытайся. Возьми отнеси, увидишь. Если подождешь, пока я  кончу
укладываться, можешь заодно отнести сумку.
     Нэнси. Я знаю, Теперь дело не в письмах. Может, и не только теперь. Оно
давно было в том, кто написал такие письма, что они восемь  лет  спустя  еще
могут вызвать горе и несчастье. Дело совсем не в письмах. Вы  могли  забрать
их в любое время, он сам дважды отдавал...
     Темпл. Что тебе удалось разнюхать?
     Нэнси. Все. Вы могли получить их назад даже без  денег  и  бриллиантов.
Женщине это ни к чему. Ей только нужно  быть  женщиной,  чтобы  добиться  от
мужчины всего, чего хочешь. Могли сделать это здесь, прямо в доме,  даже  не
отправляя мужа на рыбалку.
     Темпл. Прекрасный образец шлюхиной  морали.  Но  если  я  могу  сказать
"шлюха", можешь и ты, не так ли? Возможно, единственная разница между нами в
том, что я не хочу быть шлюхой в доме своего мужа.
     Нэнси. Я говорю не о вашем муже.  Даже  не  о  вас.  Я  говорю  о  двух
маленьких детях.
     Темпл. Зачем же, по-твоему, я отправила Бюки к бабушке, если не удалить
его из дома, где человек, которого он привык называть отцом, может  в  любое
время сказать, что он ему не отец? Такая пронырливая шпионка, как ты, должна
была слышать, что мой муж...
     Нэнси (перебивает). Я слышала его. И вас слышала. Вы защищались - в тот
раз. Не ради себя - ради ребенка. Но сейчас вам нужно одуматься.
     Темпл. Одуматься?
     Нэнси. Да. Вы сдались. И предали мальчика. Согласились  пойти  на  риск
никогда больше его не увидеть.

                             Темпл не отвечает.

     Нэнси. Хорошо. Оправдываться передо мной вам незачем.  Скажите  только,
что решили говорить другим людям, если они спросят. Пошли и  на  этот  риск?
Так?

                             Темпл не отвечает.

     Нэнси. Ладно. Будем считать,  что  вы  ответили.  Значит,  насчет  Бюки
решено. Теперь скажите вот что. С кем думаете оставить девочку?
     Темпл. Оставить? Шестимесячного младенца?
     Нэнси. Вот именно. Само собой, вы не можете оставить ее. Ни с  кем.  Не
можете оставить шестимесячного младенца, уходя от мужа с другим мужчиной,  и
не можете взять ее с собой в дорогу. Вот о чем я говорю. Может,  вам  просто
бросить ее здесь, в колыбельке; она будет  плакать,  но  негромко,  она  еще
слишком мала, и, может, никто не услышит плача и ни о чем не догадается, тем
более что дом будет заперт до возвращения мистера Гоуэна, а к  тому  времени
она уж утихнет...
     Темпл. Ударить тебя еще раз?
     Нэнси. Или, может, возьмите ее с собой, она не  будет  вам  мешать,  по
крайней мере до первого случая, когда напишете  мистеру  Гоуэну  или  своему
отцу насчет денег, а они пришлют их не так быстро, как  хотелось  бы  вашему
новому мужчине, и он вышвырнет вас с ребенком. Тогда просто бросьте  ребенка
в мусорный ящик, и не будет больше хлопот ни вам и  никому,  потому  что  вы
избавитесь от обоих...

       Темпл делает конвульсивное движение, затем берет себя в руки.

     Нэнси. Ударьте меня. Прижгите сигаретой. Я сказала и ему,  и  вам,  что
пришла со своей пяткой. Вот она.  (Приподнимает  ногу.)  Я  испробовала  все
остальное, могу испробовать и это.
     Темпл (сдавленно, яростно). Замолчи. Последний раз говорю. Замолчи.
     Нэнси. Молчу.

    Она не двигается. Не глядит на Темпл. Но в ее голосе или в интонации
 появляется легкая перемена, мы не сразу осознаем, что она обращается не к
                                   Темпл.

     Нэнси. Я испробовала все. Испробовала все, что могла. Ты видишь.
     Темпл. Никто не собирается оспаривать этого. Ты угрожала мне  детьми  и
даже мужем - если моего мужа ты  можешь  считать  угрозой.  Ты  даже  украла
деньги, приготовленные на побег. О да,  никто  не  будет  отрицать,  что  ты
испробовала все. Хотя все же принесла деньги назад. Подбери их.
     Нэнси. Вы сказали, они вам не нужны.
     Темпл. Не нужны. Подбери.
     Нэнси. Они и мне не нужны.
     Темпл. Все равно, подбери. Когда будешь возвращать их  мистеру  Гоуэну,
можешь взять себе жалованье за будущую неделю.

 Нэнси нагибается, подбирает деньги, складывает драгоценности в шкатулку и
                              кладет на стол.

     Темпл (спокойнее). Нэнси. (Нэнси  глядит  на  нее.)  Извини.  Зачем  ты
вынуждаешь меня к этому - бить, кричать на тебя, ты  ведь  всегда  была  так
добра к моим детям и ко мне - и к мужу, и ко всем нам, пыталась связать  нас
в семейство, в семью, хотя было понятно, что нас ничто  не  свяжет?  Даже  в
благопристойности, тем более в счастье?
     Нэнси. Должно быть, я бестолковая. Сама не знаю. Потом, я говорю  не  о
семье или счастье...
     Темпл (резко, повелительно). Нэнси!
     Нэнси. ... я говорю о двух маленьких детях...
     Темпл. Я сказала - замолчи.
     Нэнси. Не могу замолчать. Хочу спросить еще раз. Вы пойдете на это?
     Темпл. Да!
     Нэнси. Видно, я бестолковая. Скажите это в  словах,  чтобы  я  слышала.
Скажите: я пойду на это.
     Темпл. Ты слышала. Я пойду на это.
     Нэнси. Несмотря на деньги?
     Темпл. Несмотря на деньги.
     Нэнси. Несмотря на  детей?  (Темпл  не  отвечает.)  Оставите  одного  с
человеком, который сомневается,  что  это  его  сын,  а  другую  возьмете  к
человеку, который даже не хочет детей... (Они глядят друг на друга.) Если вы
можете сделать это, то можете и сказать.
     Темпл. Да!  Несмотря  на  детей!  Теперь  убирайся.  Возьми,  что  тебе
причитается, и уходи. Вот...

 Темпл быстро подходит к столу, берет из груды денег две или три бумажки и
протягивает Нэнси, та берет. Темпл собирает остальные деньги, берет сумочку
 и открывает ее. Нэнси неторопливо идет к детской, проходя, берет со стола
бутылку с молоком и идет дальше. Темпл, держа деньги в одной руке, а сумочку
                        в другой, смотрит на Нэнси.

     Темпл. Ты что делаешь?
     Нэнси (на ходу). Бутылка холодная. Согрею ее в ванной.

 Затем Нэнси останавливается и оглядывается на Темпл, во взгляде ее что-то
  странное, и Темпл, собравшаяся положить в сумочку деньги, тоже замирает,
   глядя на Нэнси. Когда Нэнси начинает говорить, то речь ее не похожа на
               прежнюю; мы еще не понимаем, что она означает.

     Нэнси. Я испробовала все, что могла. Ты  видишь.  Темпл  (повелительно,
властно). Нэнси. Нэнси (поворачиваясь, спокойно). Молчу.

Она идет в детскую. Темпл кладет деньги в сумочку, закрывает ее и ставит на
   пол. Потом поворачивается к сумке с детскими вещами. Расстегивает ее,
     торопливо проверяет содержимое, берет шкатулку, сует ее в сумку и
застегивает снова. Все это занимает около двух минут; когда она застегивает
сумку, Нэнси тихо выходит из детской, проходит мимо стола, останавливается,
кладет деньги, которые ей дала Темпл, и направляется к двери, через которую
                              вошла в комнату.

     Темпл. Ну что?

                 Нэнси идет к двери. Темпл смотрит на нее.

     Темпл. Нэнси. (Нэнси останавливается, не оглядываясь.) Не думай обо мне
слишком плохо. (Нэнси ждет, не двигаясь,  не  глядя  ни  на  что.  Темпл  не
продолжает, и она снова идет к  двери.)  Если  я...  если  это  когда-нибудь
всплывет, я скажу всем, что ты сделала все, что могла. Ты старалась.  Но  ты
права. Дело не в письмах. Дело во мне  самой.  (Нэнси  идет.)  До  свиданья,
Нэнси. (Нэнси подходит к двери.) У тебя есть ключ. Я оставлю твои деньги  на
столе. Можешь забрать их... (Нэнси выходит.) Нэнси!

  Ответа нет. Темпл еще секунду смотрит на пустую дверь, пожимает плечами,
берет деньги, которые оставила Нэнси, осматривается, подходит к письменному
  столу, берет с него пресс-папье, возвращается и кладет деньги под него;
теперь, двигаясь решительно и быстро, она берет со стола одеяльце, подходит
 к двери в детскую и входит туда. Проходит секунда или две, затем раздается
  вопль. Свет мигает и начинает тускнеть, быстро наступает полная темнота.
                             Вопль обрывается.

                              Полная темнота.


                                Третья сцена

                            Кабинет губернатора.
                          12 марта 3 часа 08 мин.

     Слева вверху загорается свет. Обстановка та же, что и в  первой  сцене,
только в кресле губернатора теперь  сидит  Гоуэн  Стивенс.  Темпл  стоит  на
коленях у стола, положив на него руки и уткнувшись в них  лицом.  Возле  нее
стоит Стивенс.
     Темпл не знает, что губернатора уже нет и теперь в  кабинете  находится
ее муж.
     Темпл (не поднимая лица). Вот и все.  Явилась  полиция,  а  убийца  все
сидела на кухне, в темноте, и повторяла: "Да, Господи, я это сделала",  и  в
тюремной камере тоже повторяла это...

 Стивенс наклоняется и касается ее руки, словно хочет помочь ей встать. Она
                  сопротивляется, но головы не поднимает.

     Темпл. Нет-нет. Разве мне по роли не  положено  стоять  так,  пока  его
честь или  превосходительство  не  удовлетворит  нашу  просьбу?  Или  я  уже
окончательно провалила свою роль, даже если суверенный  штат  предложит  мне
платок прямо из кармана нашего избранника? Потому что - видите?

Поднимает лицо, глаза ее широко открыты, слез на нем нет; в сторону кресла,
 где вместо губернатора сидит Гоуэн, она не смотрит. Свет падает ей прямо в
                                   лицо.

     Темпл. По-прежнему ни слезинки. Стивенс. Встань, Темпл.

 Снова хочет помочь ей подняться, но она опережает его и поднимается сама,
  глаза ее по-прежнему широко открыты и обращены в сторону; она поднимает
   руку, словно маленькая девочка, собравшаяся заплакать, но вместо этого
                         прикрывает глаза от света.

     Темпл. И сигареты не нужно; времени  теперь  потребуется  совсем  мало,
потому что ему надо только сказать "Нет". (Опять не поворачивая  лица,  хотя
обращается к губернатору, полагая, что он сидит за столом.) Потому что вы не
намерены спасать ее, так ведь? Потому что все это было не ради ее  души,  ее
душа не нуждается в этом, а ради моей.
     Стивенс (мягко). Почему бы сперва не закончить? Расскажи остальное.  Ты
что-то говорила о тюрьме.
     Темпл. О тюрьме. Похороны состоялись на другой день  -  Гоуэн  как  раз
добрался до Нового Орлеана и вылетел оттуда самолетом,  -  а  в  Джефферсоне
путь на кладбище проходит мимо тюрьмы, да и не только на кладбище,  проходит
под верхними зарешеченными окнами  -  общей  арестантской  и  камер,  откуда
заключенные-негры - азартные игроки, торговцы самогоном, бродяги и убийца  -
могут смотреть вниз и любоваться, любоваться даже похоронами. Вот так. Стоит
кому-то из белых оказаться в больнице или в тюрьме, вы  сразу  же  говорите:
"Какой ужас", не из-за стыда, боли, а из-за стен, замков, и тут же посылаете
им книги, карты, головоломки. А неграм нет. Вы даже  не  думаете  о  картах,
головоломках и книгах. И внезапно с каким-то ужасом  понимаете,  что  им  не
только не нужно книг, чтобы отвлечься, им даже не нужно отвлекаться. Проходя
мимо тюрьмы, вы видите их - нет, не их, их совершенно не видно,  видны  лишь
руки меж прутьев решеток, они не стучат, не елозят, даже не  стискивают,  не
сжимают решетку, как белые руки, а просто лежат между  прутьями,  не  только
спокойно, но даже успокаивающе, уже разжатые, расслабленные, не  чувствующие
боли от рукояток плуга, топора или мотыги, тряпок, щеток, колыбелек белых, и
даже стальных прутьев они касаются спокойно, безболезненно. Понимаете? Вовсе
не искривленные, не скрюченные работой, а даже гибкие и ловкие благодаря ей,
разглаженные и даже мягкие, словно, пролив пота всего на цент, они  получили
то, что белым обходится по доллару унция.  Не  подвластные  работе,  нет,  и
пошедшие с ней на компромисс - тоже не то, а заключившие союз  с  работой  и
потому свободные от нее; в перемирии с ней, в мире; эти вот  длинные  мягкие
руки безмятежны и неподвластны боли, поэтому, чтобы выглядывать, смотреть  -
видеть похороны, процессии, людей, свободу, солнечный свет, вольный  воздух,
- их владельцам не нужно ничего, кроме рук: не нужны  глаза:  руки,  лежащие
между  прутьев  решетки  и  глядящие  наружу,  могут  до  наступления  света
разглядеть очертания плуга, мотыги или топора; и даже в темноте, не  включая
света, могут обнаружить не только ребенка, младенца - не своего,  а  вашего,
белого, - но и загвоздку,  помеху  -  голод,  мокрую  пленку,  незастегнутую
булавку - и сделать все, что нужно. Видите. Если бы я только могла  плакать.
Там в свое время находился еще один негр-убийца, мужчина, случилось  это  до
моего приезда в Джефферсон, но дядя Гэвин должен помнить. Жена  этого  негра
только что умерла - они прожили вместе всего две недели, - он похоронил ее и
принялся бродить в темноте по проселкам, чтобы утомиться и  заснуть,  только
из этого ничего не вышло, тогда он решил напиться, чтобы заснуть, но  и  это
не помогло, тогда он стал драться и перерезал горло белому за игрой в кости,
и после этого наконец ненадолго заснул; шериф нашел  его  на  веранде  дома,
который он снял, чтобы жить  там  с  женой,  с  семьей  до  самой  старости.
Выспаться ему не удалось, и вот в тот день в  тюрьме  надзиратель,  помощник
шерифа и еще пятеро негров-заключенных едва повалили его  и  держали,  чтобы
надеть на него цепи, - он лежал там, на полу,  более  полудюжины  человек  с
трудом держали его, - и знаете, что  он  говорил?  "Видно,  не  перестану  я
думать. Видно, не перестану".

Темпл умолкает, помигивает, протирает глаза и, не глядя, протягивает руку к
Стивенсу, который уже вынул платок и отдает ей. Слез у нее по-прежнему нет;
она просто прикладывает платок к глазам, словно пуховку, и начинает говорить
                                   снова.

     Темпл. Но мы уже миновали тюрьму, не так ли? Теперь мы в зале суда. Там
было то же самое; дядя Гэвин, разумеется, натаскал ее,  это  было  нетрудно,
потому что в ответ на обвинение в убийстве можно ответить лишь: "Невиновна".
Иначе незачем даже устраивать процесс; пришлось  бы  поспешить  на  улицу  и
подыскать другого убийцу, прежде чем предпринять следующий официальный  шаг.
Ей задали этот вопрос,  как  и  положено,  вокруг  были  судьи  и  адвокаты,
судебные приставы, присяжные, Весы и Меч, флаг и призраки Коука,  Литтлтона,
Бонапарта, Юлия Цезаря и прочих, не говоря уж о  глазах  и  лицах  тех,  что
смотрели бесплатное представление, потому что уже оплатили его  налогами,  и
никто по-настоящему не слушал, потому что сказать она могла только одно.  Но
этого она не сказала: лишь приподняла голову настолько, чтобы ее было слышно
ясно - не громко, лишь ясно, - и произнесла: "Виновна, Господи", - вот  так,
разорвав, спутав, рассеяв и отбросив на две тысячи  лет  назад  всю  систему
свода законов и процессуальных норм, над которыми  мы  трудились  со  времен
Цезаря,  подобно  тому,  как  сама,  даже  не  замечая  или   не   сознавая,
протягиваешь руку, смахиваешь листок и  открываешь  воздуху,  свету,  глазам
неистовую, паническую суету муравейника. И положила листок на  место,  когда
даже муравьи, должно быть, сочли, что в  пределах  ее  досягаемости  другого
нет: когда ей наконец  объяснили,  что  слово  "невиновна"  имеет  отношение
только к закону, а не к правде, она  ответила  правильно,  "Невиновна",  тут
присяжные уличили ее во лжи, и снова все пошло по правилам, как все считали,
даже успешно, потому что теперь не нужно было задавать ей  вопросов.  Только
они ошибались; присяжные сказали: "Виновна", судья сказал: "Повесить", и все
уже брались за шляпы, собираясь расходиться по домам,  но  тут  она  подняла
другой листок: судья сказал: "И пусть Господь смилуется над вашей душой",  а
Нэнси ответила: "Да, Господи".

  Внезапно поворачивается, говоря так оживленно, что продолжает по инерции
        говорить, даже увидев, что на месте губернатора сидит Гоуэн.

     Темпл. Вот и все. Теперь можете объявить нам о своем решении.  Я  знаю,
спасать ее вы не намерены, но теперь  можете  сказать  об  этом.  Это  будет
нетрудно. Всего одно слово...

 Умолкает, застывает совершенно неподвижно, однако приходит в себя первой.

     Темпл. О Господи.

                        Гоуэн торопливо поднимается.
                   Темпл резко поворачивается к Стивенсу.

     Темпл. Почему вам вечно нужно возлагать надежды на соглядатаев? Вам это
необходимо? Потому что необходимо? Потому что вы юрист?  Нет,  я  не  права.
Прошу прощенья; я первая начала устраивать трюки,  не  так  ли?  (Торопливо,
Гоуэну.) Ну конечно, ты не принял снотворного. И значит, тебе  незачем  было
приезжать и прятаться за дверью или под столом или  где  там  ты  находился,
когда губернатор намекал, что ты спрятался и подслушиваешь, ведь  губернатор
Южного   Штата   обязан   сделать   вид,   что   сожалеет,    поступив    не
по-джентльменски...
     Стивенс. Перестань.
     Гоуэн. Видимо, нам нужно было прятаться раньше - лет этак восемь назад,
и не в тумбах стола, а в заброшенных шахтах, одна из  которых  в  Сибири,  а
другая где-нибудь у Южного полюса.
     Темпл. Видимо. А у меня и в мыслях не было прятаться. Прошу прощенья.
     Гоуэн. Не надо. Только получи проценты,  накопившиеся  за  восемь  лет.
(Стивенсу.) Ладно, ладно, вели замолчать и мне. (Ни к  кому  не  обращаясь.)
Похоже, теперь начинается мой восьмилетний  срок  просить  прощенья.  Только
дайте немного повременить. Получение признательности в  течение  восьми  лет
может оказаться привычкой, нарушить которую трудновато.  Была  не  была.  (К
Темпл.) Извини. Забудь об этом.
     Темпл. Я бы тебе рассказала.
     Гоуэн. Ты уже рассказала. Забудь. Видишь, как все просто? Ты  могла  бы
сама говорить так в течение восьми лет; только я скажу: "Пожалуйста, попроси
прощенья", а ты на это: "Уже просила. Забудь об этом". (Стивенсу.)  Кажется,
уже все, не так  ли?  Можно  отправляться  домой.  (Собирается  выйти  из-за
стола.)
     Темпл. Подожди.

              Гоуэн останавливается, они глядят др