асский    университеты,    продавали    миниатюрные
конфедератские  флаги  у  запруженных  по  субботам   подъездов   футбольных
стадионов; один мир: противотанковое орудие: отбито в африканской пустыне  у
немецкого полка полком японцев в  американской  форме,  чьи  отцы  и  матери
находились тогда в калифорнийском лагере для интернированных как  враждебные
иностранцы, и привезено за семь тысяч  миль,  чтобы  стоять  между  Шайло  и
Дебрями, словно второй арочный контрфорс в память о битвах  под  ними;  одна
вселенная, один космос: только в одной  Америке:  одно  вздымающееся  жуткое
строение, готовое, словно  карточный  домик,  обрушиться  на  все  множество
отданных  в   заложники   поколений;   один   подъем,   один   покой:   один
головокружительный  ракетный  рев,  словно  бы  наполняющий  зенит  золотыми
перьями, так что громадная, полая сфера воздуха, громадное и  жуткое  бремя,
под которым человек силится распрямиться и поднять свою избитую, неукротимую
голову, - та самая субстанция, в которой он живет, без которой исчез  бы  за
несколько секунд, - гудит от его страхов и ужасов,  отрицаний  и  отречений,
его стремлений,  мечтаний  и  беспочвенных  надежд,  отражающихся  радарными
волнами от созвездий;

     И все же она - старая  тюрьма  -  выстояла,  пребывая  в  своем  глухом
тупике, в своей почти безвременной тихой заводи среди  всего  этого  шума  и
грохота гражданского прогресса, социальных перемен и преобразований,  словно
одетый в рубашку без воротничка (притом довольно  чистую:  лишь  поношенную)
разутый старик с отросшей за день щетиной, в носках без резинок,  сидящий  в
подтяжках на заднем крыльце кухни в обнесенном стеной дворе; в сущности, она
была   не   столько    отделена    местоположением,    сколько    обособлена
несовременностью;  разумеется,  она  уступала  путь   (чтобы   исчезнуть   с
поверхности земли вместе со всем городом в  тот  день,  когда  вся  Америка,
срубив все деревья и сровняв бульдозером все горы и холмы,  будет  вынуждена
переселиться под землю, чтобы освободить место, уйти с пути автомобилей), но
как путевой обходчик в туннеле:  позади  него  нарастает  грохот  экспресса,
рядом с ним ниша или расселина в природном стойком  камне  как  раз  по  его
размеру, он шагает в нее и стоит в неприкосновенности и  безопасности,  пока
гибель с грохотом проносится мимо, неизбежно прижатая к тонким рельсам своей
судьбы и предопределения; ее - тюрьму - даже не стоило продавать Соединенным
Штатам за какое-то соответствующее ассигнование из  федеральной  казны;  она
уже не была даже пешкой (так быстро, так далеко  шел  Прогресс),  тем  более
слоном или ладьей на политической арене Округа, не была даже доходным местом
в полном смысле слова: просто скромная синекура  для  мужа  чьей-то  кузины,
который потерпел неудачу не как отец,  а  лишь  как  никудышный  фермер  или
поденщик;

     Она выжила, выстояла; у нее было свое  неоспоримое  место  в  городе  и
округе;  она  даже  продолжала  скромно   пополнять   историю,   не   только
собственную, но и города, округа: где-то за ее невзрачным кирпичным фасадом,
между старым, стойким,  изготовленным  вручную  кирпичом  и  потрескавшейся,
пропитанной  креозотом  штукатуркой  внутренней  стороны  стен,  сохранялись
(только в городе в округе уже  мало  кто  помнил  о  них)  старые  бревна  с
затесками и пазами, за которыми (это уж город  и  округ  помнили;  это  было
частью их легенды) сидел человек, который мог быть Уайли Харпом; летом  1864
года генерал федеральных войск, который сжег Площадь и  здание  суда,  отдал
тюрьму своему начальнику военной полиции под гауптвахту;  и  даже  школьники
знали, что губернатор штата отбывал в  тюрьме  тридцатидневный  приговор  за
неуважение к суду, поскольку отказался давать показания на процессе по  делу
об установлении отцовства, возбужденном против одного из его помощников:  но
оказалась в отчуждении, даже ее легенда, хроника, история хоть и  неоспоримо
правдивы, но все же нечетки, расплывчаты,  тронуты  легким,  тонким  налетом
апокрифичности: потому что  в  городе  уже  появились  новые  люди,  чужаки,
пришлые, живущие в. аккуратных, опрятных и стерильных, будто  койки  детской
больницы, домах со стеклянными стенами,  только  что  выстроенных  по  новым
участкам, именуемым Ферфилд, Лонгвуд, Хэлсиен Акрз,  бывшим  прежде  задними
дворами или огородами старых домов (старые, несовременные дома  с  колоннами
все еще стоят среди них, будто старые кони, внезапно  воспрянувшие  ото  сна
посреди отары овец), которые никогда не видели тюрьмы; то есть  они  глядели
на нее, проходя мимо, знали, где она находится, а когда  их  родные,  друзья
или знакомые навещали их или ехали через Джефферсон в Новый  Орлеан  или  во
Флориду, могли даже пересказать им часть ее легенды или истории: но их ничто
не связывало с ней; она не была частью их жизни; у них  были  автоматические
плиты и печи, доставка молока и газоны величиной  с  купленные  в  рассрочку
ковры; им не приходилось ходить в тюрьму  после  Четвертого  июля,  или  Дня
Благодарения, или Рождества, или Нового года  и  платить  штраф  за  конюха,
садовника или слугу, чтобы тот мог немедленно отправиться домой (все  еще  в
похмелье или с едва затянувшимися бритвенными порезами) и приняться за дойку
коровы, чистку печи или стрижку газона;

     Так что уже тюрьму знали только старые горожане, не старики,  а  старые
горожане: мужчины и женщины, старые не годами, а  неразрывностью  с  городом
или верностью этой неразрывности, единые (конечно же, не  ровесники,  городу
исполнилось уже век с четвертью, но верные преемники  его  традиций)  с  той
стойкой целостностью,  возникшей  сто  двадцать  пять  лет  назад  благодаря
горстке бандитов, захваченных отрядом пьяных ополченцев, неподкупному, резко
ироничному курьеру, возившему почту сквозь дебри,  и  чудовищному  железному
замку, - той крепкой, стойкой и  непреходящей  целостностью,  против  или  в
сравнении с которой тщеславная и блестящая эфемерность прогресса и  перемен,
омытая в бесплотных, однообразных, мимолетных, бесследных волнах, - не более
чем неоновое сияние  витрины  ресторана,  известного  до  сих  пор  как  Дом
Холстона, бесследно исчезающее каждое утро с кирпичных стен  тюрьмы;  только
старые горожане все еще знали ее: упрямые и несовременные горожане, те,  кто
все еще не хотел расставаться с  дровяными  печами,  коровами,  огородами  и
работниками, которых  приходилось  забирать  из  тюрьмы  после  субботних  и
праздничных вечеров; или те, кто сам проводил субботние или праздничные ночи
в камерах или общей арестантской за пьянство, драки  или  азартные  игры,  -
слуги, дворецкие, садовники и мастера на  все  руки,  кого  наутро  забирали
оттуда их белые наниматели, и прочие (кого  город  знал  как  Нового  Негра,
независимого от этой  общины),  кто  спал  там  каждую  ночь  под  тусклыми,
красными, перечерченными решеткой вспышками световой рекламы отеля, пока  не
отрабатывал свой штраф на уборке улиц; и Округ, поскольку его  скотокрады  и
самогонщики  отправлялись  из  нее  в  суд,  а  убийцы  -  уже   с   помощью
электричества (так быстр, так скор был Прогресс) - в вечность;  в  сущности,
она до сих пор была, может, и не фактором, но по крайней мере цифрой,  нулем
в политическом хозяйстве округа; использовалась, во всяком  случае,  советом
надзирателей, если не как рычаг, то все же как  нечто  вроде  полой  дубинки
Панча, которая не должна ломать костей и оставлять несходящие шрамы;

     Итак, знали ее только  старые,  упрямые  джефферсонцы  и  йокнапатофцы,
которые поддерживали с ней подлинно личные отношения и (отнюдь не собирались
их прекращать) по скучным утрам после праздников или в течение  полугодичных
сессий окружного или федерального суда: - но вдруг вы, нездешний,  приезжий,
скажем, с Востока, Севера или Дальнего  Запада,  едете  через  этот  городок
совершенно случайно, или, возможно, вы родственник, друг или знакомый  одной
из  нездешних  семей,  которые  поселились  здесь  в  одном  из  старых  или
современных районов, и сами  сворачиваете  с  пути,  чтобы  проехаться  мимо
дорожных знаков и заправочных станций из чистого любопытства, желая  узнать,
понять, постичь, что же заставило вашего родственника, друга  или  знакомого
избрать для жительства это место - конечно, не именно это, а такое, как это,
такое, как Джефферсон,  -  и  вдруг  понимаете,  что  здесь  происходит  или
произошло нечто странное: эти старые упрямцы вместо  того,  чтобы  вымирать,
как должно быть с течением времени, словно бы увеличиваются в числе;  словно
с каждым погребением одного его место  занимают  двое:  если  в  1900  году,
спустя лишь  тридцать  пять  лет,  там  было  не  более  двух-трех  человек,
способных посвятить вас в ту историю благодаря осведомленности  или  досужим
воспоминаниям или даже просто склонности и желанию,  то  уже  в  1951  году,
спустя восемьдесят шесть лет, их можно считать дюжинами (а в 1965-м, сто лет
спустя, можно будет сотнями, потому что - и теперь  вы  начинаете  понимать,
почему ваш родственник, друг или знакомый решил переехать с семьей  в  такое
место, как это, и остаться навсегда, - к тому времени дети приехавших  после
войны  тоже   станут   не   просто   миссисипцами,   но   джефферсонцами   и
йокнапатофцами: к тому времени - кто знает? -  не  только  стекло,  а  целое
окно,  возможно,  вся  стена  будет  снята  и  целиком  перенесена  в  музей
каким-нибудь историческим или  культурным  дамским  клубом  -  ведь  к  тому
времени там могут даже не знать этой истории или даже не нуждаться  в  этом:
просто оконное стекло с именем девушки  и  такой-то  датой;  просуществовало
столько-то    времени:    маленький    прямоугольник    волнистого,    грубо
отпрессованного,  почти  непрозрачного  стекла  с  несколькими   царапинами,
очевидно,  не  более  стойкими,  чем  тонкая  засохшая  слизь,   оставленная
проползшей улиткой, и которые, однако, продержались  сто  лет)  -  тех,  кто
способен и захочет бросить свое бесцельное занятие - подняться  с  последней
деревянной скамьи под последними акацией и шелковицей среди хвойных деревьев
в горшках нового века, окружающих двор здания суда, или со стула на тенистом
тротуаре перед Домом Холстона, где всегда дует ветерок, -  и  пойти  с  вами
через улицу в тюрьму, повести вас (с любезными, соседскими извинениями перед
женой надзирателя, помешивающей или ставящей на плиту горох, овсяную крупу и
грудинку  -  купленные  большой  партией  по  дешевке   после   расчетливой,
неутомимой беготни из лавки в лавку, - которые  она  подаст  заключенным  на
обед или на ужин, каждому  по  порции,  продукты  оплачивает  Округ,  и  это
немаловажный фактор в синекурной должности ее супруга) на кухню,  к  мутному
стеклу с легкими царапинами, в которых через минуту вы разберете имя и дату;

     Не сразу, конечно, а через минуту, через  секунду,  потому  что  сперва
ощутите легкое недоумение,  досаду,  смутясь  оттого,  что  вас  неожиданно,
внезапно притащили в частную кухню  незнакомой  женщины,  когда  она  занята
стряпней; вы  лишь  подумаете  _Ну  что?  Ну  и  что?_  раздраженно  и  даже
озлобленно, но пока вы думали это, что-то произошло; неясная,  неразборчивая
надпись на старом, некачественном стекле внезапно преобразилась,  словно  бы
вошла в сферу не  только  зрения,  но  и  других  чувств:  какой-то  аромат,
какой-то  шорох  заполнили  эту  тесную,  жаркую,  незнакомую  комнату,  уже
невыносимую из-за треска и чада  жарящегося  сала:  они  -  старое,  мутное,
несовременное стекло и надпись на нем: никому не принадлежащее,  полустертое
девичье имя  и  ничем  не  знаменательная  дата  почти  вековой  давности  -
заговорили,  зашептали  из  дали  времен,  давних,  как  отдающие   лавандой
дагерротипы, более давних, чем альбом;

     И того, что вы посторонний и гость,  будет  вполне  достаточно,  потому
что, будучи посторонним и гостем, вы лишь проявите любезность и  вежливость,
задав те вопросы, которых, естественно, ждет ваш хозяин или по крайней  мере
добровольный гид, бросивший свое занятие (даже если он сидел  с  такими  же,
как сам, во дворе суда или на тротуаре перед  отелем),  чтобы  привести  вас
сюда; не говоря уж о вашем совершенно  естественном  желании,  возможно,  не
мести, но по крайней мере компенсации, возмещения, воздаяния за  потрясение,
досаду, что вас неожиданно, внезапно  привели  в  частное  жилье  незнакомой
женщины, занятой столь интимным делом, как  стряпня;  но  вы  уже  начинаете
понимать, почему ваш родственник, друг или  знакомый  избрал  для  жизни  не
именно Джефферсон, а такое место, как Джефферсон, но и  слышите  тот  голос,
шепот, шорох, более неуловимый, чем аромат лаванды, однако (по крайней  мере
в тот миг) более громкий, чем яростное шипение  жира  на  сковородке;  и  вы
задаете вопросы, не только те, каких от вас ждут, но и те,  без  ответов  на
которые вам просто нельзя выйти оттуда, сесть в  машину  и  ехать,  блуждая,
несмотря  на  все  внимание,  сосредоточенность  среди  дорожных  знаков   и
заправочных станций, куда направлялись, неожиданно,  случайно  остановясь  в
Джефферсоне на час, или на  день,  или  на  ночь,  а  ваш  хозяин  -  гид  -
рассказывает все, что знает из общего городского наследия воспоминаний о тех
временах, из того, что рассказывал, повторял,  унаследовал  для  него  отец;
или, скорее, унаследовала мать: от своей матери: или, еще скорее, еще будучи
ребенком, он  унаследовал  это  от  двоюродной  бабушки:  эти  старые  девы,
безмужние, бездетные, сохранились с тех времен,  когда  здесь  было  слишком
много женщин, потому что слишком много  молодых  людей  было  изувечено  или
убито: непреклонные и непобежденные безмужние прародительницы старых  дев  и
бездетных  потомков,  до  сих  пор  способных  подняться  и  уйти  с  фильма
"Унесенные ветром";

     И вновь одно чувство принимает на себя функции двух  или  трех:  вы  не
только слушаете, смотрите, но даже стоите на  том  месте,  где  стояла  она,
когда писала на стекле свое имя, и три года спустя, когда видела  и  слышала
сквозь эту тонкую, еле заметную надпись  внезапную  стремительную  скачку  и
грохот:  пыль,  треск  выстрелов,  а  потом  лицо,  изможденное,   небритое,
почерневшее  в  бою,  несомненно,  решительное,  но:,   только   измученное,
изнуренное; непобежденное, на  краткий  миг  оно  обратилось  к  ней  сквозь
сумятицу и ярость и скрылось:  и  все  же  девушка  у  окна  (гид-хозяин  не
говорил, блондинка или брюнетка, за сто  лет  в  представлении  города  она,
несомненно, была то блондинкой, то брюнеткой, то снова  блондинкой,  что  не
имеет значения, потому что в вашем представлении та  нежная  дымка  и  ореол
всегда будут белокурыми) даже не ждала: лишь мечтала: прошел год, и она  по;
прежнему даже не ждала: просто смотрела,  даже  без  нетерпения:  просто  не
знающая терпеливости в том смысле, как безрассудство и  торжество  не  знают
цвета; и вот наконец появился мул, не возникший из далекой  северо-восточной
панорамы поражения, праха и  расходящегося  дыма,  а  влекомый  оттуда  этой
неколебимой, невероятной, непобедимой,  ужасающей  бездеятельностью,  идущий
ровным, неослабным, неустанным шагом от самой Виргинии, - мул,  который  был
лучшим представителем своего вида в 1865 году, чем кровная  кобыла  во  2-м,
3-м и 4-м, поскольку шел уже 1865 год, и человек, по-прежнему  изнуренный  и
непобежденный: только измученный, решительный, не имеющий времени  добраться
до Алабамы, посмотреть, в каком состоянии его ферма - или, в сущности,  есть
ли у  него  ферма,  -  и  теперь  девушка,  беспомощная,  праздная  девушка,
неспособная не только подоить корову, но даже помочь отцу  в  мытье  посуды,
села в дамское седло позади освобожденного  субалтерн-кавалериста  сдавшейся
армии, обменявшего своего коня на мула, а саблю своего звания и  неукротимой
гордости - на чулок семенной кукурузы; она была незнакома с ним  и  даже  не
успела узнать его имя или назвать свое,  и  времени  на  это  не  было  даже
теперь: они скакали, спешили начать новую жизнь  в  местности,  которой  она
никогда не видела, представляющей собой границу не времен пионеров,  занятую
лишь дебрями, босоногими дикарями и милосердным Провидением, а  опустошенную
(если только она не исчезла с лица земли и туда можно было вернуться)  огнем
и железом цивилизации;

     Это и все, что ваш хозяин (гид) мог рассказать, потому что это все, что
он знал, унаследовал, мог унаследовать от  города:  и  этого  достаточно,  в
сущности, более чем достаточно, потому что вам нужно было лишь лицо в нежном
белокуром ореоле за стеклом с надписью; вы сами,  посторонний,  приезжий  из
Новой Англии, или из прерий, или с тихоокеанского побережья, уже  не  попали
сюда неожиданно или случайно из-за родственника,  друга  или  знакомого,  но
тоже  привлечены  девяносто   лет   спустя   этой   невероятной,   ужасающей
бездеятельностью, вы глядите в свою очередь сквозь молочно-тусклое стекло на
этот облик, на эту тонкую, беспомощную и праздную кость и  плоть,  уезжающую
на муле в дамском седле,  ни  разу  не  оглянувшись  назад,  восстанавливать
запущенную и несомненно опустошенную (быть может, даже  кем-то  захваченную)
алабамскую ферму среди холмов - посаженную на мула (он впервые коснулся  ее,
не считая обмена кольцами, не затем, чтобы подтвердить свои права,  даже  не
потрогать, ощутить девушку под ситцевым платьем и шалью; сейчас было  не  до
этого; а просто усадить ее и отправиться в путь), чтобы скакать сотню  миль,
потом стать не имеющей фермы матерью фермеров (она родит дюжину детей, одних
мальчиков: сама не постареет, будет такой  же  хрупкой,  такой  же  праздной
среди маслобоек, печей, метелок и штабелей дров, которые даже женщина  могла
бы наколоть на растопку: неизменной) и  завещать  им  по  материнской  линии
непобедимую, неискоренимую неумелость;

     И вдруг вам становится ясно, что это пустые бредни, несовместимые с тем
лицом, что замужество, материнство, хлопоты с внуками, вдовство и,  наконец,
могила - долгий безмятежный путь к матриархату в кресле-качалке, куда больше
никому не дозволено садиться, потом надгробный камень на сельском кладбище -
несовместимы с той бездеятельностью, тем внутренним покоем, тем  главенством
души, которым нужно  даже  не  ждать,  а  просто  быть,  спокойно  дышать  и
питаться, - всесильным как  во  времени,  так  и  в  пространстве:  то  лицо
привлекло  мужчину  своей  девичьей  мечтательностью  в  яростной   сумятице
арьергардной битвы, оно влекло его целый год на длинном, тяжелом пути  долга
и присяги из округа Йокнапатофа, штата Миссисипи, через Теннесси в Виргинию,
к границе с Пенсильванией, пока этот путь  не  оборвался  в  верховьях  реки
Аппоматокс и долг с присягой не отвели свою тяжелую руку: там, в сыром лесу,
уже на безопасной дистанции от сторожевых постов, свернутых знамен и состав-
ленных в козлы мушкетов, горсточка людей -  рядовые  и  капитаны,  сержанты,
капралы и лейтенанты - с изможденными лошадьми в поводу, с еще не  остывшими
пистолетами в  расстегнутых  кобурах  собрались  в  предрассветных  сумерках
поговорить о последнем, отчаянном броске на юг, где  (по  последним  данным)
все еще держалась армия Джонстона, хотя они понимали, что не примкнут к ней,
что сломлено не только их тщетное сопротивление, но и  неукротимость;  утром
они подались на Запад, в Техас и Нью-Мексико: к новой земле, даже если  пока
(они тоже были измождены - как и лошади - от мучительных  стараний  остаться
неукротимыми и непобежденными) не к новой надежде,  расставаясь  навсегда  с
неукротимостью и непобежденностью: ни  в  том,  ни  в  другом  уже  не  было
надобности  -  то  лицо  привлекло  его  даже  оттуда,  заставило   остаться
непобежденным: он обменял лошадь на мула и  саблю  на  чулок  кукурузы:  оно
влекло его через всю  разоренную  землю,  спустя  целый  год,  той  девичьей
нек