рохожие в меховых, шерстяных драпировках спешат, не глядя друг на друга. Но
и радужную надежду вселяют холода  - может,  разом, словно динозавры  давно,
вымрут в городе панки и иже  с ними,  разгуливающие  и в  ледяном январе без
шапок.
     Действительно холодно. Я надел на  себя  все, чем обладаю из одежды, но
все равно  приходится  передвигаться  почти бегом. И  слава  богу -  ведь  я
опаздываю. Опаздываю всю жизнь.  Где-то ведь на пирсе в Ораниенбауме огонь в
топке   моей  занимается   все  сильнее,  превращаясь  в   новую  субстанцию
огня-флогистона,  и  хотелось  бы  успеть  вернуться  до того, как перегорит
уголь, улетучится  в пространство тепло,  а  холод заморозит воду в трубах и
разорвет трубы льдом, приговаривая ту часть меня, ведающую топкой, к ужасным
дисциплинарно-административным карам.
     Протискиваюсь  в  тугую   дверь  и  поднимаюсь  по   сумрачной,  скучно
освещаемой  лестнице.  На  втором  этаже смолят никотин  олухи,  троглодиты,
объединенцы   и  девушки.  Здравствуйте,  -  я  говорю,   а  они  нестройно:
Здравствуйте, -  а девушка  посмелее:  Вот и  учитель  воскресной  школы,  -
говорит, а я: Правильно, - соглашаюсь. - Фрэнк, зараза, нас чуть не угробил.
Воскрешать пора.
     Прохожу в коридор, а из коридора в аудиторию.
     - Здравствуйте, -  говорю  тем, кто в коридоре и в аудитории. А там все
те же - олухи, троглодиты, объединенцы и девушки.
     - Здравствуйте, - отвечают мне.
     Они рассаживаются  и затихают.  Человек тридцать  все-таки есть. Я хочу
собраться и сказать  как  рассуждаю последнее  время. Ведь  в смысле души мы
сейчас  возле,  в   который  раз,  разбитого  корыта   или,  точнее,   перед
развороченной  кладкой, развороченной на кирпичики, хотя который раз строили
на  века. Да, получилась нелепость. Но  кирпичики-то целы, и все-таки  стоит
строить здание нового  самосознания,  в котором  жить  нам и  нашим детям  с
рок-н-роллами там или без. Ведь, вы, девушки, родите детей, может, от олухов
царя небесного  и  родите, а те дети родят себе других детей...  Но,  нет, я
долго шел к таким рассуждениям и неизвестно еще куда пришел.
     - Ничего себе маевочку нам прошлый раз Фрэнк устроил.
     - В кайф! - смеются в ответ.
     -  Да,  но я  не  хочу,  чтобы меня  выгнали с  работы.  Такая запись в
трудовой книжке погорит!
     - В кайф! - смеются в ответ.
     - В кайф-то  оно в кайф, но сегодня все будет  тихо, мирно и занудно. У
кого слабый мочевой пузырь, прошу сходить облегчиться. Перекуров не будет. Я
сегодня вам мемуары  почитаю. Свои! Избранные места почитаю, так сказать,  в
педагогических и честолюбивых целях. Я волнуюсь, однако!
     Публика молодая, ей бы пошуметь, она и шумит.
     За моей  спиной  рояль. С  оборота бью в до-мажор обеими руками. Олухи,
троглодиты, объединенцы и девушки затихают. Жаль,  что мухи спят  до лета, а
то был  бы слышен их полет. Я достаю папку  с листами и раскладываю их перед
собой, шуршу ими, откашливаюсь,  вспоминаю неожиданно  все, словно жизнь это
не смена  лиц и  мест,  словно происходила она сразу, словно  на  битловском
Сержанте  возникают  люди,  люди, люди,  цвета  и даже  запахи,  терзания  и
ревность возникают будто впервые, ненависть, наивность  и честолюбие юности,
друзья и ссоры  с друзьями,  враги, пинки и то, что  неожиданно открылось  в
звуке,  что помогло выжить в юности,  может, это самое  трудное  -  выжить в
юности и  дожить  до того,  что называется человеком;  я откашливаюсь,  беру
верхний листок и глухим, чужим каким-то голосом начинаю:
     - В  июне тысяча  девятьсот шестьдесят  восьмого  года мне  исполнилось
восемнадцать лет.



     CODA Заканчивается повесть, но продолжается жизнь. Весной восемьдесят
седьмого освободился Никитка и  мы встретились у него, возле рояля: Никитка,
Витя, Николай и я. Очень давно я  не виделся  с  Никиткой и сперва просто не
узнал в рослом и дюжем мужичине давешнего юношу со скрипкой.
     - Круто, мужики, круто  сети-то плести. - Там  Никитка не мог выполнить
каких-то норм по  плетению сетей, но  сторожа  узнали о былом сотрудничестве
Никитки со  Стасом Наминым и с  сетей сняли.  - У нас  такой  крутняк, такие
гитаристы сидели, - говорит Никитка, называя группы и фамилии рок-артистов.
     - А у меня  рассеянный склероз,  - жалуется Витя.  -  Видели,  как ноги
волочу?  Белое  пятно в медицине. Четыре месяца в больнице -  ноль. Онемение
членов!
     - Инвалид рок-н-ролла, - говорит Николай.
     - Жертва безудержной юности, - говорю я.
     Мы сидим возле рояля и вдруг договариваемся выступить на рок-н-ролльной
маевке  Коли  Васина, который - жив, жив курилка! - ангажировал под это дело
клуб железнодорожников.
     И зал неожиданно аукнулся довольным воем.
     Лето  же  началось  очередным  рок-фестивалем  в  комсомольском  Дворце
молодежи, на котором Петербургу позволили заместить  инвалидную вакансию,  в
пределах  которой мы  и порезвились,  как  пятнадцать  лет назад,  - Никитка
порвал четыре  струны, я почти порвал голосовые связки,  а Николай  казенные
барабаны.  Даже  Витя   пытался  совладать  с  рассеянным  склерозом.  Могло
получиться и хуже. Даже так нас приняли на ура, но главное, что с нами, нет,
рядом с нами был Никита Лызлов.
     Катапульта  перестройки  забросила его в  кресло зама  гендиректора  по
науке  некоего  объединения,  в  котором он, дай бог,  когда-нибудь  защитит
докторскую,  и  теперешняя масть не  позволила ему появиться  на  сцене,  но
все-таки он находился рядом - бегал за  струнами для Никитки, когда тот рвал
их, щелкал фотоаппаратом на память.
     За  неделю комсомольско-рок-н-ролльного  мероприятия  на  Петроградской
стороне  выпили  все плохие кислые вина и закомплексовали тамошнюю  милицию,
которой, похоже,  в условиях проснувшейся  демократии, предложили особо руки
кайфовальщикам  не  заламывать,  но  быть  начеку.  Хватательный  рефлекс  у
милиции, впрочем,  в  крови,  и  поэтому  постоянно  кого-то  задерживали  и
постоянно   кого-то  отпускали.  Всех  моих  знакомых   задержали  по  разу,
Президента Рок-клуба задержали и отпустили, меня и самого стоило задержать и
отпустить,  но   тут  на   комсомольскую  сцену  стали   забираться   панки.
Шведо-канадские же дипломаты забегали с видеокамерами. Первые панки поливали
зрителей из кислотно-пенного огнетушителя и погасили заодно пару  усилителей
Динаккорда  на  полторы тысячи золотых рублей,  вторые панки обтошнили  себя
перед концертом и  матерились  в  микрофон, третьих панков попытались побить
металлисты из Пскова, одетые  в  настоящие кольчуги, и возле сцены  началось
побоище...  Все-таки была и  музыка. Был  Шевчук,  был  Науменко и Борзыкин,
иногда  было в  кайф. Была и гласность.  По стенам раскатали куски обоев,  и
каждый мог выразиться письменно. И выражались.
     Эти сатурналии, эти  ипотезы, эти гестрионско-скоморошьи дела изучались
старательно хорошими ребятами  из комсомола.  Они могут еще три пятилетки их
изучать и  не понять ничего, если не уяснят  себе  гносеологическую сущность
сего  базарно-смехового, эротическо-языческого,  существовавшего  всегда под
иными   личинами,  социально-громоотводного   явления,  нашедшего  основу  в
африканском, примитивном, пещерном ритме.
     Впрочем,  о  дадзыбао-обоях.  Мне  удалось  умыкнуть ту их  часть,  что
касалась Петербурга.  Для того  мы и  собрались через  пятнадцать  лет, ведь
такого сам  не придумаешь, а ведь как-то надо заканчивать  повесть. Откликов
оказалось достаточно и не очень обидных, а сверху резким почерком  наискосок
чья-то восторженная рука начертала: Бэби, я обторчался вчерняк!.
     Вот  она  жирная  черта  итога,  дебет и  кредит  рок-судьбы.  Бэби,  я
обторчался  вчерняк!. На этом,  собственно, можно  и  ставить  точку.  Но  я
все-таки поставлю многоточие...