абак Корюшка. Но Санкт-Петербург, Марылю и Тест
по  ресторанным  правилам  следовало закусывать.  Сто ресторанных посадочных
мест по семь рублей. Деньги собрали, передали в  Корюшку, и  там  на семьсот
рублей обещали нарубить салатов и наквасить капусты.
     Гости  начали съезжаться  к одиннадцати, и приехало нечесаных любителей
изящных  искусств под  салат и  капусту человек пятьсот, которые,  отодвинув
столы,  повалились  на  пол.  Полякам  обустроили  кабинет,  Санкт-Петербург
грохнул ритм-блюзовской увертюрой - и  веселье  завертелось. Марыля Радович,
звезда   все-таки   европейского    класса,   посматривала   на   валявшихся
рок-н-ролльщиков и кайфовальщиков с неподдельным  интересом, не предполагая,
должно быть, увидеть подобное на чопорных невских берегах.
     Тесту   тоже   захотелось   покрасоваться  перед   любителями   изящных
рок-н-ролльных   искусств,  и  они  после  увертюры  Петербурга  вдарили  по
джаз-року. Выдающаяся  встреча проходила на втором  этаже Корюшки,  и  сцена
находилась возле лестницы. В начале первого, когда Тест уже вовсю шуровал  в
упругих дебрях джаз-рока, а  любители изящного,  словно древнеримский легион
опившихся наемников, кровожадно кричали  в наиболее  упругих тактах  хромого
пятичетвертного  размера,  в начале первого  по лестнице поднялось, довольно
одинаково одетых, - только один зачем-то нахлобучил  мотоциклетный шлем  - с
десяток крепеньких  ребят, предложивших посредством  пресловутого  мегафона,
чтобы  Тест,  Марыля,  Петербург  и  валявшиеся  на  полу  легионеры,  чтобы
быстро-быстро, десять минут на все дела, иначе...
     Иначе  говоря, Корюшка  трудилась по закону до  курантов  и в  Корюшке,
видимо,  оценили внешность  и шепелявость Вовы Пеноса, а оценив, решили, что
почему бы не взять те семьсот рублей, которые он с таким рвением навязывал.
     Гости  приехали к одиннадцати,  в двенадцать Корюшка  закрывалась, и ее
умные работники вызвали наряд, дабы укротить разошедшихся клиентов.
     - Ресторан закончил работу. Па-прашу!
     У барабанщика Теста, что никак не мог съехать с хромого пятичетвертного
размера, конфисковали барабанные палочки.
     Поляки ничего  не поняли, но поняли, что  надо быстро-быстро уходить  и
ушли...
     Куда только  не  заносило Санкт-Петербург  с осени семьдесят первого по
весну  семьдесят  второго!  Неведомым  вывихом судьбы мы оказались  в  клубе
Сталепрокатного завода,  куда  нас  сосватал толстозадый  черноокий  негодяй
Маркович  -  еще  один из  пост-арсентьевской  плеяды. В предновогоднее утро
пришлось  Санкт-Петербургу  выступать  ранехонько в жилищно-эксплуатационной
конторе.  Клуб  Сталепрокатного завода  осуществлял,  кажется,  шефство  над
жилконторой, и мы там музицировали при гробовом молчании  и под ненавидящими
взглядами двух десятков окрестных дворников и непроспавшихся сантехников.
     Из   клуба   Сталепрокатного  завода  Санкт-Петербург  довольно  быстро
выперли, а Маркович стырил у нас остродефицитный  басовый  динамик  2-А-11 и
чуть  не стырил пару еще  более дефицитных динамиков 2-А-32. Пришлось ловить
черноокого и угрожать убийством.
     Нищенствуя и  мыкаясь по случайным зальчикам и концертам, мы сдружились
с такими же горемыками из рок-группы Славяне  Юрой Беловым, Сашей Тараненко,
Женей Останиным и  Колей Корзининым.  Сплотило же  нас в группу  музыкальных
злоумышленников  совместное  концертирование  на  вечере в  Университете,  с
которого пришлось убегать в пожарном порядке. Славяне были ребята славные  и
веселые, а с такими горемычничать в самый раз.
     Наступали новые времена. Короток все же был до поры век кайфовальщика и
рок-н-ролльщика - с первого по пятый курс. Диплом для большинства становился
перевалом,  преодолеть который  представлялось возможным, лишь отбросив  все
лишнее, и среди лишнего  оказывался рок.  За перевалом  начиналась  цветущая
долина зрелости,  отцовства (или материнства)  и  подготовка к штурму  иных,
более сложных служебных вершин.
     Наступали   новые  времена.  Рок  уже  размывал  вузовские  дамбы,  уже
появились  отчаянные, лепившие  из  рока жизнь, делавшие его  формой  жизни,
роком-судьбой, шедшие на заведомое  люмпенство, ставившие на случайную карту
жизни,  не  зная  еще  какая  масть  козыряет  в  этой  игре.  Кое-кто,  уже
докайфовался до  алкоголизма,  появились свои  дурики, шизики,  крезушники с
тараканами в извилинах. Многие,  правда, играли в  дуриков и шизиков --  ух,
эта веселая игра!  Кое-кто  уже поигрывал  с  транквилизаторами,  торчал  на
анаше.  Нет-нет,  да  и  звякал  среди  кайфовальщиков  шприц.  Нет-нет,  да
пропадали в аптеках всякие-разные  таблетки. Но  это все  было  так - легкие
тучки на горизонте..:
     С одной стороны  рыжих  Лемеговых караулил диплом,  с другой  стороны -
портвейн.  И   уже   маячила   перед  Серегой  фантастическая   женитьба  на
молодухе-изменнице, а мое диктаторство, сглаженное нечаянной славой, дремало
до поры.
     В  разумных пределах трудности  сплачивают  сообщества, а в  неразумных
разрушают.
     Как-то Лемеговы взбрыкнулись,  и я послал их. Они были  славные  парни,
мягкие, очень  талантливые  и гордые той гордостью,  которой может  обладать
лишь  тонкий, глубоко чувствующий,  ранимый  человек.  Такая мягкость  вдруг
оборачивается гранитным упорством.  Лемеговы не покаялись, и Санкт-Петербург
потерял полсостава, основу драйва, единоутробную ритмическую группу.
     Но и Славяне не уцелели, проходя через тернии. Саша Тараненко,  главный
электронщик Славян, хотел еще и  творческой свободы, тайно лелея амбиции. Он
уговорил славных и гордых Лемеговых работать с  ним,  а  я плюс Мишка,  плюс
Белов,  Останин  и  Корзинин  стали  притираться  друг  к  другу,  пробовать
репетировать, думали,  как сложить новую программу, чтобы новый Петербург не
уступал прежнему. Я еще надеялся на диктаторство и  в итоге был провозглашен
Первым  консулом,  что  справедливо,  поскольку  собрались-то  под  вывеской
Санкт-Петербурга,   моего   детища,  но  Юра  Белов   был   пианистом  почти
профессиональным, а Николай Корзинин  был барабанщиком, если  и не явно ярче
Лемегова,  то уж  профессиональней  во сто  крат, с  опытом игры  на трубе и
хоровой  практикой  в  пионерские времена. Белов  и  Корзинин  сами сочиняли
музыку и хорошо сочиняли, просто им не хватало  сумасшедшей ярости, присущей
Петербургу, и концертной удачи.
     Очередные  авантюристы устраивали очередные авантюры. Теперь без всяких
профкомов платили до  сотни за отделение, а иногда и вообще не платили, если
авантюру прикрывали власти, а иногда  не платили авантюристы просто по своей
авантюристической прихоти.
     Новым составом мы выступили на  Правом берегу Невы в неведомом мне зале
с балконом, с которого свалился во время концерта в партер кайфовальщик.
     Кайфовальщик не пострадал, а мы  убедились, что Санкт-Петербург приняли
и в новом составе, и очень приняли простенькую лирическую композицию Я видел
это. Она даже стала на  время гимном гонимых рок-н-ролльщиков,  и Коля Васин
всякий раз  поднимался в партере  со  слезами, текущими по  заросшим щетиной
щекам, и подпевал вместе с залом:
     - Я видел э-это! Я видел э-это!
     Если  трезвой литературоведческой мыслью попытаться оценить исполняемые
Петербургом строки,  то получится ерунда, наивность  и глупость  инфанта  (а
именно так и оценивают почти всегда тексты рок-групп).
     - Я,  - там пелось,  - видел, как.  восходит  солнце...  Я  видел,  как
заходит солнце... -  и  еще: -  Как засыпает все вокруг... - и еще пару слов
насчет молчания,  а последняя  строчка:  -  Как  заколдован этот  круг,  - и
припев: - Я видел э-это!
     И  вот я думаю  сейчас и  не могу додуматься. Наверное, здесь оказалась
закодированной трагедия юности, почувствовавшей, как время вколачивает, ее в
структуру жизни, в ее жесткую  пирамиду. Наверное, семиотический смысл  этих
слов обнимал главное, иначе ведь успех не приходит...
     На  моей  совести  много  хорошего, а  много  и  нехорошего. И одно  из
нехорошего - это  выступление  в  школе номер 531 на  проспекте Металлистов.
Школа как школа, но  ведь я там учился и  был юношей, уважаемым,  спортивной
знаменитостью  и  председателем  Ученического  научного  общества.  На счету
нашего  общества  не  значилось ровным счетом ничего, но добрым  учителям  я
должен был запомниться юношей опрятным и доброжелательным.
     Бывший  мой  соученик, издали  причастный  к року,  парень сметливый  и
жадный, и знавший  о разгуле подпольной музкоммерции,  подъехал  к директору
школы, полноватой, пожилой женщине, наврал ей, что смог, воспользовавшись ее
добрыми  чувствами, и  договорился в выходной день использовать актовый зал.
Мы провели в школе номер 531 рок-н-ролльный утренник, получилось нечто вроде
Утренней  почты. В  ранний  час кайфовальщики  вели себя смирно и  мы смирно
поиграли им  ватт на  двести. Несколько композиций  Юра  Белов  исполнил без
моего участия, а  в  некоторых композициях  Санкт-Петербурга  не  участвовал
Мишка. Он, печально околачивался по  сцене  с бубном,  понимая, кажется, что
жестокий закон эволюции перевел его или почти перевел в должность бубниста.
     С кайфовальщиков мой соученик собрал по два рубля и  потирал, думаю, от
жадности руки. А может, и ноги.
     Все  было  нормально.  Но  вот  посреди  среднесумасшедшего  по  накалу
ритм-блюза  я  заметил,  что  дверь  в  актовом зале  отворилась и в  дверях
остановилась пожилая, полноватая, седая женщина. Это была директор. Она жила
неподалеку от школы и решила заглянуть и побеседовать с бывшими учениками.
     Повторяю, в зале было все нормально. Но  нормально для  меня,  и я  был
нормален для себя, но не для нашего бедного директора. Она постояла с минуту
в  дверях,  дождалась  окончания среднесумасшедшего ритм-блюза, сделала  шаг
назад и аккуратно прикрыла дверь...
     Где-то в  начале  1972  года  у меня  вдруг зажило  колено.  Я  еще  не
сомневался в олимпийских  победах,  ревностно следя за прессой и за тем, как
прогрессируют  бывшие   сверстники  и   конкуренты.  Я  лечил  колено  всеми
известными  способами, но  оно не проходило почти два года, иногда  в  самые
неожиданные минуты выскакивали мениски, которые я научился  забивать обратно
кулаком. Иначе нога не сгибалась. Случалось, мениски выскакивали и на сцене,
приходилось  забивать  их на место между припевами  и куплетами. Скакать  по
сцене я все-таки мог, а вот тренироваться - нет.
     Я плюнул и перестал лечиться, и колено вдруг зажило.
     Явился  на  стадион, на  меня  посмотрели  горестно, а  тренер, великий
человек, сказал:
     - Давай попробуем.
     Меня  называли  хиппи,  а  я  им  не  был  и  вовсе  не отказывался  от
спортивного поприща.
     Санкт-Петербург   же   не  выходил  из  штопора  славы,  но  мешал  дух
недоговоренности. Мишка маялся с бубном, а Юра Белов тащил все новые и новые
песенки. К тому  же  распалась  довольно занятная  группа  Шестое чувство, и
вокруг  Петербурга  слонялись   безработные  бас-гитарист  Витя  Ковалев   и
барабанщик Никита Лызлов, не претендовавший в тот момент именно на барабаны,
поскольку Николаю Корзинину  он был не  ровня, а  претендовавший  просто  на
искрометное  дело, которому  он мог  предложить свою  предприимчивость,  ум,
веселый  нрав и  некоторую  толику аппаратуры Шестого  чувства, совладельцем
каковой и являлся с Витей Ковалевым.
     В  апреле  семьдесят второго я уехал  в Сухуми  на спортивный  сбор, а,
вернувшись  в Ленинград, заболел инфекционным гепатитом, желтухой, и чуть не
сдох в Боткинских  бараках от ее  сложной  асцитной формы. То  есть началась
водянка.  Кто-то из  врачей  все  же  догадался  назначить  мне  специальные
таблетки, после которых я выписал за сутки ведро и побелел обратно.
     В  первые дни, мучаясь  от болей, я читал бодрые записочки, присылаемые
друзьями-товарищами  по року.  Валера  Черкасов (о  нем  - впереди),  помню,
прислал открытку  с  текстом приблизительно  такого содержания:  Говорят, ты
совсем желтый. И  говорят,  ты  вот-вот  сдохнешь. Нет, ты,  пожалуйста,  не
сдыхай. Ты ведь, желтый-желтый, обещал поменять мой "Джефферсон аэрплайн" на
твой  "Сатаник".  Так что давай  сперва  поменяемся,  а  после  подохнешь. С
японским приветом, Жора!.
     Опять наступило лето и  началось оно  яро  - дикой  жарой,  безветрием,
лесными пожарами.  В СССР  приехал Никсон,  а клубника поспела  аж  к началу
июня. Назревала разрядка.
     Женя Останин приносил в больницу книги по технике  рисования, в котором
я  упражнялся,  лежа под капельницей, а когда я,  прописавшийся и побелевший
обратно,  смог  выходить на  улицу,  то  и  выходил, и мы  с Женей гуляли по
территории  больницы,  подглядывали  в  полуподвальчик  прозекторской,   где
прозекторы   потрошили   недавних   гепатитчиков.  За  деревянным   забором,
отделенные  от  аристократов-гепатитчиков, весело жили в деревянных  домиках
дизентерийщики.  Аристократы  относились  к  ним  с  презрением  и  называли
нехорошим словом. Женя Останин учился на  художника, и говорили  мы с ним  о
сюрреализме.
     Ботва на моей яйцевидной башке  достигла рекордной длины, главврач стал
требовать невозможного, а Коля Корзинин с  Витей  Ковалевым пришли заключать
соглашение. Билирубин и трансаминаза  еще  шалили над  нормой, а Никсон  уже
подписал  исторические  документы.  Мы-то  не подписывали  ничего,  но устно
решили:  отныне  Санкт, его  величество, Петербург  есть:  Коля  Корзинин  -
барабаны, Витя Ковалев - бас, Никита Лызлов - просто хороший человек и чуток
рояля, и плюс мои  билирубин и трансаминаза.  Остальное же побоку. Дело есть
дело. Дело-то есть дело, но молодость все же еще и жестока.
     Родители,  испуганные сыновней  водянкой,  взяли  меня  опять белого  и
похудевшего из  больницы на поруки и  стали кормить диетическими кашами,  от
которых я сбежал в компании с Колей Зарубиным,  будущим  барабанщиком группы
Валеры Черкасова За.  Но  это  он  позже  стал  за что-то, а тогда мы просто
прихватили  бонги,  дудочку,  Мало  денег  и  уехали  в Ригу,  где  из  себя
изображали неизвестно кого с бонгами и дудочкой, а из Риги решили махнуть  в
Таллин  автостопом, модным по слухам хитч-хайком - сжал кулак, большой палец
вверх и тебя якобы везут добрые водилы, которым скучно в дороге.
     Послушав случайную девчонку, последней электричкой доезжаем зачем-то до
Саулкрасты,  курортного  поселка, конечной  станции и попадаем  под  дождик.
Ругая девчонку, бредем в мокрой ночи,  бредем по  мокрому саду и в саду  том
натыкаемся  на дощатую эстраду с крышей и ложимся  спать мокрые на доски под
крышу, где вдруг сладко  засыпаем, а когда просыпаемся, то видим вокруг утро
накануне первого  солнца,  в котором  поют  птицы, в котором  сухо опять,  в
котором хочется дышать и жить. А в сотне метров оказывается море. И на диком
пляже в лучах свершившегося  солнца Коля Зарубин легонько пробегает пальцами
по  бонгам, кожа на бонгах откликается приятным невесомым звуком,  а  я, как
дурак, свищу на дудочке то, что не умею, и так хорошо, как никогда. И думаем
мы, что так все и надо...
     Летом  тогда  рок-н-ролльщики обычно отдыхали,  словно хоккеисты  перед
сезоном,  но   лето   кончилось.  Похудевший  от  инфекции   до   комплекции
стандартного  кайфовальщика, я довольно быстро  наел спортивные килограммы и
более на дудочке не сверещал.
     Еще недавно впереди ожидала  вся жизнь. Теперь за спиной  уже  дымились
первые руины.
     К семьдесят второму году ленинградские рок-н-ролльщики  и кайфовальщики
освоили  хард-роковые   вершины   Лед  Цеппелин  и  Дип  Пепл.   Тогда   эти
снеговые-штормовые  покорялись упрямыми  и немногими,  ждавшими  от рока  уж
вовсе неистового кайфа - это теперь там  проложены комфортабельные шоссейки,
по которым на туравтобусах катают Земляне чубатых пэтэушников.
     Партизанский   имидж   Санкт-Петербурга   времен   Лемеговых    с   его
полуимпровизационным и сатанинским началом и ритм-блюзовым плюс хард-роковым
драйвом  и со  светлыми проблесками  слюнявой лирики  уступил место  жесткой
конструкции продуманных  аранжировок  и  коллективному  договору сценической
дисциплины. Если Лемеговы были мягки, даже застенчивы, что и подталкивало их
порой   к  стакану,  то  Коля  Корзинин  оказался  равно  талантлив,  как  и
непредсказуем. Что меня  поразило - однажды,  еще  в Славянах,  на  одном из
сейшенов  Арсентьева  он в паузе между  композициями заявил в микрофон из-за
барабанов:
     - Сейчас я спою для друзей и жены. Остальные могут валить из зала.
     Его, в общем-то, освистали, но он  только озлился, и  только небрежнее,
алогичнее,  с  запаздыванием, заканчивал брейками такты. Так он и  выработал
манеру -  неповторимую, узнаваемую  и очень экономную. Внутренне, мне теперь
кажется,  Коля  всегда  не  доверял залу,  был  даже враждебен ему,  и  если
все-таки  достиг  популярности,  то  лишь потому,  что толпе  кайфовальщиков
ничего не  оставалось, как  полюбить человека, плевавшего на них: плевать на
зал  - это высший  кайф. Элис Купер  тоже  плевал, но  уже в  прямом смысле,
блевал и даже бросал в зал живого удава...
     Осенью семьдесят второго года Санкт-Петербург много выступал,  поставив
целью улучшить  звучание до  полупрофессионального.  Когда-то  мы с Летающим
суставом купили у промышленных  несунов восемь качественных динамиков 4-А-32
по  тридцать  пять  рублей  за  штуку   и  тем  создали  некое  промышленное
накопление.  Но лучше  б и не начинать. Тут  только  начни. Можно всю  жизнь
улучшать и улучшать, и все одно не улучшишь до абсолютной лучшести, так и не
поняв в ошибочном начале, что музыка,  если  есть, она в тебе. И  хороша она
или нет -  зависит от того, хорош или плох ты. И что ты сам абсолют, и шкала
отсчета в  тебе,  а посредники  диффузоров,  ламп  и прочих ухищрений -  это
Сцилла  и Харибда, и между  ними доулучшала звучание до бездарности не  одна
сотня талантов.
     Сейчас, в середине 80-х, гитара электрическая, соответствующая уровню и
на которой не стыдно  я не  в  лом концертировать  отечественному еврокласса
рок-артисту  (а  такие есть),  стоит у перекупщиков где-то  под  три  тысячи
рубликов.  К  такой  гитаре  положено иметь флэйнджер,  бустер, квакер и еще
сколько-то  примочек,  придающих звуку  характер. Итого: плюс еще  несколько
сотен.  Если   рок-артисту  вздумается  петь  и  в  пении  он  также  желает
соответствовать  евроклассу, то  он  должен истратить сотен пять или семь на
евромикрофон  типа  Маршалл.  Но  еврогитара  и  евромикрофон  через  что-то
усиливаются и это что-то Динаккорд или Пи вэй и это что-то  стоит еще тысячи
и тысячи. Да  клавиши, да компьютер-драм, да то  да се. Отечественная группа
еврокласса  стоит,  как  небольшой эсминец.  Звук  у  нее,  как у небольшого
истребителя. Собирает  она  на  свои идиотические маевки по  несколько тысяч
юных лоботрясов (умножим хотя бы на три и получим кассу концерта), но ставка
рок-артиста еврокласса за концерт рублей пятнадцать, а бывает и меньше.  При
выступлении на стадионе она удваивается, но все одно надо концертировать две
жизни,  чтобы  накопить  эти  тысячи.  Есть,  однако, нынче  выход. Если  ты
действительно рок-артист  еврокласса  или  в тебе  такого  увидели,  то тебя
пригласят, тебя обласкают,  тебя арендуют. Есть теперь  рок-папы. Папа - это
тот, кто выкатывает рок-группе аппарат, и часто рок-папы на афише фигурируют
художественными руководителями. За те пятьдесят или сто тысяч это не  так уж
и много. В  Ленинграде рок-пап практически нет, поскольку Ленинград  - город
не  очень  богатых  людей, и здесь такую  сумму не так просто украсть. Есть,
правда,  один,  дает  интервью  как  руководитель  популярного  в пригородах
рок-ансамбля.    Сей    художественник   сколотил   капиталец,    спекулируя
инструментами и аппаратурой, иногда  и просто обманывая доверчивых артистов.
Бас-гитарист   Червоных   гитар    рассказывал   мне,   что   знает