нашего
художественника,  что  наш  художественник  кинул барабанщика  из рок-группы
Чеслава  Немена  на  полторы  тысячи рублей и  что он, поляк,  хочет продать
художественнику за это самопальный Стратакастер-бас с нестроящим грифом.
     Дипломатическо-дирижерские семьи  также  поставляют  на  рок-н-ролльный
небосвод рок-пап, но это уже московские дела.
     Те  есть  столь  пространной  жалобой  я  хочу сказать,  что  в  начале
семидесятых  еще не было ни пап, ни дядьев, была какое-то время у Петербурга
рок-мама -  взрослая, небогатая женщина. Одним словом, соединив имевшееся  у
Петербурга до инфекционного гепатита с тем,  что прибыло после, мы  получили
полный  комплект некачественной, хотя и громкой по тем временам, аппаратуры.
В лице Вити  Ковалева Петербург  получил  серьезное подкрепление. Это теперь
проф-рок-артистов   обихаживают  инженеры  звука,  инженеры   света,  разные
мастерские  и спекулянты. Тогда  приходилось все делать самим, и представьте
себе,  что мог напаять гуманитарный состав Петербурга времен Лемеговых. Витя
Ковалев,  мастеровой, рабочий  телеателье, привел  в  относительный  порядок
некачественный наш  аппарат и,  кроме того,  значительно  укрепил  классовый
состав   Петербурга.   Никита   Лызлов   заканчивал   химический   факультет
Университета и тоже был поближе к технике.
     За  гуманитарную  часть  деятельности  отвечали мы  с  Колей и к  осени
семьдесят второго, внутренне соревнуясь, сочинили  несколько новых боевиков,
которые и отрепетировали и представили рок-н-ролльщикам и кайфовальщикам.
     Однажды полузнакомец подбросил  листки со стихами, попросив прославить,
и листки  эти вдруг попались на глаза. Часть стихов, как выяснилось позднее,
оказалась  украденной у Аполлинера, а на один  неожиданно сочинилось. Текст,
правда, пришлось править и переписывать, остались от него рожки да ножки, но
на одной строке я тем  не менее прокололся. Назвал композицию Лень и начинал
ее четырехтактовым заковыристым  рифом, повторявшимся два раза с напором,  а
после возникал минор, точнее до-минор, и начинались минорные слова:
     - Издалека приходит день, приходит день, сменяя утро...
     Объявив  время  и  место  действия,  во  второй  уже нахрапистой  части
композиции я утверждал, что:
     - И так всю жизнь, так каждый день все изменить мешает лень!
     Третья часть композиции в мягко рокочущем квадрате до-мажора объявляла:
     -  Я этим  городом  дышу,  -  и далее строчка, всегда вызывавшая овации
кайфовальщиков и довольные усмешки  рок-н-ролльщиков  и  мое  недоумение  по
поводу ее странного успеха: - ...курю с травою папиросы.
     Строчка   эта  -  одна   из  немногих,  уцелевших   из   первоисточника
полузнакомца.  Я же тогда не курил  вовсе,  редко когда  мог  позволить себе
пригубить  с  Лемеговыми,  сохраняя  надежду на  олимпийскую  славу. Я знал,
конечно,   что   анаша   называется   травой,  и   знал,   что   кое-кто  из
рок-н-ролльщиков ее  курит, а кайфовальщики, кажется,  курят вовсю.  Но  это
было абстрактное знание - Лемеговы в смысле кайфа оставались славянофилами и
трава в тексте полузнакомца связывалась у меня просто с плохими папиросами -
табаком наполовину с травой.
     Но  получалось  - я  символ  эскапизма, этакий прокламатор  психоделии,
пыха,  улета.  По поводу кайфов тогда позиции у меня  не имелось  вовсе,  но
иногда,  особенно после  того, как  Лемеговы  срывали концерт  или репетицию
своей приязнью к португальским винам, иногда я устраивая Лемеговым скандал и
выгоняя  их вместе с собутыльниками.  Но  -  трава? Сообразив, я  заменил  с
травою  на с  тобою. Это  вызвало  интересную  реакцию: начинался  рокочущий
до-мажор, пелся текст,  но все равно зал взрывался криками, как бы понимая -
да,  зажимают  рот  артистам,  не  дают свободы  в искусстве. Меня никто  не
зажимал, но за ошибки или глупость в искусстве приходится платить.
     Николай  предложил  для концертирования  несколько  отличных сочинений:
Позволь,  Хвала воде, Санкт-Петербург No 2. Негуманитарный Никита разродился
текстом,  а  Николай' приложил  музыку и получился еще один номер  - Спеши к
восходу.
     - После  долгой  ночи,  после  долгих лет - будет утра  сладость, будет
солнца свет!
     Так  пелось в припеве,  и  всем нравилось.  С  восходами  и заходами  у
Санкт-Петербурга все было в порядке. Что восход должен принести - оставалось
неясным.  Теперь  я  знаю, что восход  может  принести и похмелье, а  заход,
наоборот,  -  короткое  счастье.  Но  ведь в двадцать с  небольшим  думалось
напрямую: солнце, свет, белое - добро; ночь, темень, черное - зло. Жаль, что
возраст превращает наивную веру в ее негатив.
     Санкт-Петербург  очень любили,  все,  что  ни сочиняли  и  ни пели  мы,
нравилось до коликов восторга, а эти колики восторга необходимы забравшемуся
на сцену, раскрепощая его и выявляя совершенно неожиданные дарования.
     Но это все гуманитарные абзацы. Итак - аппаратура.
     Грубая статистика гласила: где-то каждое третье  выступление срывалось,
не канало,  из-за аппарата. Иногда  срывалось  смешно. Никита Лызлов устроил
Петербургу еще при Лемеговых  коммерческое, мероприятие  в Павловске.  Часть
билетов  скупили  павловские  аборигены,  часть  разошлась  среди  городских
кайфовальщиков. Отстраиваем аппаратуру - блеск!  Своя плюс  клубная - блеск,
да и только! В зале  уже воркует публика, пора выходить, но вот  выясняется,
что напряжение  в  Павловске  к  вечеру  село,  звук  из  динамиков  прет  с
искажением и музыкальная коммерция может кончиться избиением артистов. Нужен
выпрямитель,  он каким-то  образом  что-то  там выпрямит, но  выпрямителя  у
Санкт-Петербурга  нет.  Гонец  летит  за  выпрямителем, а  я поручаю бойкому
знакомцу,  просочившемуся за кулисы на правах сомнительного друга, выйти  на
сцену и  поговорить.  О  чем угодно.  Вроде лекции  о рок-музыке.  Минут  на
двадцать. Бойкий  знакомец выходит под аванс оваций и начинает гнать лапшу о
Петербурге, о том,  какая это выдающаяся, великая...  стараясь занять время,
по ступеням восходящих  эпитетов добирается и до... гениальная группа сейчас
выступит в  Павловском деревянном клубе.  Зал  уже  плачет, представляя себе
Павловск  музыкальным эпицентром  мира, а  нам  пора уж выходить  на  сцену,
поскольку гонец с выпрямителем не  прискакал покуда, а задерживать  начало -
значит больно слететь по лестнице эпитетов...
     Жизнь  все-таки  дороже  славы. Занавес  с  хрустом  распахивается,  мы
искаженно  чешем  начало  апробированного  боевика  Ты  как  вино,  зал,  не
разобравшись,  вопит,  но  скоро  смолкает  и  также молчит  после,  грустно
понимая, кажется, что не готов еще воспринимать гениального...
     На стадионе отнеслись  к  моему  гепатиту  как к  уловке  волосатика  и
сказали:
     - Волк всегда смотрит в лес.
     В Университете же,  пропустившего по болезни  сессию  и  представившего
справку, отпустили с богом в академический отпуск.
     Судьба искушала  волей, а воля - это слишком высокий  и отчаянный кайф.
Привыкший к дефициту времени, я не решил искушать молодую свою жизнь, хотя и
мог  обоснованно посвятить  целых двенадцать месяцев  диетическому  питанию,
прописанному докторами. Николай хвастался все время - работаю, мол, ночами в
метро  тоннельным  рабочим,  сплю,  иногда  лишь   чего-нибудь,  если  очень
попросят. Звоню Николаю, спрашиваю:
     - Как думаешь, Коля, метрополитен не  откажется от  трудовых усилий еще
одной звезды рок-музыки?
     Николай   отвечает  невразумительно,  но,  кажется,  меня  там  ждут  с
нетерпением. Следует проехать до Балтийской, что-то обойти, открыть какие-то
двери, свернуть налево, а после направо. Еду до Балтийской и убеждаюсь - все
не так. И обойти не то, и двери не те, и сперва направо, а  уж после налево.
Но  главное совпадает -  вакансия  тоннельного рабочего  второго разряда  не
занята и я занимаю ее, пройдя флюорографию и терапевтический осмотр. Сообщив
счастливое известие Николаю, слышу опять же невразумительное  о том, что он,
мол, увольняется,  и  это  меня  отчасти  печалит,  но  печаль поверхностна,
поскольку     еженощный    труд    дает    еще    один     шанс    прикупить
микрофонно-усилительной дребедени. И это меня манит как временное  призвание
в этом мире борьбы за призвание постоянное.
     Вот  и первая  ночь трудовая  на участке Маяковская - Гостиный  Двор  -
Василеостровская. Нормальная осенняя гнилостная  ночь. Несколько  сумеречных
теток,  угреватый  дядька и парочка таких  же,  как я, парубков - перед нами
держит на планерке речь симпатичный мужчина в форменном кителе.  Помалкиваю,
слушаю.  Жду, когда объявят  отбой. То есть  отправят  спать  в какие-нибудь
специальные спальные комнаты.
     Но  объявляют наоборот. Поднимаемся по  эскалатору  наверх, мне вручают
отбойный молоток  и этим молотком я всю слякотную ночь долблю  асфальт перед
Гостиным,  в  душе  оправдывая  человека  в  форменном  кителе  -  что ж, мы
понимаем, все должно быть честно, бывают ведь  авралы. Они бывают, убеждаюсь
и на следующий день, бродя в катакомбах под эскалатором с холодным шлангом в
руках, из которого  вылетает тяжелая  брызгливая струя воды, и  водой этой я
вымываю из катакомб дневную грязь. Да,  аврал на аврале, - думается мне  все
шесть месяцев ночей, в которых не  сплю, в которых  я мотаюсь по тоннелям  с
молотком и колочу неведомые дырки в тюбингах  для  неведомой банкетки, катаю
бочки, тружусь, одним словом, во  славу  настоящего призвания, сочиняя вслух
среди  подземного  эха: Грязь - осенняя пора-а, что ни  делаешь все зря-а. И
мешает мне увлечься бесконечность - бесконечна-а! - а эхо только бу-бу-бу  в
ответ.
     Во славу настоящего  призвания Санкт-Петербург отчаянно гастролирует по
бесконечным    подмосткам,   шаг   за    шагом   приближаясь    к   звучанию
полупрофессиональному и отдаляясь от непрофессионального в  том смысле,  что
микрофонно-усилительной дребедени накупаем мы  все  больше, а  с  мастеровой
ловкостью  Вити  Ковалева  организуем  ее   хаос  в  стоящий  рок-н-ролльный
реквизит. Но это - бесконечное восхождение по склону без вершины.
     Однажды в полдень той же слякотной осенью на проспект Металлистов почти
врывается соученик по истфаку.
     - Запри дверь, - говорит, и я замечаю, как он возбужден.
     - Да что запирать? Заперто.
     -  Нет,  проверь, заперты  ли двери!  - Он  достает  из  сумки сверток,
разворачивает. Вздрагиваю и иду проверять, хорошо ли заперты двери.
     Возвращаюсь и спрашиваю с дрожью в голосе:
     - Что это? - Глупый вопрос, поскольку понятно, что это.
     - Глупый вопрос. И так понятно, что это. Ты понимаешь, на что я пошел?
     - Нет, - отвечаю я. - На что ты пошел? Только не ври.
     Он не  врет,  а  так  вот разом в лоб.  И  еще он говорит,  что  всегда
стремился  как-то  быть в искусстве, но покамест он может только так быть  в
искусстве,  то  есть  он дарит  это мне,  нашему Петербургу, потому  что наш
Петербург - это и его Петербург, а Санкт-Петербург - это в кайф".
     - Я не понял. Я могу это просто так взять?
     - Да. Я пошел на воровство.
     - Нет... Да... То есть нет!.. То есть, конечно, да.
     Мой  сокурсник  срезал  на  телевидении,  где  подрабатывал  грузчиком,
микрофон.  Такие  я  видел  только  в  программе Время.  Микрофон  сработали
западно-немецкие умельцы Австрии и ФРГ, и ему цены нет.  Цена-то  есть  - по
Уголовному кодексу. Но ведь есть же и призвание. С такими друзьями, думается
мне,  Санкт-Петербург доберется и  до профессионального звучания. Доберется,
даже если у этого склона и нет вершины.
     И вот мы карабкаемся по ней в связке и без страховки, и в связке  нашей
появляется свежеиспеченный выпускник средней школы Никитка Зайцев. Не помню,
кто  привел безусого,  соломенно-кудрявого,  пухлогубого Никитку,  но он так
лихо въехал со своей скрипкой-альтом  в наши с Николаем композиции, что даже
я, теперь уже строгий консерватор стиля и имиджа, не смог отказать. И теперь
нас пятеро в связке  над  пропастью  и  кайф  наш  еще  круче - так  говорят
болельщики.
     А   авантюристы   все   устраивали    авантюры   во   славу   призвания
Санкт-Петербурга и своих бездонных карманов.
     Очень  взрослый  и малословный тенорок  по фамилии  Карпович  вписывает
Санкт-Петербург отконцертировать несколько слякотных вечеров в Ораниенбауме,
в   спортивном    манеже,    который    на    несколько    вечеров    станет
танцевально-концертной территорией. Нас даже законно оформляют на незаконные
ставки,  и в манеже мы законно-незаконно  отыгрываем сколько положено и  как
просят. А просят не очень-то того. Но без Лемеговых имидж Санкт-Петербурга и
так уж не очень-то того. Это как в трикотаже, когда 50 процентов  шерсти, но
и 50 процентов синтетики.
     На  мне новая рубаха консервативного покроя и  брюки в серую полоску. Я
как бы устал от  успеха,  но иногда еще могу раз-другой  дрыгануть ножкой, а
Никитка -  наоборот, молодой бычок,  козлик,  волчонок. Не  знаю. Но  удачно
смотрится.  Николай за  барабанами строг,  зол  и алогичен. Мастеровой  Витя
Ковалев словно в полудреме маячит возле Николая за моей спиной, Никита же за
роялем, более склонный к  демократизму и открытому веселью. Все продумано  и
все в кайф.
     В Ораниенбауме кайфовальщики довольны, а рок-н-ролльщики смакуют каждое
соло Никитки, звукоизвлечение у  него действительно  изумительное, и смакуют
мои  броски из  баса в свистящий фальцет. И правильно делают, потому что все
продумано. И все в кайф.
     Даже бессвязное сочинение  Бангладеш  долгим  ухарским драйвом покоряет
манеж Ораниенбаума: Кто имеет  медный  щит, тот имеет медный лоб, кто  имеет
медный лоб,  тот играет в "Спортлото"! -  и тут вонзается скрипичный риф,  а
после него: - Бангладеш! Мы за Бангладеш!
     Покорив  манеж  положенное   количество  раз,  приезжаем  в  кассу   за
заработной  платой  и  убеждаемся  зрительно,  что  законно   оформлено   на
незаконные ставки кроме нас еще человек десять.
     Козырной туз у манежных деятелей Карповича опять же на руках. Заявление
или     чье-то    постановление,     короче,    бумага,     гласящая,    что
вокально-инструментальный  ансамбль  Санкт-Петербург,  не   имеющий  никаких
каких-то  там  прав,  устроил  в  манеже  Ораниенбаума  трехдневный   шабаш,
выразившийся  в безнравственном хождении на головах, на ушах и еще, кажется,
на зубах по сцене с призывами сорвать общегосударственное дело Спортлото...
     Проторенная  кривая  возвращает  нас  в Университет, где на  химическом
факультете  невероятными организационными ухищрениями Никита Лызлов получает
ангажемент.   Слово  иностранное   звучит  затейливее.  Затея,  однако,  без
выкрутасов   под   банальным   лозунгом  вечера  отдыха  тамошних   химиков.
Кайфовальщики  это  уже   проходили  и  знают   наизусть.  Они  с  радостной
кровожадностью  наполеоновской  гвардии  прорывают хилые кордоны  химических
дружинников, оккупируют огромный узкий и пыльный зал клуба на Васильевском.
     Вечер -  да. Но отдых под вопросом. Предложившие все это под затейливым
словом ангажемент долго  не  решаются  объявить  начало  отдыха, но  все  же
решаются, испуганные перспективой вместо отдыха стать свидетелями  демонтажа
их любимого  клуба, и отдыхаем мы, Санкт-Петербург,  обиженный Карповичем, и
наполеоновская  гвардия,  обиженная хилостью  сопротивления, по полной,  так
сказать, схеме, а схема эта такова, что вспоминают ее иногда и по сей день.
     Долой респект и да здравствует весь спектр отработанного дрыгоножества,
драйва,   дурацкого  Бангладеша,   догепатитного  сатанинства,   додуманного
импровизацией духарного дизайна душ! (Как говорить о музыке без аллитерации,
когда лишь глухой согласной на все можно передать хоть что-то?)
     Это  пришло  вдруг,  этакая находка! Пустой  бутылкой  стал  играть  на
Иолане, как  на гавайской гитаре. После  бутылку бац!  - вдребезги.  Страсти
зала  -  также  вдребезги  на  режущие  осколки  якобы  объединения  в  одну
пятисотенную глотку, поющую прощание с юностью.
     Нас  Карпович бьет  авантюрой и  доносами - бац! - Никитка  взлетает на
смычке, как черт (ведьма?) на метле.
     Нас карикатурят в столбцах  газетные неосведомленыши  -  бац! - Николай
ломает педаль и рвет, богу твоя мама, пластик тактового.
     Нам пеняют за то, что мы есть, но мы-то есть, потому что есть вы - бац!
- микрофонной стойкой с размаху по крышке рояля.
     Нас боготворят кайфовальщики, потому что  им это в кайф, а этого - бац!
- я не могу понять  теперь и,  как ни  пытаюсь, не  оживить в  себе простоты
понимания ТОЙ слякотной осени накануне разрядки.
     После  химфака  Валера  Черкасов  (о  котором  -  впереди)  увязался  в
попутчики. По пути долго и тупо доказывал:
     - Понимаешь, это уже почти уровень, почти Европа!
     - Да, я понимаю - мы живем в Европе. Но почему лишь почти?
     -  Понимаешь,  еще  чуть-чуть  -  и  вы  прорветесь.  Вот   именно!  Вы
прорветесь, а вместе с вами и все мы.
     - Да, я понимаю - мы прорвемся.
     Но не понимаю, почему  мы прорвемся, если я стану музицировать порожней
зеленой посудой и колотить железом  о рояль не в припадке обиды, а  заведомо
стану  музицировать  бутылкой,  и  впервые,  кажется,  я  подумал,   что  мы
действительно куда-то  прорываемся,  а  прорываться  куда-то -  это  гораздо
страшнее,  чем  просто так.  Но ничего,  подумал  я, не  бывает просто  так,
подумал впервые и, похоже, впервые затосковал о тех,  таких уже давних днях,
когда  восторженным юношей утомлял  себя  в  спортзале,  наивно  представляя
простоту и непреложность олимпийской стези...
     Мы долго отходили после вечера отдыха, а потом прикинули  кой-что кое к
чему и купили чехословацкий голосовой  усилитель Мьюзикл-130 за шестьсот или
семьсот рублей,  собрали голосовую акустику из восьми качественных динамиков
4-А-32, добрали  инструментального  усиления до  уровня  голосов,  обнаружив
неожиданно, что полупрофессиональная аппаратура у нас уже есть.
     Стена не имела вершины, но вот она -  долгожданная плоскость, где можно
переночевать,  разбив  палатку  и  запалив  костерок,  погужеваться до поры,
передохнуть  и поглядеть друг на  друга, поглядеть в глаза  и  подумать, что
дальше.
     Никитка рвался в абитуриенты. Никита стал заниматься с ним, готовить  к
экзаменам по  точным наукам. У  Николая росла  дочь,  и предстояло ему  тоже
как-то устраиваться, а не врать всем, будто работаешь ночами неизвестно где.
У Вити Ковалева тоже росла дочь, а жена справедливо ждала спокойствия.
     И   меня   припекала  жизнь:   начиналась   педпрактика,   заканчивался
академический отпуск,  время диеты, прописанной врачами. Я снова появился на
стадионе - мне только ухмылялись  в лицо. Один слабак в  прыжках,  почему-то
завистник,  вечно  врал, будто опять видел меня  пьяным, хотя  я чтил диету,
помня о пережитой водянке и болях, и врал про  Санкт-Петербург, будто  опять
мы после  выступления подрались  (!)  со зрителями. Я  продолжал работать  в
метро,  и  сутки мои складывались  занятно:  с ноля-ноля  минут  до утренних
курантов  подземка, с одиннадцати часов  педпрактика в школе, днем  стадион,
затем репетиция, какая-никакая была ведь и личная жизнь, случались концерты,
а к полночным курантам опять ждала подземка. Где-то в промежутках спал. Чего
только не выдержишь, когда тебе чуть за двадцать. До поры и выдерживал, пока
не стал  засыпать на  работе  стоя.  Весной  семьдесят третьего  я  из метро
уволился.
     На  курсе  педпрактику  мою  признали  лучшей. Простым,  как  маргарин,
способом добился почтительности у  класса, прокрутив им во время внеклассной
работы подборку музыки Битлз и проведя письменный опрос о понравившемся...
     Опять  была  весна,  весна  семьдесят  третьего.  На  проспекте Науки в
кургузом  клубике подростков  мы репетировали, упиваясь полупрофессиональным
звучанием, композицию 22 июня, в подкладке мелодии которой пытались рефреном