сволочи, знают, что у нас игра? - Как же!
Знают. - Значит, в пять у башни. До завтра.
     Завтра в пять прихожу на улицу  Воинова, там клуб Водонапорной башни, и
встречаю Никиту.
     - Слышь, а наши уже уехали.
     - Не подождали, сволочи. И ладно -  таскать барахло не придется. Знаешь
куда ехать?
     - Я ж и договаривался. Это на Охте.
     Едем на  Охту и  находим  двухэтажную  стекляшку-кафе. На  улице мороз.
Продрогшие, спешим на второй этаж, мечтая побыстрее согреться, и я еще лелею
желание обругать сволочей за самовольный отъезд из Водонапорной башни.
     Колонки и микрофонные  стойки расставлены, провода аккуратно прибраны -
Витина работа. Он навинчивает микрофоны, а Николай возится с барабанами.
     - Здорово, сволочи, - говорю я.
     Оглядываю  зал, замечаю  нескольких  незнакомых  волосатиков,  боязливо
посматривающих на меня.
     - Это что, - говорю с напором, - опять двоечник притащил?
     -  Нет,  -  Витя докручивает  на  стойку  микрофон,  подходит,  мнется,
посмеивается, говорит: - Тут дело такое... Отойдем-ка.
     -  Никита,  будь другом, достань Иолану из  чехла! Пусть  отогревается.
Никита кивает.
     Мы с Витей отходим к лестнице.
     - Чего у тебя?
     - Такое дело... - Витя мнется.
     - Говори же. Мне настраиваться надо. Кстати, штекер припаял?
     - Такое дело... Н-да. Мы тут две недели думали.
     - Умные.
     - Подожди. - Витя собирается с духом и начинает говорить не коротко, но
ясно: - Мы решили отделиться. У Никиты  учеба. У тебя учеба и спорт. Это все
хорошо. Вы побаловались,  побаловались  и привет.  А  нам  как?  Потом все с
начала? Да и вы с Николаем не сошлись. Никто не виноват. У вас свои дела. Вы
в рок-н-ролле люди случайные, а  мы  поставили жизнь. За аппаратуру  частями
выплатим. Сегодня  играем  без  тебя и  Никиты. Можете подождать  и получить
деньги. - Витя смягчается и просит: - Останемся друзьями?
     Я чуть не задохнулся:
     -- Это ты видел? Друзьями! У-у, сволочи!
     Я иду к Никите и смеюсь над ним:
     - Ты  случайный, понял?  - Он  не понял, - Они жизнь поставили!  У  них
жизнь  каждый  день  стоит,  а  у  нас  -  случается!  Я из  них,  сволочей,
очаровников  сделал,  а они  -  случайные! - Никита  не понимает.  -  Ты  не
понимаешь? Нет? Нас выгнали!  Меня эти  сопли  выгнали  из Санкт-Петербурга,
который я сделал...
     Витя подошел и положил руку на плечо.
     - Успокойся, старина. Мы не сволочи. У нас теперь другое название.
     - Убери руку, дружок. - Я сбрасываю его руку  и  отворачиваюсь. - У вас
не может быть названия. У вас и имени-то нет.
     -  Большой  железный  колокол,  -  говорит Витя и  начинает  злиться. -
Хватит, не воняй тут.
     Я неожиданно успокаиваюсь:
     - Ладно, перестаю вонять. Что играть станете? Моих чур не играть.
     - Мы две недели репетировали.
     Набиваются  в стекляшку рок-н-ролльщики и кайфовальщики, а мы с Никитой
садимся за крайний столик и тоже  кайфуем.  Хорошо сидеть и кайфовать, когда
другие поставили жизнь. Ничего поставили, думаю про себя с завистью. Николай
играет  на гитаре, а на  барабанах колотит Курдюков.  Мишка Курдюков  -  был
такой барабанщик. Майкл!  Когда они  его успели подцепить,  сволочи! Здорово
спелись, сволочи,  хотя Николай на  гитаре и  не пашет, но в сумме нормально
звучит, кайф!  А  мы с Никитой кайфуем  за  сиротским  столиком семимильными
шагами, и через полтора часа кайф оборачивается икотой и головной болью.
     - А ничего. А? Ничего, это, они рубят, - икает Никита.
     - Большой железный колокол, понимаешь, - икаю в ответ. - У них колокол,
бля, а у нас икота.
     - Ты кайфуй, сиди. Щас денег дадут.
     - Кайфую. Главное, никакого тебе обходного листа.
     - Кайф!
     Мы получаем сотню пятерками, делим пополам и  выходим на мороз.  Сугроб
на сугробе и сугробом погоняет - зима. Вихляя, подкатывает автобус. Я достаю
пачку пятерок и выбрасываю  ее  на  ветер.  Подхваченные  поземкой,  пятерки
вальсируют по сугробам.
     - Деньги на ветер, - говорю я. - И ты выброси, Никита. Выброси.
     -  Нет,  -  отвечает  Никита.  - На фиг надо!  Не  выброшу.  Ты  пижон,
старичок. Это работа.
     - Это  кайф, - не соглашаюсь я. - А кайф не стоит ничего. Ничего, кроме
жизни.
     - Вот-вот. Вот ее я и приберегу на случай.
     Мы садимся в автобус и, долго икая, едем неизвестно куда...
     Однако  развод  затягивается  на  неделю.  Через  Витю уславливаемся  с
Колоколом -  те концерты, о которых  договаривался  я  или Никита,  работаем
Петербургом.
     Привычно  улыбаясь  кайфовальщикам и рок-н-ролльщикам и дрыгая ножками,
срываем  несколько  лавровых  венков,  получая по  сотне  от  предновогодних
студентов,  и  последний  раз выступаем на  сейшене с закусками в  гостинице
Советской,  где  на  последнем   этаже  арендовали  большой   банкетный  зал
организованные   кайфовальщики    из   недавних   стройотрядовцев.   То   ли
благосостояние  росло,  то ли  солнечная  активность виновата,  но  в  конце
семьдесят  третьего  почему-то Петербург приглашали концертировать именно  в
кабаки.
     Играем, дрыгаем ножками, кощунственно поем о  том, чем жили вместе  и с
чем терзались на бесконечной стене.
     Нас  с Никитой не  устраивает отставка по предложенной модели: вы, мол,
случайные,  а мы вам выплачиваем. Но в Водонапорной башне знают вахтеры Витю
и  Николая, и сейчас  грузовик с глухим кузовом ждет, чтобы отвезти обратно.
Вот именно - грузовичок. После концерта получаем сотню за  поддельный кайф и
долго грузим электродерьмо в грузовичок.  Я подруливаю к ленивому водиле  и,
сунув десятку, прошу сперва подбросить на проспект Металлистов. Туда ехать -
делать крюк, но водиле за десятку все равно.
     Новый год на носу, и это наш последний общий кайф. Я  сажусь в кабину к
водиле, а Витя, усмехаясь, говорит:
     - Напоследок с шиком, да?
     - С шиком, старичок, с шиком.
     Мужики залезают в глухой кузов, и грузовичок фигачит по морозным улицам
на проспект Металлистов.
     Заезжает во двор, останавливается. Выпрыгиваю  из кабины  и  распахиваю
кузов.
     - Вылезайте, сволочи, приехали.
     - Ага, - говорит Витя, вылезая. - Черт, а куда это приехали?
     - Ты приехал, куда ты, гад, за милостыней ходил. Никита поясняет:
     - Такой попс, мужики. Сперва подсчеты - потом расчеты.
     - Аппарат оставим у меня, подобьем бабки, а после разберемся, кому что.
Колокол молчит. Витя сморкается, Никитка  плюется, а Николай просто молчит и
курит.
     - Обжилите? - спрашивает Витя.
     - Жилить нечего, - отвечаю я. - Помогайте таскать.
     - На хрен еще и таскать, - ругается Николай и уходит с Никиткой, а Витя
все-таки остается помогать.
     Развод по-славянски с дележом сковородок, самоваров и мятых перин.
     Итог  нашего восхождения обиден  и  насмешлив: Никита  -  минус пятьсот
рублей, я - минус пятьсот тридцать рублей, Никитка - по нулям,  Витя - минус
двести рублей, Николай - плюс двести сорок.
     На  этом,  собственно,  история славного детища  моего Санкт-Петербурга
заканчивается,  но  не  заканчивается  жизнь,  и  эта  жизнь   -  веселая  и
честолюбивая  штука -  не  дает покоя,  хотя  помыслы мои все на  стадионе и
надежды  жизни все там,  но не верится,  что  более  не кайфовать  на сцене,
бросая свирепые и презрительные взгляды на зал, кайфующий и вопящий.
     Я   призываю   под  обтрепанные  знамена   удалых   Лемеговых,  сочиняю
публицистическую  композицию Что выносим мы в корзинах?, сделанную в  трех -
но  каких!  -  аккордах,  и  пытаюсь  подтвердить  законное  право  соверена
рок-н-ролльных  подмостков.  Отдельные  схватки  с  Колоколом,  Землянами  и
прочими  вроде  б  и  подтверждают  силу,  но  объективный закон уже  привел
ленинградский рок к раздробленности, бессилию и временной импотенции. Грядут
уже  времена  Машины  времени,  когда  аферисты-подпольщики  и кайфовальщики
воспрянут  духом  и  завертятся  серьезные   дела  с  московским   размахом,
помноженным на ленинградскую истерическую сплоченность.
     Весной  семьдесят четвертого я перепрыгиваю  в  высоту 2,14  на  Зимнем
первенстве страны,  где  побеждаю  многих именитых,  ближе  к  лету  защищаю
диплом, у меня рождается дочь, меня вот-вот забреют в армию на год... Как-то
с Никитой в нестандартном состоянии крови и печени появляемся на выступлении
Колокола, где выползаем на сцену и  с помощью Вити  рубим мой  супербоевик С
далеких  гор  спускается  туман,  как бы прощание с  бесконечной  стеной без
вершины.  После я крошу гитару о сцену под  вой кайфовальщиков и  прощальный
плач Колокола, после еду один домой, вдруг понимая, что  - все, не могу,  не
хочу, истерия, невроз, хочу тихо-тихо прыгать, бегать и ничего не знать и не
слушать.
     Продаю свою часть аппаратуры, пластинки,  магнитофон, обнаруживая перед
собой новую  отвесную  стену,  и стена эта - олимпийская и  у нее  тоже  нет
вершины, по крайней мере, для меня.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ


     Фельдшер задирает подол белого халата и  мочится на угол
деревянного  барака.  Я  останавливаюсь,  опускаю  на  снег   ведро,  полное
серебристого  антрацита,  а он,  фельдшер, не переставая мочиться, повторяет
надоевшее:
     - Топить, топить надо! Температура падает.
     Но температура на котле за восемьдесят, и я  не  виноват, что холодно в
старом   дырявом  бараке  возле  пирса.  Фельдшер  стар,  но  не  дряхл,  он
морщинистый, худой  и низенький,  напоминающий то ли морского конька, то  ли
черепаху  без  панциря.  С  утра  фельдшер мучается похмельем  и  пристает к
кочегарам.
     Возле котла  после улицы жарко. Я выворачиваю антрацит в ржавую бадью и
начинаю чистить топку. Ажурные и горячие пласты шлака, ломаясь, вываливаются
в  широкий  совок.  Я  выхожу на  улицу  и  опрокидываю совок над  сугробом,
коричневатая   пыль   летит   по   ветру,   а   снег   шипит   и   плавится.
Тридцатипятиградусный  мороз  прорывается   под  свитер,  и  я  со  странным
удовлетворением  вспоминаю  про  хронический тонзиллит,  подтверждающий  мое
петербургское происхождение.
     В моем  возрасте,  мне  тридцать  шесть, в моем тонзиллите  и нежданном
кочегарстве нет  ничего трагического. У  меня  есть  серьезное  гуманитарное
дело, в  котором, я  чувствую, назревает  удача, а  кочегарка  - это честный
способ временной работой оплатить временное жилье с окнами на царский парк и
золоченые ораниенбаумские чертоги.
     Я возвращаюсь к котлу, закрываю  дверь, долго  сижу,  греюсь, смотрю на
огонь и курю.  Ох,  и надоел  же  мне  этот  фельдшер!  У  меня  независимая
комнатушка возле  медсанчасти, но мне хочется посидеть  здесь  и не думать о
гуманитарном деле, к которому следует принуждать себя каждый день, поскольку
еще на стадионе так  учили  и  я свято  верю,  что принуждать  себя стоит ко
всякому  делу, в котором рассчитываешь  на успех. Я  и принуждаю, хотя  лень
кокетлива и влечет, как женщина.  До тридцати  я был добротным, словно драп,
профессиональным  спортсменом и до тридцати это  было хорошим прикрытием для
непрофессионального гуманитарного дела.
     Но иногда  хочется - чтобы  сразу, чтобы без долгих терзаний на  долгом
пути, каждый шаг  познания на котором лишь  отбрасывает от загаданной  цели,
чтобы с простодушием новичка сразу победить и успокоиться.
     И  вот  позапрошлой осенью  мы  встретились нечаянно на  Староневском и
поговорили, укрывшись от дождя в парадной.
     - Ты ведь знаешь, - сказал Николай, - нас уволили.
     - Знаю, - соглашаюсь. - Говорил кто-то.
     Мы  курим  и вспоминаем  то,  что  почти  забыли.  Николай  отмякает  и
неожиданно признается:
     - Жениться хочу.
     А я ему:
     - Совсем меня запутал, - говорю. А он:
     -  Нет,  это  фиктивно,  -  говорит.  -  Год  за  кооператив не  плачу!
Представляешь, директор столовой  из Конотопа.  С  золотыми зубами. Пудов на
шесть в сумме, - усмехается,  прикуривает от зажигалки  и продолжает:  - Как
нас из  кабака  погнали,  Витя  на  курсы пошел и теперь  цветные телевизоры
чинит. Говорит, что денег, как у дурака махорки.
     - Это называется приехали, - говорю я.
     - Это может называться как угодно, - говорит Николай.
     - Никита, считай, доктор наук. А Никитка?
     - Не знаешь? Полтора года получил.
     - Как же так?
     - А вот так. Кайф!
     Мы  молчим и молча  расходимся, а через неделю встречаемся  в общежитии
корабелки в холодной комнате, заставленной  электродерьмом,  и  наша встреча
глупа, смешна  и  глупа. Смешно то,  чем мы занимаемся в  корабелке полгода,
забыв: я - о  гуманитарном деле,  Николай -  о золотозубой конотопчанке.  Мы
репетируем музыку! Дюжину лет  назад  я навострил  от  нее лыжи и так шустро
чесал прочь не оглядываясь, что вот опять, оказался в  замусоренной комнате,
полной  электродерьма. Спасибо Жаку  - длинному,  носатому оптимисту. Это он
командует электродерьмом и бас-гитарой, на которой и утюжит с посредственным
упорством.
     - Ты,  Жак, похож на Паганеля.  Или...  не  знаю. На  изобретателя.  На
изобретателя пипетки!
     Шутка подходящая.
     - Ха-ха, изобретатель  пипетки!  - смеемся  мы, а Жак  больше всех.  Он
хороший парень и давно не пьет.
     Мы - это мы плюс Кирилл на клавишах и Серега на первой гитаре,  молодые
мужики  и  почти виртуозы. Я же  дюжину лет  как не первая гитара,  я вообще
никакая гитара, просто я  опять все  сочинил, а у мужиков хватило ума, чтобы
транжирить полгода и согласно  раскрашивать простецкие  гармонии. А как же -
ведь первая  в России, как  паровоз  Черепановых,  первая звезда рока! Я так
долго  не  вспоминал  этого,  что теперь  хочется говорить об этом на каждом
углу. А Николай, похоже, помнил об этом всегда.
     Весной  на  площадке  Рок-клуба  в приличном  зале,  где есть  сцена  и
занавес, куда не попадешь без милицейского или культпросветовского блата, мы
выступаем на концерте перед клубными троглодитами, шишки которых отводят нам
место  в первом  нафталинном  отделении, Празднуется какой-то  юбилей,  и  в
первом  отделении  выступают  старые  пеньки  рок-н-ролла.  Отдавая  должное
желаниям  троглодитов  на  ретроспекцию,  я  знакомлю  их   со  сценическими
примочками  пятнадцатилетней  давности, то есть выбрасываю в  зал на потраву
троглодитам  концертный  пиджак,  полчаса  усердно  пою  и  бегаю  по сцене.
Троглодиты кровожадно потрошат пиджак, а это значит: я со своим тонзиллитом,
а Николай с конотопщицей, мы еще, выходит, конкурентоспособны.
     -  Один по  весенним лу-жам иду туда,  где  еще я ну-жен. Лужи  теребит
ветер. Мой город лучше всех на свете!
     После отделения за  кулисы набивается рота почитателей, таких же старых
пеньков, поздравляют с возрождением из  пепла непонятно во что и поздравляют
так, что по весенним лужам еле добираюсь туда, где еще я нужен.
     -  Попс!  Крутой  кайфовый  попс!  -  пристают   целый  месяц  знакомые
троглодиты, от которых я шарахаюсь в ужасе, поскольку лишь на  время отложил
серьезное гуманитарное дело и боюсь, так  сказать,  испортить себе реноме, а
Коля  Мейнарт, серьезный  критик из Таллина, оказавшийся на концерте, пишет:
Наш ветеран похож на человека, уснувшего у  пылающего огня и проснувшегося у
потухшего костра. И  вот  теперь  он тщетно дует на  угли, пытаясь возродить
былое пламя. Грустно, но трогательно.
     Наверное,  так выглядело со  стороны.  Но ведь я дул на угли  для того,
чтобы согреться, а не для того, чтобы  приготовить завтрак. Этими завтраками
я уже сыт по горло...
     Снега  нет совсем, но и зелени пока нет. И хотя солнце почти по-летнему
оккупировало дни, небо еще холодно, а город  кажется сиротским, неприбранным
с  грязными сырыми газонами и мусором в каналах - этих удивительных  сточных
канавах, оправленных в классический гранит.
     Неуютно  и в  пригороде Шушары, в котором  под афишу,  чин-чинарем,  мы
концертируем    за   символические,    зато   легальные   рубли   вместе   с
экстравагантно-веселой  группой  Аукцион. Эти ребята работают в новой  волне
остроумно  и  с жениховским  напором,  который и  сублимирует в декадентский
спектакль.
     Танец с  условными саблями, исполненный  в  Рок-клубе месяц назад, дает
право Городу,  так мы теперь называемся, играть второе отделение.  Мы играем
вдруг  настолько собранно,  что нас  теперь уже (правда,  не без происков со
стороны приятелей-начальников в современном, узаконенном временем рок-жанре,
отведших нам  с  Николаем  место  в величественной  гробнице  романтического
начала, в  какой-то пирамиде, в неприступности мертвого величия) приглашают,
нам позволяют принять участие в очередном фестивале рок-музыки.
     И,  раскрутив  колесо  опять, я  думаю:  Да,  мы  утерли нос  женихам и
показали настоящий "драйв".  А мертвая легенда, как подкачанная шина, обрела
упругость, и колесо  завертелось. Но  тогда у  нас  было по  одной мысли,  а
вместе, как сжатые  пальцы, мы становились  кулаком.  Теперь только  у  меня
пятьдесят мыслей и все о разном. И у Николая сто пятьдесят. Да сколько еще у
наших виртуозов! И мы - как открытая ладонь...
     Я шурую в топке  котла длинной кривой  кочергой и вспоминаю о том,  как
опять  все  сочинил и отпечатал тексты в  трех экземплярах  и  в добродушном
учреждении народного  творчества мне  заверили их печатью, поскольку  в моих
текстах не было крамолы. Смотря что принимать за крамолу. Ее не было и тогда
в нынешнем понимании, как нет ее теперь в понимании прошлом. Главное! У меня
не хватает молодости для  диктаторства, и я не могу потребовать  от виртуоза
Сереги,  чтобы он сжал  свое виртуозство, а не размочаливал  по  всем тактам
так,  будто  выговаривается  на гитаре в  последний раз. Я не могу объяснить
Кириллу,  что все верят в  его вкусный  и  быстрый пианизм,  и  не стоит ему
состязаться с Серегой, выплескивая вместе  с водой из  ванной младенца  моей
певческой мысли. А Николаю я уж и подавно не говорю, а надо бы сказать:
     -  Коля,  хорош!  Ты, я  знаю,  отличный  и тонкий  аранжировщик,  а  я
стихийный недоносок. Но всякое сценическое действие имеет смысл, только если
обречено  на  успех. Нас  же  спасет  только  энергия,  а во мне  ее хватит,
пожалуй, на разок-другой...
     У меня нет права ломать им кайф, и я не говорю ничего.
     А город тем временем почти повеселел зеленью и похорошел.
     Я  нарочно  сочиняю  бредовую композицию а  ля  я  памятник воздвиг,  в
которой  пространно  утверждаю,  что все  теперешнее чушь  собачья, а  я  да
Николай,  мы еще дадим  всем  про это самое. Композиция называется Мужчина -
это рок.
     Намереваясь  подтвердить делом  объявленные претензии  на мужчинство  и
желая как-то подпитать  серьезное гуманитарное дело, я отправляюсь за неделю
до фестиваля в дачный поселок  Дивинское с топором и пилой. Володя Мартынов,
старинный приятель  времен бандитских налетов  на Муху  и  химфак, а  теперь
округлившийся и  лысеющий макетист, нечаянно получил заманчивое предложение.
Заманчивое предложение  -  это  сруб  в  двенадцать  несчастных венцов,  это
стропила, это ломовая  работа и быстрые  деньги. Что ж, мужчина - это рок, -
соглашаюсь я на его предложение поучаствовать в плотницкой затее. А если рок
- это я,  то  и плевать на злое майское комарье и мошку, от которой на  ночь
приходится  заматываться в тряпье,  но  даже сквозь  тряпье до утра поют под
ухом кровососущие гады; а если рок - это я, то и плевать, что бревна мокры и
тяжелы, офигеть можно, и может развязаться пупок, но видать  его  хорошенько
когда-то завязали, и мы эти  офигенные  бревна раскатываем и  рубим  пазы  и
замки целую неделю,  поскольку рок там или нет, но у Мартынова семья и  сыну
нужен мопед, а у  меня серьезное  гуманитарное дело и  если  б раньше знать,
насколько оно серьезно,  то,  может,  и  хватило б  ума подыскать себе  дело
посчастливей и повеселей. А  повеселей - сочинять  песенки и дрыгать ножками
на сцене, хотя и  это веселье  обошлось много  кому боком, и,  махая топором
перед фестивалем, я прихожу  к временному