Фламинго  и  Санкт-Петербург.  Под  утро  -  джем,  то  есть   совместное  и
импровизационное  выступление  музыкантов  из  разных  составов. Лишнего  не
болтать. Аппарат выкатывает Фламинго.
     Не болтая лишнего, собираемся и едем в метро, встречаем в дороге Никиту
Лызлова, бывшего участника одной из университетских групп. Никита  учился на
химическом и там устраивал Петербургу концерт.
     Не болтая лишнего, зовем Никиту с собой.
     - Ночью! Концерт со Скальдами? Бред! - У Никиты крупное, вытянутое лицо
и широкий лоб марксиста, грамотная усмешка и прочный запас юмора,  - Но ведь
разыгрываете!
     Заключаем пари и едем, на улице Восстания  находим гимназию -  тяжелое,
мертвое,  без  света  в  окнах  здание.  В  дверях быстрая тень - открывают.
Поднимаемся по гулкой, пустой лестнице и оказываемся вдруг  в  большом ярком
зале,  с  узенькими,  занавешенными  окнами. Народу  мало - все знакомые. Но
незнакомое чувство простора  и  свободы в ограниченном просторе  гимназии, в
которую они вошли по-человечески через дверь, а не через пресловутую женскую
туалетную комнату, это незнакомое состояние  делает их робкими, тихими, даже
серьезными.
     Знакомят со Скальдами. Братаны Зелинские, Анджей и Яцек, с сотоварищами
- очень взрослые и соответственно пьяные славяне. Арсентьев тут же, и Васин,
и всякая музобщественность,  обычный мусор, которого - чем с большим напором
катила река рок-н-ролла - всегда хватало.
     Играет Фламинго, играет Санкт-Петербург. С помощью проигранного Никитой
пари  разошлись-таки  в  непривычной   обстановке  и  комфорте,  и   я  свое
откувыркался по сцене и падал несколько раз на колени, про себя понимая, что
пора менять имидж Петербурга, имидж ярых парубков на что-то другое, на имидж
людей не стремящихся к успеху, а достигших его.
     Братья  Зелинские, надломленные  гастрольным  бражничеством и  буйством
ночного   сейшена,   на   вопрос  Росконцерта  -  с   каким   из   советских
вокально-инструментальных ансамблей Скальды согласились бы концертировать? -
ответили:
     - Если пан может, то пусть  пан даст нам Санкт-Петербург, - ответили и,
говорят, заплакали.
     Пан из Росконцерта не знал про Санкт-Петербург, а если  и знал, то знал
так, как знала Екатерина II про Пугачева - страшно, но очень далеко, а между
мной и им не один полк рекрутов и не один Михельсон - преданный генерал...
     После комфортного сейшена на  улице Восстания  конспиративный авторитет
Арсентьева и,  конечно же, Васина  стал непререкаемым.  Мне же  казалось - я
более не  распоряжаюсь полностью  своим детищем, своим  Санкт-Петербургом, а
становлюсь исполнительным унтером в железном легионе Арсентьева.
     Его адепты, закатив невидящие глаза, повторяли: Идея - Наша идея - Идея
нашего Клуба  - Мы не позволим, чтобы кто-то предал нашу идею! -  Наша  идея
священна!
     Однако  черт с ними,  - думалось мне.  - Должны же быть и  толкователи,
священные авгуры, стоики и стойкие талмудисты. Если есть священная идея, то,
пусть  их,  значит, она  есть. Главное,  Клуб  -  это  глоток  свободы,  это
минимальный  комфорт,   это   будущие  концерты   без   глупой   тасовки   с
администрацией,  которой вечно объясняй, что  ты не чайник и не монархист, и
не бил ты окон  и  не сносил дверей, хотя и рад, что  кто-то  бил  и сносил,
поскольку, если ты, администратор, видишь  в  нас монархистов, то мы видим в
тебе  козла вонючего, а  точнее монархиста в  квадрате, ведь это  нужно быть
стопятидесятипроцентным  монархистом,  чтобы услышать  в  наших  лирических,
пардон, песнях прокламацию абсолютизма!
     В  чем никогда не было  дефицита, так это  в  дураках. Мы  же  стояли в
первых их рядах...
     А землю  все-таки  пробудило  тепло, от тепла  земля  проросла  травой,
деревья -  клейкими листочками. Ночи  же  от  весны  к  лету становились все
светлее,  пока  не  вылиняли,  как  тогдашний  мой  Wrangler,  купленный  за
тридцатку и застиранный до цвета июньских ночей.
     Я  отвечаю  теперь  не  только  за  Санкт-Петербург,  но  и  за  группу
кайфовальщиков,   любителей   подпольных  увеселений.   Санкт-Петербургом  я
распоряжаюсь не полностью, но зато кайфовальщики теперь в моих руках.
     По системе конспиративных  звонков узнаю время и номер телефона. Звоню.
Голос женский.
     - Группа номер пятнадцать, - называю.
     - Двадцать три - тридцать, - отвечает. - Адрес - улица Х, дом У.
     Звоню кайфовальщикам и  договариваюсь  возле  Финляндского. Конспирация
вшивая.  Из  цветасто-волосатой  толпы,  пугающей  своим  видом  спешащих  к
субботним электричкам трудящихся, ко мне пробиваются кайфовальщики из группы
номер  15  и сдают  по трехе. Погружаемся  толпой  в удивленные  трамваи  и,
громыхая, укатываем на улицу Х, дом У.
     На Охте находим дом - школа нового, индустриально-блочного типа. А ночь
светлее юности...
     Арсентьев  и подруга  его белокурая  -  словно  клуха и петух,  а яркий
галстук Арсентьева только подчеркивает сходство.
     В зале битком. Несколько киношных софитов стоят возле сцены, а на сцене
мрачноватые поляки из группы обеспечения Скальдов раскручивают провода. Сдаю
трешницы  кайфовальщиков  Арсентьеву  в фонд Клуба.  Разглядываю мрачноватых
поляков и ту аппаратуру, что они подключают. Аппаратура что надо - Динаккорд
и клавиши Хаммонд-орган. Появляются братья Зелинские с  сотоварищами.  Такие
веселые. Они опять в России  на гастролях.  И, полтыщи кайфовальщиков в зале
становятся  все  веселее.  А  в  спецкомнате поляков  веселили  на  трешницы
кайфовальщиков.
     Скальды выходят на сцену играть на Динаккорде, а зал орет им, а старший
Зелинский пилит  на Хаммонд-органе, а  младший  -  на  трубе или  скрипке. И
сотоварищи пилят на басе и барабанах. А  когда Скальды  на  прощание  играют
Бледнее  бледного  из  Прокл Харум,  в зале  начинается  чума.  Или  холера.
Какая-то эпидемия с летальным исходом в перспективе.
     -  Ну,  полный  отлет! -  кричит  Летающий  сустав,  а  рыжие  Лемеговы
ухмыляются нервно.
     Эпидемия продолжается и когда Скальды уходят со сцены в ту комнату, где
их    поджидает    Арсентьев   и   Белокурая    с   парочкой    приближенных
добровольцев-официантов из рок-н-ролльщиков.
     Мрачноватые поляки сворачивают Динаккорд и Хаммонд. Мы только хмыкнули.
     Пока  кайфовальщики  чумеют  в зале  и  на ночной лужайке возле  школы,
Аргонавты  вытаскивают  свои  самопальные матрацно-полосатые  колонки,  а  я
думаю, что и это, пожалуй, сгодится для бандитско-музыкального налета.
     Играют Аргонавты,  -  нормально играют и  нормально поют, и лучше всего
поют на три  голоса из Бич Бойз, но это так  - вчерашний день. А сегодняшний
день  -  это  мы,  Санкт-черт-возьми!-Петербург,   думаю  я,  чувствуя,  как
привычный озноб пробегает по телу, и это значит - выступление получится.
     И оно  получается.  Рвем Аргонавтам все провода.  В зале  то же  самое.
Только в квадрате. Или в кубе.
     Далее  Зелинский  на  четвереньках выбирается  на  сцену  и  джемует по
клавишам, а перед ним пляшут ленинградские мулаты Лолик и  Толик до тех пор,
пока Зелинский не падает в оркестровую яму. Веселая жизнь! Кайф!..
     Хранится  у  меня  пара  затертых фотографий той ночи июня  1971  года.
Косматый  молодой человек в белых одеждах бежит по  сцене с гитарой. Лица не
видно почти. Тут же Серега, Володя,  Мишка  - дорогие  моей памяти товарищи,
объединенные порывом настоящего драйва, музыкального движения,  гонки.  И по
мгновению,  вырванному  фотографом, можно восстановить вкус  времени, как по
глотку  воды  -  вкус  реки;  а   вкус  тех  лет  -  терпкий,  с   горчинкой
противостояния, через которое входящее поколение  больших  городов пыталось,
путаясь в  чащобах,  осознать  себя.  Да и не все  вышли  из  чащи  к  ясным
горизонтам,  но  ведь начинались  те  самые  семидесятые, о  которых  теперь
сказано миром скорбно и зло. И не  хочу я героизировать  или романтизировать
наше  стихийное, противостояние  тому, о чем теперь  сказано миром скорбно и
зло,  но лишь предположить, что молодости, может быть, дан  дар предчувствия
больший, чем опыту... Да, опыта у нас не было совсем...
     Параллельно с концертами  Арсентьева еще проходили  не централизованные
новой властью выступления, и тут стоит вспомнить двухдневный шабаш в Тярлево
в большом деревянном клубе,  на  сцене которого  Санкт-Петербург набрал-таки
еще очков сомнительной популярности в компании с  другими  популярными тогда
рок-группами - не стану врать  и  называть их, поскольку  не помню точно. Но
точно помню - Коля Васин лез целоваться от восторга, а после рок-н-ролльщики
и кайфовальщики победно  шли  к  станции, но  по дороге  рок-н-ролльщиков  и
кайфовальщиков,  возглавляемых Колей Васиным, атаковали тярлевские дебилы  и
гоняли по картофельным полям, удовлетворяясь, правда, лишь внешним унижением
пришельцев.
     Весной   и  летом   1971   года  прошло  несколько   ночных  концертов,
организованных Арсентьевым.
     Лично я передал  ему  значительную сумму из  трешниц  кайфовальщиков  и
как-то,  прикидывая  перспективы,  неожиданно пришел  к простой  и  страшной
мысли: Ведь  это же просто  афера! Нас же просто  подсекли, словно рыбину на
блесну, на блестящий значок  с  веточкой!  Мы раньше работали и  получали от
профкомов  несчастные  восьми-,   десятирублевки  и  покупали,  пропади  они
пропадом,  усилители  и  динамики.  Но  теперь-то все  в руках Арсентьева, а
что-то не  слышно  о признании, о  Клубной  собственности, мы  лишь глубже и
глубже опускаемся в  подполье, уже  чувствуется его сырость и шорох мышей, и
далекий пока оскал крыс!
     Молодость болтлива, а я был  молод, резок и, придя к страшному  выводу,
стал болтать  на всех рок-н-ролльных углах.  И не только я -  еще  несколько
смельчаков допетрило до аналогичных выводов. После речей наших только что не
крестились и, наговорившись  вдосталь, я лично  успокоился, тайно надеясь на
ошибку.  Но  волна,  так  сказать,  пошла,  и  где-то  в  августе,  кажется,
Санкт-Петербург  вызвали на  своеобразный рок-н-ролльный ковер, а  точнее  в
пивной зал Медведь, что напротив кинотеатра Ленинград в полуподвальчике.
     Мы с Мишкой  притащились в полуподвальчик  и, оказалось, полуподвальчик
ангажирован  Арсентьевым   и   в   этом   пивном  Медведе   нас,   то   есть
Санкт-Петербург, должны судить.
     За несколькими столами над кружками  и сушеными рыбными хвостами сидели
волосатики,   но  не  музыканты  в  основном,  а,  скажем  так,  музыкальная
общественность. Они предали нашу идею, - сказал один нервный. Они никогда не
были преданы нашей идее, -  сказала одна  невзрачная. Они пытались провалить
наш Клуб, его идею и идею его порядка, - сказал один с выдвигающейся вперед,
словно ящик аз письменного стола, челюстью.
     - Чего это они? - удивился Мишка. - Эй, мужики! Пивка плесните!
     Они, мало сказать, недостойны, - сказал другой нервный. Если чего они и
достойны...  - сказала другая невзрачная. Если и достойны, то осуждения и...
- сказал другой, вперяя в нас вытаращенные глаза, эти два протухших желтка.
     Поднялся   Арсентьев,   быстрым  зябким  движением  переломил   пальцы,
остановил говоривших движением  руки. Он был  в костюме и галстуке, хотя  на
улице стояла жара. На лацкане подмигивал значок с веточкой.
     - Дошли слухи, - сказал он и мягко улыбнулся, - но я как-то не верю.
     - Конечно! - это Коля Васин не выдержал. - Вы что же! - крикнул он нам.
- Ведь неправда, что вы не достойны!
     - А в чем дело? - спросил я.
     -  В  том, - быстро  ответил Арсентьев, - что  разговоры,  исходящие из
Санкт-Петербурга и ему подобных  - это кинжальный удар  в спину Клуба, нашей
организации. И именно в тот момент, когда решается его судьба, когда сделано
много.  Возможна  и  критика,  но  предательство  - есть  предательство. А с
предателями...
     -. Да скажи, что не так! - Васин чуть не плакал.
     Все лица пивного Медведя обратились к нам,
     Я повторил все, о чем болтали на рок-н-ролльных углах.
     - Ясно. - У Арсентьева еще  более  побледнело лицо.  - Ясно, ясно. - Он
помолчал,  еще   переломил  пальцы   и   продолжил:   -   Предлагаю   группу
Санкт-Петербург исключить из Клуба. - Все в пивном  Медведе замерли. -  И не
просто  исключить,  -  голос Арсентьева стал  крепче, а  по  щекам поднялось
зарево румянца, -  а исключить и добиться  его  полного бойкота! Его  полной
изоляции! - голос накалялся и переходил в крик: - Мы не позволим! Никогда мы
не позволим предателям разрушить здание долгожданного...  - Он кричал и крик
его завораживал, и я уже жалел, что  связался с обладателем  такого значка и
такого крика.
     Арсентьев замолчал, и все проголосовали за исключение.
     Я  был  убит.  Но вдруг  Мишка, разрушая  истерическую  пивную  тишину,
засмеялся:
     - Да ну их к хренам, юродивых. Кто они и кто мы, вспомни!
     Через день мы с Мишкой  укатили на Ярославщину валять дурака  и  валяли
дурака там  до осени, а осенью  несколько раз  ходили  как  кайфовальщики на
трехрублевые сейшены Арсентьева, а после узнали, что Арсентьев арестован.
     Каждый из нас получил по повестке на улицу Каляева. Там, в следственном
отделе, мы сидели в долгом коридоре, поджидая свою очередь, и лично я не был
рад, что оказался прав, я с тоской вспоминал  ночные концерты, понимая,  что
верить  теперь не смогу всякому,  кто придет  с предложением легальности,  и
понимая, что таких предложений в ближайшее время не последует.
     Выяснилось  - Арсентьев носил значок  не по праву и в смысле значка он,
собственно говоря, не являлся никем. Усталый человек из следственного отдела
механически задавал вопросы: был  ли  там-то  и  там? сдавал ли  трешницы  и
сколько?  и про речной  трамвайчик, и про  Скальдов.  Прочтите, распишитесь,
свободны.  Мы свободно  выходили из следственного отдела и тут же устраивали
на бульварчике  имени Каляева  недолгие толковища,  а после  расходились  по
своим рок-н-ролльным берлогам,  не верящие  ни  во что. И  получалось, что в
пивном  Медведе  вечевали в  основном  одни,  общественность,  а на  Каляева
таскали других, артистов, творцов, так сказать, бедных.
     Коля  Васин рассказывал, что, узнав об  аресте Арсентьева,  он  в ужасе
убежал в лесок,  что  рос  невдалеке  от  его  дома  на  Ржевке,  убежал  со
знаменитым  подарком  Джона  Леннона  и  зарыл  пластинку  в  лесу до  более
счастливых времен...
     Судили  Арсентьева  весело. Это походило  на сейшн -  в пыльный зальчик
понабилось полгорода  волосатиков.  Если б Фемида  не была слепа  по природе
своей, глаза б ее на это не смотрели.
     Свидетели  толпились  в коридоре,  хватало  свидетелей. Подошла  и  моя
очередь. Женщина-судья с  высокой прической  разрешила  женщине-прокурору  с
коротко  подстриженными,  филированными  волосами  задать  новому  свидетелю
вопрос.
     -   Вы  участвовали  в  деятельности  так   называемого  Рок-клуба?   -
Женщина-прокурор старалась смотреть проницательно.
     -   Да,   я  принимал  непосредственное  участие   в  деятельности  так
называемого Рок-клуба.
     Женщина-прокурор  посмотрела на судью. Судья молчала. Более вопросов не
последовало,  и  мне  разрешили остаться в  зале.  В  тесном  вольерчике  на
скамейке  сидел Арсентьев. Ему, похоже, было скучно и он смотрел в зал, лишь
иногда шевелил губами, повторяя, видимо, про себя покаянное слово.
     Постепенно все свидетели перекочевали из коридора в зал, и никому судья
не задал вопросов. Мы были, я понял, свидетелями обвинения.
     Белокурая девка Арсентьева сидела  в первом ряду  и реагировала живо на
действия участников суда.
     Адвокат   поймал   прокурора   на  нарушении   презумпции  невиновности
Арсентьева, а по поводу Клуба и денег доказательств  не оказалась,  не было,
одним  словом, состава преступления.  Суду прокурор смог предъявить лишь два
подделанных Арсентьевым бюллетеня, и за это Арсентьев после покаянного слова
получил  год  исправительных   работ  на  стройках   страны,   а  Белокурая,
проходившая также по делу о бюллетенях, получила год условно.
     Билеты на сейшены не продавали, а  то, что  я и такие, как  я, собирали
трешницы и  сдавали  их  в  липовый Клуб, так  то  - частные  пожертвования,
которые не запрещены, и  разошлись эти пожертвования на организацию сейшенов
и на угощения.
     Мы после прикидывали,  сколько могло уйти на орграсходы - большая часть
пожертвованных  трешниц  должна была остаться. Получалось, славянские  гости
продули  почти годовой  доход всех  ленинградских  рок-групп.  Я  славянских
гостей, конечно, трезвыми не  видел, но все-таки  трудно поверить в подобную
раблезиаду.
     Болтунов, я уже говорил, хватало, и задним числом  выяснилась  странная
удачливость  концертных  афер.  Основной  прием   Арсентьева:  он  звонил  в
какой-либо  из  райкомов  комсомола,  представлялся  работником Ленфильма  и
просил содействия в предоставлении зала для съемок кинокартины о современной
молодежи.  Даже давал на случай телефон. Где-нибудь на Петроградской стороне
в частной квартире возле телефона с похожим на ленфильмовский  номером сидел
человек и ждал  звонка. Но никто  ни  разу  не  проверил. Райком  подыскивал
школу, платилась  аренда, привозились киношные софиты,  которые  имитировали
съемку, и сейшн удавался на славу.
     Не  знаю,  уж  на  что  рассчитывал   Арсентьев   -   такое  бесконечно
продолжаться не могло,  ведь в деле оказались задействованы  сотни, если  не
тысячи людей...
     Дурной  пример, впрочем, заразителен, и то, что Арсентьев  проводил под
прикрытием значка  и конспирации,  арсентьевисты  (Петрарка  -  петраркисты)
стали делать чуть ли не  среди бела дня. Правда, в  этом  пока не было злого
коммерческого умысла, но  лишь голый энтузиазм. Ленинградский рок, увидевший
новый  путь,  уводящий от  вузовских  танцулек, пошел с властью, как говорят
футболисты, в кость, не надеясь более на легальность и не желая ее.
     Вот  один из типичных  менеджеров пост-арсентьевской поры: Вова Пенос -
низенький, остроносенький, шепелявенький зануда и добрый малый. То ли поляк,
то ли  польского происхождения.  Знаток польского языка и польских нравов. В
чем лично я сумел вполне убедиться. На его доброй совести два мероприятия.
     Как-то утром звонок:
     -  Пливет.  Польская  лок-глуппа   Тлубадулы  сегодня  плиедет  в  Муху
саппала-там. Они очень хотят познакомиться с Санкт-Петелбулгом. Холошо?
     Хорошо-то хорошо. Но в Мухе уже кто-то пустил слух, и Муха не училась с
утра, а  полным составом  во  главе с  ректором, деканами  и их семействами,
которым  уступили  первые  престижные ряды,  сидели в  актовом  зале, ожидая
исторической встречи Трубадуров и Санкт-Петербурга.
     Вова Пенос владел, как показали события,  польским языком в пределах...
не более  чем в пределах  своей  фантазии, и за час  до исторической встречи
выяснилось, что никакой аппаратуры знаменитые тогда поляки не привезут, и мы
с Летающим  суставом рванули на Моховую улицу,  где тогда  опять  делили  со
студентом  ЛГИТМИКа Боярским репетиционный зальчик. Мишка  сгоряча сковырнул
замок  и  с  кладовки  Боярского,  откуда  мы позаимствовали в  предчувствии
международного  скандала  усилитель  и  провода.  Все  равно  аппаратуры  не
хватило. Трубадуры шли на вечеринку в узком кругу с российскими музыкантами,
а оказались  перед  страждущим эстетических  удовольствий  залом  и  сгоряча
исполнили полусоставом (пришли трубадуры  не в комплекте) бессмысленный блюз
на рояле под  барабаны  и бас. Декан  и ректоры  с  семействами  также ждали
эстетических удовольствий, и хотя  блюз  прозвучал  вполне  сносно,  но ради
единственного блюза не стоило срывать учебный процесс. Пришлось и с Боярским
после разбираться - пропал один из его проводов.
     На совести Вовы Поноса и особо выдающаяся встреча  с Марылей  Радович и
приехавшей с ней на гастроли  группой Тест. Этот  добрый малый арендовал  на
ночь  плавучий разухабистый к