от гитары,  а Володя пояснил: - И  из
Академии притащатся. Надо провести. Они все с бутылками притащатся.
     - Какие бутылки! - прикрикнула Жанна. - У вас, же премьера!
     - Я вам дам бутылки!  - Я вспомнил о диктаторских полномочиях, перестал
заикаться и дрожать.
     - Шутки, шуточки, - успокоил Серега, а мне опять стало страшно.
     Особенного  ажиотажа  устроителями   вечера  не   ожидалось,  так   как
Санкт-Петербург  еще  никому не  известен. Возможно,  нас  именно  поэтому и
пригласили.  Но к  вечеру  народ начал подтягиваться. Аргонавты играли в тот
день в Военмехе, а туда было пройти труднее всего. Кто-то, видимо, знал, что
на  психфаке  вечер,  и  рок-н-ролль-щики  с  кайфовальщиками  (как-то  надо
называть  ту  публику),  сняв осаду  с  ВоенМеха, рванули  на Красную улицу.
Особнячок взяли на копье, между делом, даже не причинив ущерба.
     За  сценой находилась  небольшая  артистическая, я смотрел в  щелку  на
толпу,  запрудившую  зальчик.   Холодели  конечности,  била  дрожь,  а  моим
нигилистам - хоть бы что. А Жанне - только б веселиться в центре внимания.
     Я не  боялся публики,  привычный к публике стадионов, и вдруг разом мое
безумие устремилось в Новое русло:
     - Встали! Готовность - минута! Первой играем Осень!
     Я стоял в гриме,  разодетый в малиновые  вельветовые брюки и занюханную
футболку.  На ногах болтались разбитые кеды. Коллеги мои были  под стать,  а
тогда, надо заметить,  на  родную сцену  даже  самые отпетые рокеры выходили
причесанные и в костюмчиках.
     - Ну и ну, - сказал Серега и подкрутил рыжие усы.
     - Во, правильно. Щас покайфуем, - улыбнулся Летающий сустав.
     - Облажаемся, вот и покайфуем, - хмыкнул Володя.
     - Пора,  мужики, - засмеялась Жанна,  -  Я пока окно открою. Ничего, со
второго этажа спрыгнете, если бить станут.
     -  Играем  Осень, а  потом блюз! И  провода не  рвать! - Я устремился к
двери, коллеги за мной. Дернул  ручку на себя, помедлил, - из  зала  неслись
голоса и табачный дым - помедлил, сбросил кеды и выбежал на сцену босиком.
     Мы  врезали  им и  Осень, и  Блюз номер  1  и  Сердце камня  без  пауз,
поскольку страшно было  останавливаться,  а остановившись поневоле и услышав
ликование, выразившееся в свисте, топоте, битье в ладоши, бросании  на сцену
мелких предметов, остановившись и сфокусировав зрение,  и различив  их лица,
насмешливо-приветливые, возбужденные, вакхические и юные, эти  милые  теперь
мне  лица моей  юности, остановившись поневоле, я зло понял,  что зал теперь
уже наш.
     Мы играли  дальше  под  нарастающий  гвалт,  я метался  по  сцене,  как
пойманный зверь, размахивая грифом гитары и падая на колени, хотя никогда не
метался и не падал  на репетиции, и не  собирался метаться и  падать, но так
подсказал инстинкт  и  не  подвел, подлец, поскольку вечер рухнул триумфом и
началась на  другой  день новая и  непривычная  жизнь, жизнь  первой  звезды
городского молодежного небосвода волосатиков, властелина сердец, властелином
стал на четыре Долгих года Санкт-Петербург...
     Через  неделю мы  выступали  в Академии  и  весь город (условный  город
волосатиков)  пошел  на штурм.  Двери в  Академии сверхмощные,  а  лабиринты
коридоров  запутанные  и  шанс устоять  у  администрации  имелся. Но  вокруг
Академии стояли строительные  леса, замышлялся ремонт  фасада, и  это решило
исход дела.
     Санкт-Петербургу  предоставили в  распоряжение спортивный  зал и теперь
нам обещали через профком шестьдесят рублей.
     Все желающие не смогли пробиться в Академию. Главные  двери уцелели, но
защитникам  пришлось распылить и без того  ограниченные  силы и  гоняться за
волосатиками   по  лесам,   походившим  издали,   говорят,   на  муравейник.
Администрация  пыталась  перекрывать  двери  внутри  здания  и это,  отчасти
сдерживая натиск, лишь отдаляло развязку.
     Случайный   имидж    премьеры,   вызванный    страхом    и   инстинктом
самосохранения, стал ожидаемым лицом Петербурга и было б  глупо не оправдать
ожиданий.
     Малиновые  портки оправдали себя, а босые ноги - особенно. Я добавил  к
костюму  таджикский  летний  халат в красную полоску, купленный год назад  в
Душанбе, а на шею повесил огромный будильник.
     В спортзале не предполагалось сцены  и мы концертировали прямо на полу.
На  шведских стенках народ сидел  и висел, как  моряки  на реях, перекладины
хрустели  и  ломались, кто-то падал. В разноцветной полутьме зала стоял вой.
Он  стоял, и падал, и летал.  И все  это  язычество  и шаманство  называлось
вечером отдыха.
     Я сидел на полу по-турецки или по-таджикски и сплетал пальцы на струнах
в очередную композицию,  когда вырубили  электричество. Сквозь  зарешеченные
окна  пробивался белый  уличный  свет.  В  его  бликах мелькали тени. Стоял,
падал,  летал  вой и  язычники  хотели кого-нибудь  принести в жертву. Тогда
Володя стал лидером обесточенного  Петербурга и  на сутки затмил славу  моей
Осени.   Он   проколотил,  наверное,   с  час,   защищаемый   язычниками  от
поползновений администрации. Он был очень приличным барабанщиком, даже  если
вспоминать его манеру играть теперь. Особенно хорошо он  работал на тактовом
барабане и особенно удавались  ему синкопы. Он  играл  несколько мягковато и
утонченно  для  той агрессивной манеры, что  желал  освоить, но таков уж его
характер, а ведь именно характер формирует стиль...
     Братьев Лемеговых  все же  не исключили из  Академии.  Наше выступление
даже  пошло на  пользу  -  ремонт  здания  уже нельзя  было  откладывать  на
неопределенное потом.
     В родительской квартире на проспекте Металлистов (то ли в честь Фарнера
или  Гилана  на радость  теперешним металлистам) я оставался один и  с  утра
телефон не умолкал, напоминая о славе и подстегивая самолюбие.
     Звонили и по ночам. Приходилось выбегать из постели  в коридор, пока не
успели проснуться родители.
     Слышались  в трубке смешки,  долгое дыхание, перешептывание, хихиканье.
Утром  звонили приятели по делу и  с лестью, а  по  ночам звонили не по делу
девицы: Вы извините... хи-хи... Вы, конечно, нас простите... хи-хи... Может,
вы не  отказались  бы сейчас к  нам... хи-хи... Сейчас  приехать вы  можете?
Отчего-то ночные звонки злили. Я, естественно,  мог приехать,  а иногда даже
хотел, но теперь приходилось быть настороже.
     Пришлось на ходу досочинять программу,  убирать  из нее некоторые песни
лирико-архаического  толка, заменяя на тугой около-ритм-энд-блюз. По утрам я
колотил на рояле,  тюкал известными мне аккордами и манкировал  Университет.
Чиркал на бумажке:
     Мои гнилые кости давно лежат в земле.
     Кофе, кофе, кофе, ты - аутодафе!
     Это сочинение так и не дожило до сцены.
     - Ты, как вино,  прекрасна. Опьяняешь, как  оно. Ты для меня, как будто
веселящее вино! - а вот это стало супер-боевиком.
     Петербург  довольно  быстро  привык  к славе и стоили  мы теперь  около
восьмидесяти рублей. Но рублей  не хватало, поскольку усилители  у  нас были
плохонькие, акустика хреновая, микрофоны вшивые,  а провода запутанные. Этих
рублей не хватало никак.
     И еще я собирал пластинки. Собрал десяток  пластинок Битлз в оригиналах
Парлафона и Эпплз от  Плиз, плиз  ми  до Лет ит  би, десяток Роллинг стоунз,
Стенд  ап и  Бенефит андерсеновского Джезро Талла плюс  охапку  классической
музыки.
     В начале  1970 года  я в последний раз отличился на спортивном поприще,
выиграв серебро  на  Зимнем  первенстве страны  среди юниоров  по  прыжкам в
высоту, а весной в Сочи повредил коленный сустав, а в конце года, залеченное
казалось бы совсем, порвал колено еще раз. На перекрестке судьбы с юношеским
вселенским задором думалось  возможным все - и причуды первой звезды рока, и
суровая олимпийская стезя.
     Мой тренер, великий человек, сокрушался:
     -  Он  хиппи!  Я же  был в  Америке  я видел  таких  с гитарами. Он  же
настоящий хиппи! Сделайте же с ним что-нибудь!
     Но  я  не относился  ничуть к бездеятельным хиппи. Я являлся деятельным
безумцем молодежности, не понимая, в начале какой тропы нахожусь.
     Во  второй  половине  шестидесятых  к  року относились у  нас в  стране
административно-культурные единицы снисходительно-доброжелательно, а к концу
десятилетия   надменно  и  обиженно-индифферентно.  Кажется,  в   1969  году
ленинградский состав Фламинго  выступал в Политехническом  институте и перед
выступлением  у Фламинго  сломались  усилители  (добрая наша традиция). Пока
усилители  чинили специалисты,  публика чинила  залу ущерб,  вырабатывая  по
Павлову  рефлекс  на   отечественный  рок.  Тот  день  стал   переломным  во
взаимоотношении административно-культурных единиц и любителей новой  музыки.
Вышел  указ, обязывающий иметь всякому  ансамблю  в составе  духовую секцию,
запрещающий  исполнять  композиции  непрофессиональных авторов,  обязывающий
всякую группу приезжать в Дом народного творчества на  улицу  Рубинштейна  и
сдавать программу комиссии,  состоящей из тех же  административно-культурных
единиц. Однако!  Мы  и такие,  как мы,  мыкались по случайным помещениям, из
которых нас гнали взашей  по поводу и без повода, мы скопидомничали, собирая
жалкие  рубли на аппаратуру, мы, собственно, были вольными поморами,  а  нам
предлагали   крепостное   право,   нам   предлагали    оставаться   народной
самодеятельностью, но ничего  не делать самим. Разрешалось  лишь мыкаться  и
скопидомничать.
     Однако систему  пресечения еще  не отработали, но  это был первый  шаг,
точнее подталкивание к  подполью. Удавалось  еще концертировать в вузах,  но
противникам уже удавалось пресекать  концертирования. К началу  1971  года в
стылом ленинградском воздухе запахло войной...
     Коля Васин,  условно  его так  назовем,  рослый и восторженный бородач,
заметно  выделялся из  публики тех лет. Он  считался  реликвией и  гордостью
города (условного  города волосатиков), потому что никому  более не то чтобы
не удавалось,  а  даже и  не  мечталось получить  посылку  от  самого  Джона
Леннона. А Коля Васин  получил. После раскола Битлз. Джон собрал Пластик Оно
Бенд, который выступил с концертом в Торонто. Коля Васин поздравил 9 октября
1970 года Джона Леннона  с тридцатилетием, а благодарный Джон Леннон прислал
Коле Васину пластинку с записью концерта в Торонто.  Там Джон исполнил Дайте
миру шанс и под  его лозунгом проходят сейчас массовые форумы борцов за мир.
Коле Васину от Джона Леннона с приветом -  такой автограф на невских берегах
не имел цены.
     Этот-то Коля Васин и вызвал меня к себе по очень важному делу. Не помню
точно, но, кажется, стояли холода и я долго трясся  в трамвае, пока добрался
до  Ржевки.   В  этом  несуразном  районе,  где   деревянные  частные   дома
соседствовали  с  застройками  времен  малых  архитектурных излишеств, и жил
корреспондент  лидера  Битлз. Найдя дом, я поднялся  по лестнице и позвонил.
Мне открыл Коля Васин. Он был одет в широкую, не заправленную в брюки, белую
рубаху и  домашние тапочки.  Мы  обнялись по-братски. Я  довольно сдержан  в
проявлении чувств,  но так  полагалось в этом  доме. Мы прошли в комнату, по
которой сразу можно  было представить  жизненные приязни  хозяина. На стенах
висели фотографии битлов, особенно Джона, стеллажи были заставлены коробками
с магнитофонными пленками, тут же стоял магнитофон и колонки, проигрыватель,
пластинки  стопками лежали повсюду, а увесистые, величиной с  рождественский
пирог,  альбомы  составляли,  пожалуй, главную  достопримечательность.  Коля
Васин   работал   художником-оформителем   и,   судя   по   этим   альбомам,
художником-оформителем  являлся  отменным.  Несколько  альбомов он  посвятил
Битлз, имелся  альбом, повествующий об истории  отечественного  рока. В  нем
хранились  редчайшие фотографии  и если б  его сейчас издать,  то издание  б
пользовалось спросом и его можно было  б обменивать населению на макулатуру.
И это без обидного подтекста.
     Коля Васин сказал:
     -  Есть идеи. Есть замечательные идеи.  Сейчас придет наш человек и все
расскажет, а пока, извини, старик, я поставлю Джона.
     Он поставил  Джона, закрыл глаза и,  сидя в кресле, стал  раскачиваться
под музыку Джона, кайфовать,  а я стал ждать нашего человека, поскольку ехал
на Ржевку не кайфовать, а слушать идеи.
     Скоро  наш  появился,  Худощавый  и   белокурый,  с  нервным  лицом,  с
прозрачными глазами, и  очень  внимательными глазами, одетый в серый костюм,
светлую рубашку,  галстук.  На  лацкане  пиджака  поблескивал  комсомольский
значок,  и не просто значок, а с  золотой веточкой. Такой значок должен  был
говорить об особых полномочиях. Тогда я представлял нашего человека другим -
волосатиком в  поношенной  экипировке,  так я  выглядел сам,  но  Коля Васин
предупреждал - придет наш, а я верил Коле Васину.
     - Арсентьев, - представился человек с полномочиями.  Он смотрелся  года
на двадцать четыре.
     Арсентьев сел, потер зябко  ладонь о ладонь, помолчал и начал говорить,
словно не для меня, а вообще, лишь изредка бросая короткие взгляды:
     -  Есть  идея организовать  клуб. Некое сообщество  людей, объединенных
одними  интересами и  таковой  опыт уже  имеется по организации  фотоклубов,
филателистических  и   нумизматических  клубов.  С  молодежью,  увлекающейся
рок-музыкой, дело обстоит не просто, но есть  мнение, которое я представляю,
что  стоит попробовать и объединить их, и сбить нездоровый  ажиотаж, который
музыкантам только вредит, и дать рост наиболее талантливому.
     - Санкт-Петербург - самая  крутая команда  в  городе! -  это Коля Васин
перестал кайфовать и включился в разговор.
     Арсентьев посмотрел на меня внимательно и продолжил:
     - Но  и  много,  естественно,  противников.  Поэтому  мы  должны сперва
организоваться, представить программу действий,  провести  ряд мероприятий и
поставить противников перед фактом. Эта анархия, это каждый за себя - ничего
не даст. Может,  стоит подумать и  приобрести общую клубную аппаратуру и тем
гарантировать профессиональное звучание всякого выступления.
     -  Да,  да,  аппаратура  нужна!  -  Я  был  согласен.  Я  был  согласен
объединиться  хоть  с  чертом  лысым, чтобы  гарантировать  профессиональное
звучание, и  не  мог  сдержать волнения перед  нашим  человеком,  обладающим
полномочиями.
     - Уже согласились Аргонавты, Белые стрелы,  Славяне и даже Фламинго. Мы
победим, старик! - воскликнул Коля Васин.
     Помню, опять было холодно, но лед на Неве уже сошел. Мне велели явиться
в один из воскресных дней к Медному всаднику, что я и сделал. Большая группа
волосатиков  по  велению  Арсентьева  также явилась  к  памятнику.  По  ходу
приветствуя знакомых, подхожу к Летающему суставу.
     - Чего ждем? Что-то будет, Мишка?
     - А все ништяк, чувачок, ништяк! Зачем-то ведь звали.
     Я  завидовал  простоте  его  реакций, чувствуя,  что  неожиданная слава
делает меня осторожным и даже пугливым.
     Подходили  знакомые, посмеивались,  подошел  Коля  Басин,  восторженный
голос его слышался  издалека. Он был в  кожанке  времен Пролеткульта,  кепке
восьмиклинке, сшитой из потертой джинсовой  ткани, крупный круглый значок на
лацкане кожанки с  I Love John походил на  мишень, и вся наша пестрая группа
походила  на  мишень. Но  выстрела  не произошло.  Раздалась  команда  и  мы
двинулись к дебаркадеру, что стоял у парапета напротив Медного всадника и, к
общему удивлению, погрузились на речной трамвайчик, который тут же и отвалил
от дебаркадера.
     Появился Арсентьев. В аккуратном плаще строгой  расцветки, с аккуратным
пробором. Он  вежливо  приветствовал  каждого  рукопожатием.  Ладонь у  него
оказалась  холодная,   а  пальцы  цепкие  и  сильные.   Руководителям  групп
предлагалось  пройти в  овальную каюту, а  рядовым деятелям  рок-музыки -  в
общую.
     -  Касты какие-то,  -  расстроился Мишка. - Вы, значит,  брахманы, а мы
пушечное мясо рок-н-ролла? Н-да. Ништяк!
     В  овальной каюте собралась элита и Арсентьев повторил более развернуто
то, что  я  уже  слышал на Ржевке,  и  предложил наметить конкретный  план и
проект  Устава  создаваемого  Клуба.  Говорили  много  глупостей,  Арсентьев
конкретизировал и  поправлял, а  еще конкретизировала и  поправляла такая же
белокурая и  голубоглазая, как  Арсентьев, молодая женщина, так же  строго и
аккуратно одетая  и причесанная.  Арсентьев и Белокурая сидели рядом. Дебаты
продолжались бесконечно  и я вышел в общую  каюту, где оказалось  веселее  и
бесшабашнее. Брякала посуда, курили - табачные облака клубились над головами
рок-н-ролльщиков, запах горчил.
     Музыкальная общественность  изъявила желание и  желание  исполнилось  -
речной  трамвайчик   подошел  к  ближайшему   дебаркадеру  и   выборные   от
рок-н-ролльщиков  рванули в  ближайший  гастроном.  По их  возвращении круиз
продолжился.
     В  итоге приняли  на речном трамвайчике Устав,  довольно жесткий Устав,
многое запрещалось, постановили скинуться по двадцать рублей в кассу Клуба и
от Арсентьева получили указание ждать следующие указания.
     Этот  вольный,  разинский  круиз  добил  сомневающихся,   и  теперь  мы
представляли  из себя ярых сторонников  долгожданного  Клуба,  что  принесет
долгожданную легальность, признание и профессиональное звучание.
     А  пока  что  квинтэссенцией  сезона, катаклизмом  года, землетрясением
нравов... Мухинскому училищу  исполнялось  сколько-то  там круглых лет. Нас,
как сиюминутных знаменитостей,  чуть не слезно просили украсить выступлением
Санкт-Петербурга юбилей. Мы и украсили, чем смогли.
     На вечер  прибыло  много  выпускников  прежних  лет  и  они,  придя  по
пригласительным  билетам   к  началу   вечера,   увидели   огромную   толпу,
сгрудившуюся у дверей, запрудившую даже пол-улицы, на  которую выходил фасад
училища.  Испуганный милиционер пытался объясниться с толпой  через мегафон,
но  толпа имела навык, толпа  стояла стеной,  и  обладатели  пригласительных
билетов  в большинстве  не смогли  попасть  в училище, а наиболее  активных,
возмущавшихся вслух, пытавшихся пробиться к дверям юбиляров, милиция как раз
и забирала.  Имевшая же навык толпа  напирала, но напирала, не  нарушая явно
предписаний социалистического общежития.
     Я оказался в  толпе, и меня передали через толпу к  дверям  на руках. В
самом  училище оказалось  не  лучше.  Затейливые  коридоры  барона  Штиглица
походили на цыганский табор. Единственно, что  не жгли костров. Осторожность
и   пугливость   во  мне  прогрессировали   и  приводили  к  противоположным
проявлениям. И хотя я более  не практиковал выбегать на сцену босиком, но на
колени все же падал, и  метался зверем,  и прыгал через колонки, и кричал  в
микрофон про  осень  и  сердце камня. А Володя  лишь еще  более  преуспел  в
синкопах, а Серега еще и дул в губную гармонику, а Мишке хоть и было  иногда
не до клавишей,  но  зато  еще более  он  соответствовал  прозвищу  Летающий
сустав, летая по сцене с бубном и чаруя экзальтированных болельщиц.
     Теперь  я  даже  ставил  под  удар  родителей:  они  занимали  довольно
серьезные должности на производстве,  и  на  одном из совещаний по идеологии
упомянули так  называемую  рок-музыку, упомянули и Санкт-Петербург, приписав
ему чуть ли не монархистские настроения.
     Я  этого не понимал. Мы  ведь просто сочинили музыку и слова к  ней.  И
просто выступали не бог весть на каких подмостках. Может, это  была хреновая
музыка и  слова,  но мне казалось,  что, наоборот,  Петербург,  запевший  на
родном языке, достоин пусть не поддержки, но хотя  бы  невмешательства.  И я
очень надеялся на Клуб, на Арсентьева и на его значок с золотой веточкой.
     По  сложной  системе конспиративных  звонков  узнаю  -  ночью, на улице
Восстания,  в  здании  бывшей  гимназии произойдет  встреча  лучших  клубных
музыкантов с польской рок-группой Скальды, приехавшей  в СССР  на  гастроли.
Иметь при  себе три рубля на организационные расходы. Играют с нашей стороны