Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
ги в Австрии и Чехии, где он сыграл в футбол человеческими
черепами. Вот что гнусно!
Мать взяла его за руку.
- Ну, а что делается в городе, ты знаешь? - спросила она сурово.
- Господи! - отец зажал голову руками. - Где то далекое, счастливое
время, когда этот выродок не убивал людей, а мирно занимался фабрикацией
доисторических черепов?! Милое, наивное время, возвратись хоть на минуту!
Пусть я увижу перед собой не убийцу ребенка, а просто глупого и неопытного
шулера! Ты помнишь, как летел у меня с лестницы вместе со своим "Моравским
эоантропом" - этой гнусной фабрикацией из обезьяньих и человеческих костей?
Меня именно и потрясла тогда эта его бесстыдная, воинствующая наглость: ведь
не где-нибудь на стороне он подобрал эти кости, а у меня же, у меня же в
кабинете, просто открыл шкаф, набрал костей, измазал их землей и принес их
мне же. Я швырнул их ему вслед, и ты не упрекала меня, Берта, но, честное
слово, насколько лучше бы было ему заниматься обезьяньими черепами и
оставить человека в покое!
Отец вздохнул и нагнулся за Сенекой.
- Брось книгу, - сказала мать. - Что происходит в городе, ты знаешь?
- Ради Бога, Берта! - сказал отец, прижимая к груди левую руку - в
правой он держал Сенеку, - и набрал воздуха для новой, пылкой и бичующей
тирады. - Ради всего святого...
- Брось книгу! - повторила мать и вырвала у него Сенеку из рук. -
Профессор Берне, когда пришли за ним, выпрыгнул с пятого этажа, профессора
Жослена вытащили прямо из постели и не дали ему даже попрощаться с детьми.
Теперь, говорят, он уже расстрелян. Его видели вместе с Карлом Войциком. А
когда я сегодня пошла в булочную, то при мне немецкий ефрейтор бил какого-то
прохожего. Ты и понятия не имеешь, как они бьют, Леон... Он его... Да нет,
нет, ты не представишь, это надо видеть! Тот повалился навзничь головой в
чье-то окно, а он хлестал его кулаком по зубам... А из окон смотрели люди.
Потом ефрейтор обтер руки о его пиджак, надел перчатку и пошел дальше. Я
узнала потом, что этот человек случайно толкнул его локтем на улице. Ну,
скажи: ты хочешь, чтобы это было и с тобой?
Отец сидел ошеломленный и сгорбленный.
Уже ничего не осталось от его суровой взыскательности и гордого
величия. Одно имя поразило его особенно.
- Профессор Берне! - сказал он в ужасе. - Ведь я его видел всего неделю
тому назад... Господи, что же он им сделал?
- Ты хочешь, чтобы тебя тоже в одном белье стащили с кровати, а потом
повесили на шнуре, так, что ли? - неумолимо повторила мать.
- Нет, нет, Берта! - отец, как будто защищаясь, поднял руку. - Но я не
могу же...
- Чтобы к тебе подошел Гарднер, снял перчатку и начал бить тебя по
зубам, чтобы тебя засадили в подвал, а потом придушили в углу, как крысу, -
ты этого хочешь? Ну, так я этого не хочу!
- Нет, нет, Берта, ради бога... Ну что ты, в самом деле... - Отец
продолжал что-то бормотать, сам плохо вдаваясь в смысл своих слов. Картина,
нарисованная матерью, поразила его своей реальностью.
- Я этого не хочу, - повторила мать с тихой яростью. - Фридрих -
негодяй и преступник. Ты пятнадцать лет тому назад вышвырнул его из дома и
хорошо сделал, но теперь я должна сохранить твою жизнь и жизнь Ганса, а ты
должен сохранить свой институт и свою науку - вот что я понимаю во всей этой
истории! Поэтому я буду держать пепельницу, когда в нее плюет немецкий
офицер, подарю твой письменный прибор Гарднеру и буду с нетерпением ждать
приезда Фридриха, потому что я знаю - в этом спасение. А тебя прошу мне не
мешать и... - тут у нее дрогнул голос, и она тяжело осела в кресло, - и,
Леон, неужели ты думаешь, что это все мне легко? Когда Ганка...
- Да, да, а где же Ганка? - забеспокоился отец. - Он обещал прийти с
утра, а сейчас...
Мать сидела в кресле и плакала. Она закрывала лицо, но слезы текли у
нее по рукам и груди.
- Берта, милая! - всполошился отец. - Голубка моя... Я тебя обидел? Да?
Ну, прости, прости меня, старого дурака!
Отворилась дверь и вошел Ганка. Под мышкой он держал папку с бумагами
и, войдя, сейчас же бросил ее на стол.
Он был слегка бледен и тяжело дышал.
- Вот! - сказал он и задохнулся. - Здесь все!
- Что все? - шутливо переспросил отец. В присутствии Ганки он опять
обрел свой прежний тон. - Во-первых, здравствуйте, во-вторых, снимите шляпу
и садитесь...
Ганка слепо, не видя, посмотрел ему в лицо, рывком оправил галстук,
потом повернулся и молча подошел к двери.
- Ганка! - окликнул его отец. - Да что с вами, в самом деле? Прибежал,
не поздоровался, бросил папку: "Здесь все", - а что все?
Ганка обернулся и повел шеей так, как будто ему жал воротничок.
- За мной погоня, - сказал он почти спокойно, - я не хочу, чтобы меня
взяли у вас!
- Этого еще не хватало! - отшатнулся отец. - Да стойте, куда же вы?..
Берта... Берта... - взмолился он. - Ты слышишь, что он говорит?
Мать стояла, прислушиваясь.
- Вот они, уже идут, - сказала она, - поздно!
Вошли двое; в коридоре были и еще люди, видимо, несколько человек, но
те остались за дверьми.
Первым вошел высокий, сухой мужчина, по своей хищной худобе, узкому
треугольному лицу и жестким усам несколько похожий на Дон Кихота, каким его
изобразил Густав Доре. У него была морщинистая кожа цвета лежалого масла и
быстрые, зоркие, внимательные глаза.
Одет он был в глухой кожаный плащ и, может быть, поэтому напомнил мне
нашего домашнего монтера.
За ним шел офицер, красивый, румяный, молодой и очень полный, с белыми
вьющимися волосами и бездумным выражением в больших синих глазах.
- Который? Этот? - спросил усатый, показывая на Ганку.
- Этот! - ответил офицер и чему-то улыбнулся.
Тогда усатый пнул ногой стул, что стоял на дороге, и вплотную подошел к
Ганке. С полминуты они оба молчали.
Ганка поднял руку - пальцы у него дрожали - и оправил галстук.
- Что вы здесь делаете? - спросил усатый.
Они стояли так близко друг к другу, что если бы Ганка был выше ростом,
то он вряд ли увидел бы лицо усатого. Но он смотрел на него, маленький
Ганка, - снизу вверх, прямо, неподвижно и строго.
- Я брал вчера у профессора плащ, - ответил он слегка изменившимся
голосом, - и вот пришел возвратить ему.
- Хорошо. Где же у вас плащ? - спросил усатый.
- Плащ на мне, - ответил Ганка и стал расстегивать пуговицы.
- Ну, а где же ваш собственный плащ? - спокойно, не повышая голоса,
спросил усатый.
- Мой остался дома, - ответил Ганка. Вдруг его передернула быстрая,
косая дрожь. Он хотел что-то сказать еще, но только открыл рот и глотнул
воздух.
- Ты его не слушай! - сказал офицер. - Он был уже в плаще, когда мы
подошли к дому. Его кто-то предупредил, и он шмыгнул через калитку в
палисаднике.
- Слышите? - спросил усатый, не сводя с него глаз. - Зачем же вы пришли
сюда?.. Да ты не дрожи, не дрожи, - вдруг сказал он с тихим презрением, -
тебя ж никто не бьет. Стой ровно... Зачем сюда пришел? Ну?
- Я уж вам... - начал Ганка.
Усатый поднял кулак и ударил Ганку в лицо. Я заметил - удар был четкий,
хорошо рассчитанный и очень короткий. Ганка упал. Тогда усатый наклонился и
поднял его за плечо.
- Так зачем вы сюда пришли? - спросил он прежним тоном, с силой
разминая пальцы.
Папка, с которой пришел Ганка, лежала на столе.
Красивый офицер взял ее в руки, полистал немного и сказал: "Ага!" Он
сказал "ага" таким тоном, который значил: "Так вот зачем вы сюда собрались".
- Вы за этим сюда пришли? - спросил усатый и, не оборачиваясь, приказал
офицеру: - Ну-ка, посмотри, что там такое!
- Здесь не по-немецки, - ответил офицер. - Постой-ка, хотя сейчас...
- А я вам переведу, господа, - сказал отец, тяжело дыша. - Это
рукопись, уже подготовленная к печати, и называется она "Вопрос об
эолитическом человеке в антропологическом и археологическом освещении".
- Да, что-то в этом роде, - небрежно ответил офицер и веером пустил
несколько страниц рукописи. - Какие-то булыжники, кости, какие-то цифры. -
Он перелистал еще. - Череп, а на нем стрелки и цифры.
- Какие цифры? - спросил усатый.
- А вот что-то: "пять см; два см; пять; восемь".
- Это же научная рукопись, - сказал отец. Голос у него дрожал и
прерывался самым жалким образом, хотя он и старался держаться молодцом,
стоял независимо, недоумевающе пожимая плечами, и бормотал, глядя на Ганку и
на усатого: "Что такое? Ну, ничего не понимаю, абсолютно ничего". - Это плод
многолетних работ доктора Ганки...
- Закрой. Ерунда! - сказал усатый. - Ну, так вы будете отвечать на мой
вопрос или нет? Зачем вы сюда пришли?
- Разрешите, я объясню вам все? - солидно проговорил отец, улыбаясь. -
Ровно ничего особенного тут нет. Доктор Ганка работал под моим
руководством...
- А вы не будьте таким прытким, - посоветовал офицер (усатый вообще
молчал, он смотрел и видел перед собой одного Ганку, все остальное для него
просто не существовало). - Вам еще придется достаточно отвечать за самого
себя.
- Я, господа, всегда готов... - начал отец.
- Ну и вот. А пока молчите.
Мать вдруг поднялась и пошла из комнаты.
- Вы зачем? - спросил офицер и крикнул в коридор: - Густав, проводи
госпожу Мезонье, куда ей нужно!
Я слышал, как мать отворила дверь в соседнюю комнату и вместе с ней
туда вошел солдат.
- Ну, так вы не желаете отвечать? - спросил усатый и притронулся к
кобуре револьвера.
Офицер раскрыл книгу и стал ее перелистывать.
- Сенека! - сказал он протяжно и бросил книгу обратно.
- А ну-ка, дай сюда эту рукопись, - сказал усатый. - Вот мы посмотрим,
что там у него за освещение.
Он протянул было руку, но вдруг захрипел, схватился за горло и рухнул
на пол.
Это произошло так неожиданно, что я не сразу даже понял смысл
случившегося - почему усатый лежит на полу и хрипит и каким образом Ганка
очутился на нем.
Не сразу понял это и румяный офицер, потому что он сначала только ахнул
и взмахнул руками. Падая, усатый еще зацепил стул, на стуле лежало несколько
словарей, и все это повалилось на пол.
Ганка сидел на усатом.
Он и вообще-то был очень сильным, несмотря на свою худобу, а сейчас его
маленькие костлявые руки действовали с обезьяньей ловкостью и хваткой. Кроме
того, он знал с точностью физиолога и боксера, куда и как следует бить
человека. Поэтому когда он схватил за горло усатого, а потом еще ткнул его
кулаком в подбородок, из того сразу потекла кровь. А Ганка не давал ему
опомниться: он уже не сидел, а лежал на нем и быстро, ловко и точно колотил
его по физиономии. При этом лицо его было неподвижно и сосредоточенно, даже
особой злобы не было заметно на нем.
Усатый хрипел и хлюпал. Потом вдруг заорал: "Помогите!" - но сразу же и
подавился своим криком.
Тут только офицер опомнился и схватился за кобуру, но стрелять он не
стал - поваленный стул, три толстых тома словаря, яростно переплетенные тела
двух противников образовали такую кашу, такое непонятное смешение, что он
только потрогал ручку браунинга и бросился на помощь. Но отец предупредил
его, он перескочил через стол и схватил Ганку за плечо.
- Ганка, Ганка, что вы делаете? Бросьте, ради Бога, бросьте! - заклинал
он его и тряс за плечо.
Но Ганка с красным, застывшим лицом и закушенной губой хлестал усатого.
При этом он еще фыркал от наслаждения и глаза его блестели, как у
разозлившегося кота.
Офицер ткнул отца ногой так, что он отлетел, вытащил браунинг и ударил
им Ганку.
Ганка продолжал колотить усатого.
Офицер ударил второй раз в упор, по затылку, действуя рукояткой
браунинга как молотком, и так сильно, что мне показалось, будто у Ганки
треснул череп. Звук от удара был тупой и деревянный.
Ганка упал на бок.
Офицер взял его за ногу и оттащил в сторону.
В комнату вбежали несколько солдат, они остановились, смотря на
происшедшее.
Оба - и Ганка и усатый - лежали на полу.
Вид у усатого был самый жалкий. Из расквашенного носа капала кровь.
Черный кожаный плащ распахнулся, и из-под него показались пиджак и сиреневая
рубашка.
Румяный офицер обернулся, поглядел на солдат, покачал головой и,
глумливо усмехаясь, подошел к Ганке с браунингом в руке.
Тогда усатый вдруг поднял голову.
Лицо, глаза, нос - все у него было мокрое, все блестело. Он хрипел,
поводил шеей и при этом болезненно морщился.
- Не надо! - сказал он обморочным голосом, увидев браунинг. - Помогите
мне подняться.
Он стал вставать, опираясь рукой на стул, но повалил его и снова сел на
пол.
- Черт! - выругался он с омерзением.
Румяный офицер стоял и улыбался. Видно было по всему, что он доволен
унижением усатого.
- Хорек! - не то выругался, не то похвалил он Ганку. - Куда он вас?
- Не надо... - тупо повторил усатый и осторожно повертел шеей. - Дайте
воды!
Ему налили стакан.
Он взял его, но только пригубил и отставил в сторону. Потом встал,
посмотрел на солдат и неожиданно рассвирепел.
- А вы чего тут? - закричал он. - Ну, чего, чего рты разинули? Чего не
видели?! Кто у вас тут старший? Взять эту чешскую свинью!
Вошла мать с большим узлом и положила его на стол.
- Вот, Ганка, - сказала она.
Ганка лежал на ковре, согнув ноги в коленях. Мать подошла к нему.
- Вот, Ганка, - сказала она ласково, наклоняясь над ним, так, как будто
ничего не случилось. - Здесь я вам положила кое-какие вещи - хлеб, сало,
смену белья, потом одеяло и подушку.
- Да он не донесет! - сказал солдат. - Какое ему тут сало! Тут ему не
сало нужно, а...
Между тем Ганку подняли и поставили на ноги. Он стоял, закрыв глаза и
полуоткрыв рот.
- Сало! - повторил солдат. - Какое ему тут сало! Вы посмотрите-ка на
него! Сало! - и он, ухмыляясь, покачал головой.
- Да как же так? Как он пойдет? - забеспокоилась мать. - У него же
ничего нет.
- "Как же так! Как пойдет!" - закричал усатый, каким-то чуть ли не
бабьим, скандальным голосом. - А вот бегать не надо! Не надо бегать! Надо
себя вести по-человечески! Он имел полную возможность и собраться, и все!..
Вот мы ему теперь покажем это освещение...
Он закашлялся, задохнулся, затрясся, затопал ногами, пересиливая
кашель, и махнул рукой.
- Давайте сюда, - сказал матери солдат, - я донесу. Не бойтесь,
давайте, все цело будет.
Они ушли, не захватив рукописи.
Ганка лежал на руках солдат, и глаза его были устремлены мимо лица
матери, мимо вещей и стен...
- Вот, - сказала мать, когда дверь захлопнулась за последним солдатом.
- Теперь ты понимаешь, от чего я хочу избавить тебя!
Отец сидел в кресле, смотрел на мать, и глаза у него были дикие и
бессмысленные.
- Господи, - сказал он тихо, - что же это такое было?
Потом он схватил Сенеку и стал его быстро перелистывать, ища какую-то
ему нужную страницу.
- Ну не волнуйся, Леон, - сказала мать. - Теперь уж ничего не
поделаешь, приедет Фридрих - будем хлопотать. Тебе нужно выпить кофе, но он,
- она приложила руку к кофейнику, - совсем холодный. Надо пойти подогреть.
- Стой! - закричал отец, отыскав нужное место. - Вот это самое. Слушай,
Берта! - И он прочел громко и торжественно:
Рожденный
В долине рек, огромный змей свистит.
Он выше сосен поднимает шею
И голубую голову, влача
Далеко по долине хвост кольчатый.
Он спермой гибельной осеменил
Сухую землю, и она родила
Железных воинов сомкнутый строй.
Гремит труба, и медь рожка поет.
Они же, порожденные землей,
Не знают человеческих наречий,
Их слово первое - враждебный крик!
Разбившись меж собою на полки,
Они дерутся, силясь доказать,
Что семени змеиного достойны.
Перед зарей вас родила земля,
Погибнете вы раньше звезд вечерних {*}.
{* Перевод мой. В подлиннике очень любимый Сенекой, но чуждый русскому
стихосложению анапестический диметр. (Здесь и далее примечания автора.)}
Он положил книгу и посмотрел на мать.
- И они погибнут, Берта, - сказал он негромко, с силой глубокого
убеждения, - все до одного. Они любят ссылаться на древнюю историю и
мифологию. Так вот, во всех мифах человек всегда побеждает дракона. Ты
видела, что сделал Ганка? Он маленький, худой, а как захрипел этот волкодав!
- Ты, я, Ганка - смотри, нас уже трое, одна пятнадцатимиллионная нашего
народа.
Мать подошла к окну и отдернула занавес.
Одинокий солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, лег на стол, и сразу
засветились черным серебром кофейник и синие тарелки с золотыми ободками.
Перед зарей вас родила земля,
Погибнете вы раньше звезд вечерних! -
повторил отец и вздохнул. - Ну что же, давай пить кофе, Берта.
Глава пятая
Город переживал тяжелое время.
На третий день вдруг перестал ходить троллейбус. Говорили, что скоро
будет выключена и осветительная сеть: вся энергия будто бы переключается на
военную промышленность. Из пятнадцати кинотеатров работало только три, и в
них шли идиотские фильмы о ковбоях и красавицах. Но скоро Третья империя
показала свое уродливое лицо. Собственно говоря, лиц было несколько.
На экране маленький, очень верткий человек, почти карлик, с зачесанными
назад волосами и удлиненным обезьяньим черепом что-то говорил с эстрады,
махал рукой и улыбался.
Ему хлопали и несли цветы.
Другой был толст, кряжист, но очень поворотлив.
Из всей компании он выглядел наиболее солидным.
Он не появлялся на эстраде, не говорил речей, и ему не подносили
цветов.
Он шел тяжелой походкой мимо выстроившихся полков, а в ответ на
приветствия поднимал руку. От его грубого лица орангутанга, угловатой
походки, коротких, узловатых пальцев - от всего-всего, даже от жестких
коротких волос и какого-то стволистого затылка, исходила та тупая,
неразумная мощь, которую жители города чувствовали в его марширующих
войсках, в его законах, в его расправах.
А потом по зеленому экрану шли солдаты, солдаты, солдаты. Проходя мимо
зрителя, они поднимали РУКУ> улыбались и кричали.
Они шли мимо развалин в Афинах, по площади Согласия в Париже, по узким
улицам голландских городов, по выжженным солнцем пустыням Африки.
И где бы они ни были, они всегда одинаково кричали и одинаково
улыбались.
Все это было не особенно интересно, потому что солдат жители видели
достаточно и в своем городе.
Скоро стало туго с продовольствием.
Настоящий голод был еще впереди, но из окна я видел уже очередь около
булочной.
Люди вставали ночью, а утром выносили из магазина триста граммов
липкого, влажного хлеба. Он, как замазка, приставал к рукам и бумаге и
походил на кусок скверного мыла.
У матери были запасы, и поэтому в продуктах мы пока не нуждались, но
теперь за утренним кофе отец брал банку сгущенного молока и вспарывал ее с
видом мученика. На второй день он куда-то засунул или просто потерял нож для
консервов и теперь пускал в ход свой с