я и представляет ряд соображений и новых  данных.  Надо  послушать
его, Ганс.
     - Как и нам выслушать вас, - сказал молодой и повернул ко мне  холеное,
широкое, полное, уже чуть обрюзгшее лицо. - Здравствуйте, господин  Мезонье.
Я адвокат, представляющий интересы господина Гарднера, который, к сожалению,
только вчера поручил мне поговорить с вами. Если разрешите, я  хотел  сейчас
бы и приступить.
     - Я вас слушаю, господа, - ответил я. - Что вам угодно?
     Шеф поднялся из-за стола, собрал какие-то бумаги, засунул их в папку и,
держа ее как щит, быстро и суетливо сказал:
     - Ну а я  пошел,  господа.  Куча  дел!  Мы  с  вами,  Ганс,  еще  потом
поговорим. До свидания! - И, очень озабоченный, он выскочил из кабинета.
     -  Замечательный  старик  ваш  шеф,  -  мечтательно   сказал   редактор
фашистской газеты, смотря на дверь.  -  Ясный  и  острый  ум,  и  это  после
стольких переживаний...
     Я не ответил, и наступила неудобная пауза.
     - Так что вам угодно, господа? - повторил я, проходя за стол  и  садясь
на место шефа.
     Смотря прямо мне в глаза, адвокат ответил мягко, ласково и нагло:
     - Ну, прежде всего дружески  предупредить  вас,  господин  Мезонье:  вы
допустили серьезную ошибку, и ее последствия уже необратимы.
     - А именно? - спросил я так же мягко и нагло. -  Я  что-нибудь  наврал,
перепутал, например, факты, оклеветал кого-то?  Может  быть,  ваш  почтенный
доверитель в действительности никогда не работал в гестапо, так  же,  как  и
вы, уважаемый коллега, никогда не издавали  нацистской  газеты  и  я  просто
спутал вас с вашим однофамильцем?
     - Кстати, - вдруг спохватился редактор фашистского  листка,  -  вот  вы
цитировали статью, якобы написанную мной. Надеюсь, я могу ознакомиться с ней
полностью?
     - Вполне, - сказал я радушно. -  После  конца  разговора  я  вам  вручу
фотокопию. Это все, что вас интересует?
     - О, нет, далеко не все, - улыбнулся  редактор.  -  Насколько  я  знаю,
цитированная вами статья никогда и нигде не публиковалась?
     Тут я засмеялся и сказал:
     - Совершенно верно, никогда и нигде! Но когда я сегодня  же  вручу  вам
фотокопию, вы увидите, что  машинописный  текст  содержит  множество  мелких
помарок, сделанных вашей рукой. Учтите, что этот документ находится  в  моих
руках уже очень давно - лет тринадцать по крайней мере. Он был вручен  лично
шефом, когда шеф еще работал в институте, моей матери и хранился все время в
ее бумагах. Цитированные строчки, как вы безусловно вспомните,  -  несколько
строк вашего письма в редакцию,  написанного  от  имени  группы  сотрудников
института, отрекшихся 6т моего отца и осудивших всю его деятельность.
     Наступила пауза. Редактор все еще улыбался, но с каждой секундой улыбка
его становилась все задумчивее, тусклее, а потом он и совсем посерьезнел.  Я
безусловно вышиб из его рук очень сильный аргумент.
     - Так я вам буду очень благодарен за фотокопию, ~ сказал он  наконец  с
легким поклоном. - Но, возвращаясь к вашей статье, я должен сказать, что  вы
совершенно неправомерно представили дело  так,  как  будто  вами  цитируется
текст какого-то опубликованного фельетона.
     -  А,  чепуха!  Разрешите-ка  лучше  мне,  -  досадливо  отмахнулся  от
редактора адвокат. - Опубликовано, не опубликовано - дело, в  конце  концов,
не в этом! Такая статья есть - это главное, а вам  не  надо  было  оставлять
компрометирующие документы! Но,  господин  Мезонье,  ваша  статья  содержала
прямой и очень деятельный  призыв  к  убийству  моего  клиента,  и  это  уже
совершенно недопустимо.
     Я сидел и молча смотрел на его  полное,  чуть  обрюзгшее  лицо,  чем-то
напоминающее мне лицо  Оскара  Уайльда,  на  спокойные  глаза,  изобличающие
пронырливого, но не очень умного человека. А он продолжал:
     - Как вот, например, понять такие строчки: "И вот тут возникает  вопрос
отнюдь не меньшей важности. Государство  по  каким-то  своим,  очень  особым
соображениям отказывается карать убийцу. Но что случится, если меч, выпавший
из рук одряхлевшей Фемиды, подхватит брат, отец, сын жертвы  или  даже  сама
жертва, если она по непостижимому счастью окажется живой? Одним словом,  что
должна делать юстиция, если жертва казнит своего палача? И  не  приведет  ли
это, в конце концов, к возрождению библейского талиона, к  тому  знаменитому
"око за око, зуб за зуб", при котором роль государства доведена до  нуля?  А
что делать с мстителем? Повесить его  за  убийство?  Но  это  значит  только
довершить то, что не сумели доделать наши общие враги. Посадить в тюрьму? Но
уже сажали! И самое опасное. Если и посадить и  судить,  то  можно  ли  быть
уверенным, что человек,  убивший  собственного  палача,  все-таки  не  будет
оправдан присяжными? А когда это произойдет, не будет ли  это  как  раз  тем
прецедентом, который снова восстановит права  ножа,  револьвера  и  убийства
из-за угла?  Как  забыть  далее,  что  государство,  осуществляющее  великий
принцип "Мне отмщение, и аз воздам", так же не вправе оказать произвольную и
преступную  милость  убийце,  как  и  покарать  за   убийство   невинного?"?
Достаточно ясно, правда? И вот этих-то строк, -  адвокат  постучал  согнутым
пальцем по газете, - одного этого места вполне  достаточно,  чтоб  возбудить
против вас судебное преследование за подстрекательство к убийству. Вы  юрист
и должны знать, что это такое.
     Он замолчал, ожидая моего ответа. Но я тоже молчал. Мне было совершенно
ясно, что все, что говорит этот сукин сын, очень разумно. Правда,  возбудить
дело против меня сейчас все-таки довольно трудно. Такие процессы и осуждения
по ним возможны только после совершившегося покушения. Но разве не абсолютно
ясно, что это же отлично сознают и мои  противники?  Так,  значит,  они  уже
приняли все меры к тому, чтобы угроза по  крайней  мере  хотя  бы  выглядела
реальной.  Конечно,  покушение  будет  совершено  в  надлежащие  сроки  и  с
надлежащими результатами. Негодяй получит несколько шишек на лбу или  синяк,
преступник будет задержан на самом месте преступления, да и всего  вероятнее
он даже бежать-то не будет, и при  первых  же  допросах  выяснится,  что  на
преступление его подтолкнула статья известного  журналиста  (называется  моя
фамилия), и вот уже загудело, завертело меня громоздкое, бестолковое  колесо
юстиции. Все это было для меня вполне понятно, и я даже знал по  опыту,  как
это делается.
     - Итак, господа, - сказал я, - мне все понятно, кроме одного:  чего  же
вы все-таки от меня хотите?
     Смотря мне в глаза, адвокат ответил:
     - А наши условия будут достаточно жестки, господин  Мезонье.  Мы  будем
просить прекратить вашу разрушительную деятельность, то есть,  -  поправился
он, - разрушительную, конечно, только в той части,  которая  непосредственно
направлена на разжигание междоусобной  войны.  Вы  правы,  но  вы  чрезмерно
далеко зашли. Перед вами два потерпевших. Один из них пришел со мной и имеет
честь с вами разговаривать. Другой, представителем которого являюсь  я,  мог
прийти вчера, но сегодня он уже не придет.
     Он говорил благожелательно, тихо, но все время смотря мне в  глаза.  От
его тяжелого взгляда и ласковости мне стало так неприятно, что я грубо спро-
сил:
     - Но неужели Гарднер стал за эти дни таким трусом?
     - Трусом? - спросил адвокат с хорошо  разыгранным  удивлением.  -  Нет,
конечно. Но он вообще перестал  быть  человеком.  Он  убит  вчера  ночью  за
городом.

     Надо сознаться, удар был подготовлен и нанесен  мастерски.  Я  чуть  не
вскрикнул  от  неожиданности.  Мне  мгновенно  представилось  все  то,   что
неминуемо должно свалиться на меня, на шефа, на всю газету вообще.  Говорить
дальше было уже бессмысленно. Я скомкал конец разговора и почти  выбежал  из
кабинета. Через час репортер криминального отдела принес первые подробности.
Труп Гарднера был обнаружен в небольшом лесу, вернее - загородном  парке,  в
одной из старых, заброшенных аллей. Он лежал на поляне  лицом  вниз,  а  все
лицо, от уха до уха, пересекал рубец,  очень  тонкий,  запекшийся  по  краям
черной, как потемневшая смола, кровью. Одежда убитого, особенно пиджак, была
смята, разорвана, затоптана, и вообще  впечатление  было  такое,  как  будто
Гарднер попал под машину и его минут пять тащило по  дороге.  Однако  ясными
оказались  только  два  обстоятельства.  Первое:   смерть   последовала   от
массивного размозжения мягкого мозгового вещества  каким-то  тупым  орудием,
возможно, обухом топора, и  наступила  около  десяти  часов  тому  назад.  И
второе: труп был перенесен с другого места, тащил его один человек,  сначала
на руках, а потом волоком по  земле.  Причин  убийства  вечерние  газеты  не
приводили, хотя и называли преступление таинственным, знаменательным и  даже
многозначительным.
     Наутро мне позвонил шеф и сердито спросил:
     - Ганс, я вас ни о чем не спрашиваю, но надеюсь, вы  не  такой  болван,
чтоб сунуться за информацией в полицию самому?

Я сказал, что как раз и собираюсь идти сейчас туда.
     - Ну, тогда я вас очень попрошу, - сказал шеф тревожно,  -  ни  в  коем
случае никуда не соваться. Достаточно и того, что уже есть.
     - А что же такое есть? - спросил я. Он сердито хмыкнул.
     - А это как раз то, что нам еще придется сегодня уяснить  полностью  на
собственной  шкуре.  Во  всяком  случае  развернутых  объяснений  теперь  не
избежать. Подстрекательство к убийству через печать - знаете, что это  такое
по нынешним временам?
     - Да, но кто же подстрекал-то? - спросил я.
     - Да мы же, мы же с вами! - заорал он в  трубку.  -  Вы  да  я,  старый
дуралей. И отвечать нам  придется  обоим,  и,  к  сожалению,  кажется,  даже
поровну.
     И он бросил трубку.
     А вот что я узнал в полицей-президиуме.
     Убийство, несомненно, носило явно выраженный политический характер. Все
деньги и ценности - часы и браслет - оказались целыми. В день убийства,  еще
до обнаружения трупа,  президенту  полицей-президиума  прислали  вырезку  из
газеты с моей статьей. На полях ее крупными красными буквами было  выведено:
"Преступление и наказание". Как  обнаружил  осмотр  штемпелей,  опущено  это
письмо было в районе нахождения Комитета коммунистической партии. Далее  шла
(я цитирую полицейское коммюнике для печати),  так  сказать,  принципиальная
часть. Учитывая все это, само собой напрашивался вопрос: как же  расценивать
действия автора статьи?  Ясно:  даже  не  поднимая  вопрос  о  достоверности
фактов, изложенных в статье, то есть о клевете, приходится прийти к  выводу,
что весь ход рассуждений господина Мезонье носит нетерпимый характер  и  она
вполне способна вызвать эксцессы вроде происшедшего. Ясно и  то,  что  автор
если и не прямо подстрекал, то обязан был  предвидеть  реальные  последствия
своей статьи, тем более что он и сам является  достаточно  опытным  юристом.
Таким образом, публикация  статьи  может  быть  квалифицирована  как  вполне
обдуманное преступное действие, направленное против жизни  и  здоровья  лиц,
неугодных автору, а это полностью соответствует такой-то и такой-то  статьям
кодекса.
     Это  заявление  было  сделано  сначала  устно  в  кабинете   президента
нескольким  журналистам,  а  потом  распространено   в   виде   официального
документа,  который  кончался  так:  "Таким  образом,  налицо  преступление,
начатое три дня тому назад в редакции газеты и затем полностью законченное в
окрестностях города. Разумеется, предполагать  согласованные  действия  двух
лиц - журналиста и физического убийцы -  невозможно.  Не  равна  и  доля  их
ответственности.  Однако  основание  для  привлечения  господина  Мезонье  к
уголовной ответственности безусловно имеется.  Тем  не  менее  ничего  более
ясного сказать  пока  нельзя,  так  как  этот  вопрос  касается  компетенции
прокуратуры,  а  не  полиции.  Дело  изучается   органами   государственного
обвинения, и соображения тут могут быть самые различные".
     Что это значило, я узнал полностью через два дня, когда мне позвонил по
телефону Юрий Крыжевич.
     Он сказал, что зайдет ко мне сейчас же, пусть только у меня  никого  не
будет,  и  по  его  тону  я  понял,  что  истории  с  убийством  он  придает
чрезвычайное значение. Так оно и было на самом деле.
     - Ну, - сказал он, проходя в комнату и на ходу расстегивая пуговицы  на
плаще, - на этот раз, кажется, вы дописались уж по-настоящему.  Что  говорит
ваш шеф?
     Я усмехнулся. Шеф мой мне ровно ничего не говорил,  только  вздыхал  да
качал головой, даже звонить и то перестал.
     - Наверное, все звонит и справляется о здоровье? - спросил Крыжевич.  -
Как, и не звонит даже? Ну  а  вы-то  ему  пробовали  звонить?  Тоже  нет?  А
почему?.. Ну и правильно! Сейчас самое правильное  -  вам  обоим  молчать  и
ждать, чем все это кончится.
     - А вы думаете, чем? - спросил я.
     Он ничего не ответил, только пожал плечами.
     Пережил я за эти два дня очень много.
     Гроза надвигалась на меня со страшной постепенностью.  Как  будто  даже
ничто не изменилось вокруг меня. Я по-прежнему ходил в  редакцию,  аккуратно
отвечал на письма  читателей,  принимал  посетителей,  подписывал  к  набору
материал своего отдела. По-прежнему ко мне то с воплями, то с руганью, то  с
обольстительными улыбочками входили (или врывались) обычные мои посетители -
бандиты, якобы невинно оклеветанные прессой, мужья,  оскорбленные  в  лучших
своих чувствах, девушки с разбитыми сердцами, чрезмерно  удачливые  адвокаты
по криминальным делам. Никто никогда не говорил со мной о моей статье, хотя,
конечно, знали про нее все. Но ведь и то надо понять: у человека, пришедшего
в судебный отдел, у самого земля горит под ногами, так ему ли до чужих бед и
смертей?! Почти прекратились и звонки. Зато по редакционным кабинетам попол-
зли какие-то смутные слухи. Я долго не мог уловить их суть,  но  однажды  ко
мне в кабинет зашел редактор международного отдела - человек еще молодой, но
уже видавший виды. За десять лет он успел с корреспондентским билетом пройти
три войны - две малых и одну глобальную  -  и  поэтому  имел  обширный  круг
знакомств среди военных. Зашел он уже после конца работы, прикрыл  дверь  и,
подходя к самому столу (я правил гранки), сказал:
     - Вы  знаете,  с  убийством  этого  Гарднера  происходит  действительно
какая-то чертовщина.
     - Да? - спросил я.
     - Да, да! Оказывается, негодяя-то намечали на крупный  военный  пост  в
комитете по координации чего-то, и были  уже  сделаны  все  нужные  запросы,
получены ответы - и  вот  тут  как  раз  и  ударила  по  нему  ваша  статья.
Понимаете, как сразу все обострилось и как все забегали?
     Он говорил, явно чего-то недосказывая и на что-то намекая, только я  не
улавливал, на что именно.
     - Вот как? - сказал я, смотря на  него.  Он  улыбнулся  мне,  но  глаза
отвел.
     - Конечно, если бы назначение уже состоялось и было объявлено, кое-кому
сильно нагорело бы. Вы называете с сотню свидетелей - значит сообщаемые вами
факты абсолютно не составляют секрета, они настолько  лежат  на  поверхности
земли, что  никто  из  заинтересованных  лиц,  прочитав  вашу  статью  после
назначения негодяя, не мог бы сказать: "А я этого не  знал,  Мезонье  открыл
мне глаза", или их любимое: "Вот мерзавец! Иметь такие факты и так  молчать!
Значит, он ждал удобного момента для устройства всемирного скандала! Вот вам
честь прессы! Вот вам ее подрывная роль!" Нет, все отлично все знали.
     Я смотрел на моего собеседника, а он хитро улыбался, показывая, что  он
несравненно больше скрывает, чем говорит, - очевидно, мне следовало  бы  его
попросить, раз уж он начал говорить, выложить мне на стол все, но я был  так
утомлен, так мне было все противно и на все наплевать, что я только спросил:
     - Итак, смерть Гарднера сыграла на руку его покровителям?
     - О! - воскликнул он радостно. - Вот наконец вы и поняли  кое-что!  Да,
дорогой Ганс, есть, видимо, такие счастливцы, которым помогает все на свете,
- деньги, люди и даже несчастные случаи. Кое-кому  повезло  опять.  Вот  как
называется то, что случилось в загородной роще неделю тому назад.
     На этом разговор наш и окончился. А утром я получил повестку с  золотым
гербом на бристольском картоне - вызов канцелярии королевского прокурора  на
час дня. После обычной формулы приглашения  стояло:  "По  делу  об  убийстве
бывшего военнослужащего немецких оккупационных  войск  в  Европе  полковника
Иоганна Гарднера". Я не выдержал характера, пришел раньше назначенного  часа
и в наказание за это наткнулся в приемной на редактора  фашистского  листка.
Он сидел ко мне спиной за столом, что-то быстро строча в блокноте, и когда я
обратился к нему с вопросом о начале приема,  он  поднял  на  меня  глаза  и
заулыбался.
     - Сейчас, сейчас вас примут, господин Мезонье, - сказал он  добродушно,
- и вас и меня. Секретарь только что увидел вас из окна и пошел с докладом к
начальнику. О, вас все тут знают!
     И всегда я попадаю в такие истории! Но отступать было уже  поздно  -  я
ведь сам к нему подошел, - и поэтому я спросил:
     - А вы по какому делу?
     Он безнадежно махнул рукой.
     - Да все по тому же. Только какое я имею отношение  к  Гарднеру?  -  он
слегка развел ладони. - Ваша легкая рука! Это ведь вы меня вместе с ним -  и
не скажу, чтобы удачно, - взяли заодно в общие квадратные скобки. Я-то так и
понял: это прием публициста, и не больше. А тут, видимо,  смотрят  иначе,  -
конечно, прокуратура!
     Но тут открылась  тяжелая  дверь,  обитая  черной  кожей,  и  секретарь
пригласил меня к его превосходительству.
     Как только я появился на пороге, прокурор  почтительно  поднялся  из-за
стола и пошел мне навстречу с протянутой рукой. Мы были давно  знакомы.  Оба
носили на лацкане пиджака весы и сову -  эмблему  высшей  школы  юридических
наук (он окончил ее раньше меня на десять лет), оба  чуть  ли  не  дважды  в
неделю просиживали по нескольку часов за одной шахматной доской в  клубе,  и
поэтому то, что ему, моему доброму знакомому, сейчас приходится говорить  со
мной  в  кабинете  королевского  прокурора  и  как  прокурору,   смущало   и
озадачивало его. С минуту мы  вообще  говорили  черт  знает  о  чем  -  и  о
шахматах, и о здоровье, и чуть ли не о погоде. Потом он сразу посерьезнел.
     - А сейчас, дорогой друг, - сказал он, усаживая меня  возле  небольшого
секретарского столика и опускаясь  в  кресло  сам,  -  возвратимся  к  нашим
несчастным баранам. Дело есть дело, и строг закон, но закон! Нам  приходится
с вами беседовать по  очень  неприятному  делу,  хотя,  говоря  по-честному,
виноваты не вы и не я, а те идиоты, которые не вздернули негодяя еще  десять
лет тому назад. Но факт есть факт, Гарднера не повесили в сорок пятом  году,
а убили на третий день после появления вашей статьи, и это в корне  изменило
все дело. Именно  поэтому  мне  приходится  беседовать  с  вами  в  качестве
королевского прокурора, и ничего тут не попишешь. Вы, зная меня, угадываете,
кому отданы мои симпатии, и поэтому понимаете и  то,  насколько  сложно  мое
положение. Курите, пожалуйста, эта дощечка только для моего секретаря.
     - Мое еще сложнее, - усмехнулся я, выбирая из его портсигара  папиросу.
- Мне приходится доказывать вам, высшему блюстителю закона страны,  аксиому,
известную любому школьнику: "после  этого"  еще  не  значит  "ввиду  этого".
Гарднер действительно погиб после моей статьи, но это и все, что вы  сможете
доказать. Причинной связи вы здесь не установите.
     - Ну что ж, я знал,  что  вы  мне  ответите  именно  так,  -  улыбнулся
прокурор и, взяв себе  папиросу,  закрыл  портсигар.  -  Действительно:  как
доказать, что  Гарднер  убит  по  вашему  подстрекательству?  Конечно,  если
ставить  вопрос  так,  то  вы  для  меня,  как  для   прокурора,   полностью
недосягаемы.  Тут  даже  анонимные  письма,  ежедневно  приходящие  в  адрес
полицей-президиума или королевско