что  описательная  и
результативная часть приговоров, несомненно, справедлива в свете наших общих
задач в деле замирения страны, самые приговоры, однако, не  могли  считаться
достаточно обоснованными. Так, например, не выполняется  ряд  процессуальных
норм, которыми  суд  по  самому  своему  характеру  чрезвычайного  трибунала
заниматься не мог". Написали?
     - Написал, - сказал Бенцинг. - Так действительно выходит приличнее. Вот
тут и можно начать: "Тем не менее..."
     - "Тем не менее, - заговорил размеренно Курцер, -  все  эти  меры  были
бессильными и, конечно, не могли  сколько-нибудь  упрочить  наше  положение.
Земля каждый день взрывалась  и  горела  под  нашими  ногами.  И  что  могли
изменить в этом усиление внутренней охраны, облавы, чуть  ли  не  поголовные
расстрелы жителей того дома и даже  той  деревни,  около  которых  произошла
диверсия или покушение? Опасность, однако, пришла с той стороны, с которой я
ее никак не ожидал. Слишком нелепа была та ловушка, в которую я попался". Та
ловушка, в которую я попался, - повторил он медленно, вдумываясь не  в  свои
слова, а в то, что скрывается за ними.
     - Я уже это написал, - сказал Бенцинг и  положил  перо,  демонстративно
показывая тем, что продолжения он и не ожидает.
     С минуту еще Курцер молча ходил по комнате, потом подошел к стене, снял
английский винчестер, осмотрел его, взвел  курок  и  стал  целиться  в  свое
отражение в зеркале. Положив перо, секретарь сидел неподвижно, опустив глаза
на желтоватый лист бумаги.  Курцер  прищурился  и  щелкнул  курком.  Бенцинг
глубоко вздохнул и повернул голову.
     - Все? - коротко спросил он, медленно и сонно поднимая и опуская веки.
     - Все, - сказал Курцер. Вынул зажигалку и подбросил  ее  на  ладони.  -
Спокойной ночи, Иоахим.
     Бенцинг молча встал, бесшумно выдвинул ящик стола, сунул туда рукопись,
потом подошел  к  окну,  опустил  шторы,  погасил  настольную  лампу  и,  не
прощаясь, пошел из кабинета.
     - Иоахим! - окликнул его Курцер, когда тот был на пороге.
     Бенцинг остановился и с улыбкой поглядел на него. Улыбка была открытая,
понимающая, совсем не такая, которая пристала секретарю.
     - Все на том же месте? - сказал Курцер с кривой улыбкой.
     - Я так и знал, что мы здесь кончим, - ответил Бенцинг, и тогда  Курцер
опять молча зашагал по комнате.
     Секретарь затворил дверь. Курцер  походил,  походил,  потом  подошел  к
туалетному столику, снял флакон с одеколоном, налил себе на  ладонь  немного
зеленой жидкости, обеими ноздрями с наслаждением втянул ее запах - он больше
всего любил ангорских кошек, хорошие духи и шоколадные конфеты  -  и  крепко
провел рукой по волосам. Потом бодро кашлянул, подошел к письменному  столу,
сел за него, достал голубую тетрадку и начал быстро писать.
     "Все это  очень  плохо  отражено  в  протоколах  следствия  и  судебных
материалах, хотя поплатилось за это более  десяти  тысяч  человек.  Я  знаю,
пожалуй, ненамного больше, чем следователи этого дела, тем не менее то,  что
я знаю, больше не знает никто. Вот если бы я был писателем..."
     Не отрывая пера от бумаги и не  перечитывая,  он  зачеркнул  написанное
косым крестом и продолжал уже не останавливаясь.
     "Я писал про ловушку: "идиотская и нелепая". Так оно  и  было.  Однажды
секретарь доложил мне, что с личным  письмом  от  "Медведя"  ко  мне  пришла
женщина. Было три часа ночи, и я приказал уже  вызвать  автомобиль.  Тем  не
менее  я  задержался  и  письмо  прочел.  Оно,  несомненно,  было   написано
"Медведем" и имело номера схожие с теми, которые стояли  на  его  переписке.
Внизу был оттиск его печати. Я прочел его до  конца  и  увидел,  что  ничего
существенного в нем нет, речь шла о каком-то заложнике, -  тем  не  менее  я
принял посетительницу. Меня поразило, что она была одета очень провинциально
с изысканностью мещанки, так, как полагается одеваться всем  просительницам.
Даже черная вуаль и та была на ней. Потом я подумал, что у "Медведя"  вообще
вкус неважный,  и  больше  думать  об  этом  не  стал.  Утверждаю  с  полной
ответственностью: я уже понимал, что ввязываюсь в  скучную  и,  по-видимому,
совершенно бесполезную историю. Тем не менее я предложил ей сесть и изложить
существо дела. Она воскликнула: "О, спасибо!" - и продолжала стоять. Тогда я
сказал ей довольно резко, что мне неудобно так смотреть на нее снизу  вверх,
она села, и я мог разглядеть ее как следует.  Ей  было  лет  около  двадцати
двух, никак не больше, у нее была великолепная матовая кожа, очень гладкая и
мягкая, черные и несколько косо, по-кошачьему, расставленные глаза. Вот  это
я сразу  заметил,  а  потом  забыл,  -  а  забывать-то,  оказывается,  и  не
следовало. У нее было жесткое выражение лица,  а  когда  она  заговорила  со
мной, то меня так и резанул ее голос,  ясный,  и  резкий.  Ах,  зачем  я  не
обратил на это  внимания  тогда!"  Рука  Курцера  безостановочно  бегала  по
бумаге. Он покусывал побелевшие губы, а замазки во рту набиралось все больше
и больше, в голове начинало звенеть, но он все-таки был доволен.  Наконец-то
он нашел в себе мужество написать ясно и прямо о том, что давило  его  почти
физически. С этой женщиной он прожил два дня.  Он  не  был  трусом.  Даже  в
секретных бумагах  министерства  внутренних  дел  и  государственной  тайной
полиции, когда речь заходила о ней,  всегда  отмечалось  особо,  что  только
мужество и самообладание наместника сохранило ему жизнь и  дало  возможность
задержать преступницу. Впрочем, это была дешевая победа. Она  сумела  как-то
отравиться до прихода охраны. Итак, Мужество и Самообладание. Он  чувствовал
его в себе все меньше и  меньше.  И  серьезно  думал,  что  вряд  ли  теперь
заслужит похвалы гестапо. Главное, если бы  хотя  опасность  была  открытая,
ясная, лобовая, а то ведь все скрывалось в тумане. Теперь он  писал  о  том,
что письмо оказалось поддельным, а сама она успела отравиться и умерла около
него, на ковре. Нити оборвались. Враг показал на минуту свое страшное  лицо,
свое  почти  сверхъестественное  всемогущество  и  ушел   в   воздух,   стал
уэллсовским невидимкой, дал ему еще какой-то срок, - а  какой?  Кто  же  это
знает?
     "Мне до сих пор непонятно, почему она не воспользовалась револьвером, -
писал Курцер. - Полицейская ссылка на то, что выстрел  привлек  бы  внимание
служащих и охраны, явно несостоятельна.  Она  отлично  знала,  что  в  вилле
никого не было, кроме старых слуг, не смевших подниматься наверх без особого
на то сигнала. Кроме того, в кабинете за стеной находился сообщник, личность
которого  так  и  осталась  невыясненной.  В  эту   ночь,   как   выяснилось
впоследствии, были пересняты все главнейшие документы,  находящиеся  в  моем
сейфе, в том числе... - Эти слова и следующие за ними  четыре  строчки  были
тщательно зачеркнуты. - Вообще же я думаю - разгадка в  том,  что  она  была
очень жестокой. Однажды ночью я проснулся от того,  что  около  меня  никого
нет. Я поднял голову и увидел - на столе горит настольная  лампа,  лежит  ее
раскрытый портсигар, а ее в комнате нет. Через открытую дверь я увидел - она
стоит на балконе и, заложив за затылок обе руки, смотрит на луну,  и  только
что я хотел ее окликнуть, как вдруг она  быстро  обернулась,  посмотрела  на
меня и пошла. Походка ее была бесшумной, кошачьей, такой, какой она  никогда
не ходила днем.
     Она дошла до края каменного балкона и остановилась. "Как оборотень",  -
подумал  я.  С  секунду  она  простояла   неподвижно,   словно   к   чему-то
прислушиваясь или выжидая чего-то,  потом  быстро,  как  змея,  перегнулась,
вытянулась и протянула пальцы по направлению к соседнему окну. Это было окно
моего кабинета. "Вот оно что, - мгновенно понял я все, - "план  Кримгильды".
И сейчас же в ответ из темноты раздался тихий, сухой и раздельный стук. Один
раз, потом другой  и  третий  -  стук  пальцем  по  стеклу.  Она  облегченно
вздохнула, даже слегка кивнула головой, выпрямилась, своей обычной  походкой
вошла в комнату, закрыла дверь,  подошла  к  столу,  выбрала  из  портсигара
папиросу, постояла так немного, держа ее в зубах,  потом  погасила  лампу  и
пошла к кровати. Я схватил ее,  когда  она  легла  со  мной  рядом  и  сонно
повернулась на бок. Мне хотелось ее взять  живьем,  и  поэтому  я  приказал:
"Лежи смирно. Я все знаю!" И тут произошло что-то  такое,  чего  я  не  могу
объяснить до сих пор. Я схватил ее за горло, а под  моими  пальцами,  руками
оказалось что-то сильное,  мускулистое,  пружинистое,  такое,  как  будто  я
хватал не женщину, а огромную змею или рыбу. Она мгновенно ушла из моих рук,
и  прямо  над  собой  я  увидел  со  странной,   навек   запомнившейся   мне
отчетливостью  ее  занесенную  руку  и  лицо  -  вот  эти  проклятые,   косо
прорезанные, кошачьи глаза, прямую, короткую, тигриную складку  на  лбу,  -и
сейчас же меня всего залила такая жгучая боль и  тошнота,  что  я  закричал.
Потом уже я понял - она метила в сонную артерию  и  промахнулась.  Как-то  я
сумел изловчиться и ударить ее головой в нижнюю челюсть, а когда она рухнула
- страшнее этого удара  нет  ничего,  -  соскочить  на  пол  к  звонку.  Она
задохнулась,  упала,  потом  села  на  кровать  и  с  минуту  так  просидела
неподвижно. В это время колени у меня тоже дрогнули, и я опустился у ее  ног
на пол. "Кто ты?" - спросил я ее. Она не ответила и отвернулась... Тогда...
     Тут на столе зазвонил телефон, и Курцер осторожно положил ручку и  снял
трубку.
     - Да, да, - сказал Курцер и перевел взгляд на секретаря, который  вошел
в комнату и остановился у двери.
     -  Здравствуйте,  коллега,  -  сказала  Курцеру  телефонная  трубка.  -
Напоминаю вам, что вы мне обещали  поговорить  с  господином  Войциком.  Мне
нужно уезжать, и я хотел бы  присутствовать  при  разговоре.  Я  ему  придаю
серьезное значение.
     - Когда вы уезжаете? - спросил Курцер, и лицо его перекосилось.
     - Я за вами прислал автомобиль, - сказала телефонная трубка. - Я  хочу,
чтобы вы испытали  его.  Это  новая  машина  фирмы  "Опель",  пятый  пробный
экземпляр, вышедший из сборочного цеха всего три дня тому назад.
     - Хорошо, - сказал Курцер и обернулся к Бенцингу.  -  Что,  машина  уже
прибыла? Я сейчас еду. Только позовите мне Курта. Он спит, но его все  равно
надо разбудить.

     Курт пришел и остановился около двери. Курцер сидел за столом и  что-то
быстро писал карандашом в блокноте.
     - Да, да, Курт, - сказал он, мельком взглянув на садовника. -  Да,  да,
голубчик. Давно, давно мы не виделись с вами.  Очень  давно.  Я  вот  сейчас
кончу и... Вы курите, Курт?
     - Только трубку, - тихо  ответил  Курт,  не  сводя  с  Курцера  больших
горящих глаз. - От папирос у меня болит грудь.
     - Ага, только трубку! Хорошо, хорошо, если трубку. Бенцинг!  -  крикнул
он, и Бенцинг вошел. - Вот, - сказал Курцер, - возьмите и прочтите.  Это  на
тот случай, если я почему-либо задержусь.
     - Так, сударь, слушаюсь,  -  сказал  Бенцинг,  бегло  прочитав  листки,
исписанные закорючками и крючками. - Понятно.
     - Это только тогда,  разумеется,  действительно,  если  я  задержусь  в
городе, но я не задержусь там.
     - Все понятно, сударь, - ответил Бенцинг и слегка поклонился.
     - Да, да, Курт, - сказал Курцер, отворачиваясь от Бенцинга. - Вас  ведь
Куртом зовут? Так? Слушайте, мы ведь где-то виделись?
     - Так точно, - ответил Курт тихо и почтительно и вытянул руки по  швам.
- Так точно! Виделись. При вашей лаборатории служил. Там  еще  баллон  тогда
взорвался, помните?
     - А как же мы с вами расстались? - вдруг слегка нахмурил брови  Курцер,
словно не то что припоминая, а просто что-то ставя на вид Курту и  прося  от
него объяснения. - Вы ведь, кажется... - он остановился, глядя на него.
     Глядел он так, точно хотел  проверить  что-то,  на  самом  же  деле  он
действительно  ничего  не  помнил.  Странные  вещи  происходили  у  него  за
последнее время с памятью (он упорно приписывал это ранению, но вряд ли  это
было в действительности так). Внезапно стали обнаруживаться провалы, и  все,
что попадало  в  них,  он  не  помнил  совершенно.  Вот  события  смежные  и
последующие припоминались до мельчайших подробностей, но то, что попадало  в
зону этого черного  слепого  пятна,  растворялось  совершенно.  Иногда  даже
приходилось гадать: да полно, было ли это в  действительности,  может  быть,
вообще ничего не существовало? Он тщательно скрывал этот недостаток,  прятал
его от всех и делал это с такой легкостью и умением,  что,  пожалуй,  только
кое-кто из его личного секретариата кое-что подозревал. И происходило это не
потому, что он стыдился или слишком  больно  переживал  воспоминания  о  том
страшном и темном куске его жизни, когда  он,  обливаясь  кровью,  лежал  на
ковре... Нет, все эти соображения не могли  быть  особенно  весомыми  в  его
глазах. Наоборот, он гордился этим приключением. Ведь как-никак  он  остался
жив. И получил даже  Железный  крест.  И  за  дело,  конечно,  его  получил.
Попробуй-ка кто другой уйти живым из этой ловушки! Кто посмеет сказать,  что
она плохо  была  задумана!  Нет,  совсем  иные  соображения  заставляли  его
скрывать свой недостаток. Сознаться в нем - не значило ли это  прежде  всего
показать свою неполноценность, зависимость от памяти и доброй  воли  кого-то
другого? А ведь дело-то обстоит так: он не помнит, он  не  знает  -  значит,
должен помнить и знать другой. А это в свою очередь значит, что нужно  этому
другому верить.  А  где  гарантия,  что  тот,  другой,  с  хорошей  памятью,
удержится от какой-нибудь авантюры, где страдательным лицом будет Курцер,  -
и опять-таки ввиду этого своего недостатка? В том волчьем мире, в котором он
живет, нельзя показывать своей раны, какой бы незначительной она ни была.  В
его же положении... Ну, одним словом, он отлично понимал, почему, зачем и от
кого надо скрывать этот недостаток. В  истории  с  Куртом  ему  все  портило
настроение: и то, что он помнил только  самое  начало  и  самый  конец  этой
истории, и то, что Курт Вагнер ловит зачем-то птиц, и даже то, что  он  знал
когда-то его отца. Но вот он наконец перед ним. Бывший не то лаборант, не то
старший служащий при лаборатории Э 5. Потом что-то такое случилось (что  же,
что именно, черт возьми?), и Курт Вагнер исчез. И исчез не потому, что умер.
Значит, сбежал. Наверное! Так вот: при каких обстоятельствах, а главное - от
чего он сбежал?
     - Так где же вы были после? - спросил Курцер.
     Курт вздохнул.
     - С тех пор много воды утекло, - ответил он задумчиво. -  Где  был?  Да
везде был. На родине был, потом уехал на юг Франции.
     - Куда же именно? - спросил Курцер.
     - Сперва  на  курорте  заведовал  теплицами.  Каждое  утро  должен  был
выставить на столики, в бокалы, полсотни черных, желтых и  алых  роз.  -  Он
остановился, выжидая ответа. - Вы думаете, это легко?
     - Ну, потом? - спросил Курцер, постукивая пальцами по столу.
     - Ну, потом был в Берлине. Поставлял цветочной фирме "Гаубсберг и  сын"
минеральные удобрения для комнатных растений "Тропики" -  две  марки  пакет.
"Пальмовые рощи расцветают в вашей комнате. Около вашего камина наливаются и
созревают золотые плоды ваших  любимых  цитрусовых".  Ну  и  так  далее.  На
двадцать строк мелкой печати, в середине рисунок -  целующаяся  парочка  под
апельсиновым деревом в золотых плодах. Очень хорошо шел этот товар.
     - Так. Что дальше? - спросил Курцер.
     - Так продолжалось год. Потом...
     - Вот что, Курт, - сказал Курцер увесисто и  спокойно.  -  Я  свободный
человек, у меня хватит времени выслушать ваши арабские сказки, но лучше было
бы, если бы мы договорились с вами без них. Понимаете, для нас лучше.
     - Как, вы мне не верите? - ошалело спросил Курт. - Так вот, пожалуйста,
я вам покажу рекламу. - Он полез в  карман  и  вынул  оттуда  многокрасочную
этикетку, такую, какой обыкновенно оклеивают дешевые консервы:  "Минеральные
удобрения "Тропики".
     - Ах, вы даже и пакетик с собой захватили? - засмеялся  Курцер.  -  Ну,
Курт, давайте без дураков. Вы видите, здесь это не пройдет. Говорите  прямо:
куда вы убежали из лаборатории?
     - Я? Убежал? - очень изумился Курт.
     - Да. Вы убежали. Лопнул баллон, и вы убежали,  -  спокойно  подтвердил
Курцер. - Так вот: куда и почему?
     С минуту оба молчали. В дверях показался секретарь, но увидел  Курта  и
исчез.
     - Почему и куда? - повторил Курцер.
     - Я ушел из лаборатории потому, что у меня слабые легкие.
     - Ага, - сказал Курцер.
     - И работать с собаками я уже не мог. Да еще  с  этим  газом,  будь  он
проклят.
     - Ага, - принял к сведению Курцер.
     - После этого я стал кашлять кровью. У меня болела грудь, и я...
     - Ага, - подытожил Курцер.
     - Ну и ушел, - с неожиданным раздражением закончил Курт. - Что  мне,  в
самом деле, издыхать, что ли, из-за этих собак?
     - Так, - сказал Курцер, потому что он понял все окончательно. - Значит,
вам не понравилось и вы сбежали?
     - Да не сбежал я, - протестующе ответил Курт, - не сбежал. Я просто...
     - Ну да, у вас болела грудь. Не издыхать же вам из-за этих собак. Знаю,
знаю! Так вот, послушайте теперь меня. Вы  сбежали,  и  сбежали  из  военной
лаборатории в самое горячее время, не потрудившись даже сдать ключи. Если бы
я вас тогда поймал, я бы вас  расстрелял  через  двадцать  четыре  часа  как
дезертира.
     - Воля ваша, - тускло ответил Курт.
     - Моя воля! Я расстрелял бы вас через двадцать четыре часа. Но я вас не
расстрелял  и  не  расстреляю.  Наоборот,  я  дам  вам  возможность   хорошо
заработать. В каких отношениях вы с моим племянником и профессором?
     - Ваш племянник хороший мальчик, - ответил Курт.
     - Да? Но это оставим, - слегка  поморщился  Курцер.  -  Что  у  вас  за
отношения с его отцом?
     - Господин профессор безумный человек, -  быстро  и  убежденно  ответил
Курт.
     - Безумный? - немного удивился и даже поднял брови Курцер. - Отчего  же
вы так думаете?
     - А вы посмотрите на сад, - ответил горячо Курт. - Разве это  сад?  Это
куст крапивы. Бурьян. Скотный двор. Это... это,  извините,  черт  знает  что
такое.
     - Да?
     - Да, господин полковник. Я ведь помню  этот  сад  при  вашем  батюшке,
двадцать пять лет тому назад. Ну разве есть что-нибудь похожее?  Тогда  если
это клумба, так она была клумба. Пруд так пруд. Аллея - так она аллея. Ну  а
сейчас?
     - Значит, в саде все и дело? - спросил Курцер.
     - Аллеи. Ну, по совести, что это за аллеи?
     - Курт, - вдруг встал с места Курцер, - не надо! Не надо со мной валять
дурака! Понимаете, я вам не Ганс.
     - Господи, да я... - взмахнул рукой Курт.
     - Да! Вы, вы! Вот вам и не надо обманывать меня. Понимаете, ни  к  чему
это. Давайте поговорим честно и открыто. Я согласен вас использовать, но для
этого вам нужно бросить со мной эту нехорошую, совершенно бесцельную  манеру
играть какого-то дурачка. Дело, конечно, не в саде.
     - Ну, дело и в саде,  -  горячо  ответил  Курт.  -  Я  ваших  мыслей  в
отношении меня не понимаю, но уж если вы со мной говорите, то разрешите  вам
заметить, что дело и в саде. Порядочный хозяин так сада не запустит. Это  же
твое жилище. Сад-то! Если живешь свинья свиньей, то и в  голове  у  тебя  не
может быть ничего порядочного. Вот как я считаю.
     - Ладно, - вдруг рассмеялся Курцер. - Пусть дело будет в саде. Я забыл,
что вы работали еще с моим отцом. Так вот,  мое  первое  поручение  вам:  вы
завтра берете мальчика и ведете его к оранжерее. Понимаете?
     - Понимаю, - сказал Курт.
     - Вы его уводите ловить дрозда, и что бы там, в доме, ни случилось,  вы
его домой не пускаете.
     - И это понимаю, - ответил Курт и даже не позволил себе улыбнуться.
     - Ну вот и отлично. Повторяю: какими угодно средствами, но чтобы завтра
мальчика там не было. Понимаете? - Он ткнул пальцем в потолок  комнаты,  где
помещался каб