Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
многое. Так, больной, если у него водились
деньги, мог перебраться в отдельную палату с балконом в сад, мог, конечно, с
разрешения лечащего врача, нанять даже специальную сестру. Но и такому
больному, если он лежал в нашем, то есть послеоперационном, отделении,
свидания разрешались только дважды в неделю.
- Невозможно, невозможно! - отвечал на все просьбы главный врач
больницы. - Таковы наши правила. В этой больнице никаких привилегий ни для
кого не существует.
И был так невозмутимо строг, что, кажется, и сам верил в это. Но он-то,
может, и верил, а я-то ему нет, поэтому первое, что мне пришло в голову, -
это какую еще новую пакость готовит мне прокуратура?
- Да кто он такой? Что ему нужно? - спросил я почти грубо. Не успела
еще сестра мне ответить, как дверь палаты как-то по-особому широко и парадно
распахнулась - именно не открылась, а распахнулась, - и, сопровождаемый
хирургом, вошел в белом шелковом халате, щегольски наброшенном на плечи,
королевский прокурор.
Признаюсь, при виде его превосходительства я так обомлел, что даже не
встал, а только откинулся на подушки, да и он, посмотрев на меня, смешался.
Так с десяток секунд мы смотрели во все глаза друг на друга, не зная, с чего
начать, но тут я сделал какое-то случайное движение рукой и все сразу пришло
в движение и разрешилось.
- Лежите, лежите! - очень натурально всполошился он и бросился ко мне.
- Лежите, пожалуйста! Ведь вам же нельзя двигаться? Что вы?!
От резкого движения халат соскользнул с его плеча, и я увидел, что под
мышкой он держит квадратный черный портфель величиной с книгу среднего
формата. Это мне не понравилось больше всего.
- Не вставайте, я сяду рядом, - сказал прокурор. Как из-под земли
бесшумно подкатили кресло, кожаное, докторское, из кабинета главного врача.
- Ну а выглядите-то вы совершенным молодцом! - продолжал он, усаживаясь. -
А? Профессор?
Хирург, высокий старик с военной выправкой, похожий на бульдога,
молодецки гаркнул что-то в желтые, прокуренные усы, но прокурор уже перестал
его замечать.
- Температура? - спросил он меня.
Не успел я ответить, как профессор снял со спинки кровати дощечку с
температурной кривой и подал прокурору. Тот посмотрел и омрачился.
- Все-таки еще тридцать семь и пять?.. И вот даже тридцать восемь? -
спросил он капризно. - Что же это такое, доктор?
- Процесс еще не закончился вполне, - ласково наклонился над ним
хирург. - Вот эти две вершинки - та и эта - как раз и связаны с тем, что в
эти дни отходили секвестры.
- Секвестры? Ах, секвестры! - обрадовался прокурор. Опять поймал халат
двумя пальцами где-то на предплечье. - Вот у меня тоже весь сорок пятый год
отходили секвестры. А на костылях вы еще не ходите, коллега?
Ему опять что-то ответили, я не слышал, что. Я глядел на его спокойное,
замкнутое и ласковое лицо, лицо жесткого и отлично воспитанного человека, на
небольшой кожаный портфельчик на коленях, в котором скрывалось для меня
что-то очень неожиданное и неприятное, и старался понять: что же это такое?
Министр ли юстиции подал в отставку? Верховный ли суд возвратил обратно мой
обвинительный акт? Победили ли левые на муниципальных выборах? Одним словом,
какой бес принес его сюда? Тут я увидел, что мой посетитель уже держит
конверт и прикидывает на свет одну за другой черные рентгеновские пленки -
все это очень ловко, изящно и быстро, хорошо отработанным жестом опытного
игрока в покер.
И тут я наконец овладел собой и сказал:
- И при вашей загруженности, ваше превосходительство!..
И только я произнес это, как они так на меня и уставились. Потом
прокурор швырнул на стол всю кипу снимков и приказал:
- Доктор, вы бы не возражали... минут на десять?..
И сразу же нас в палате осталось двое.
Тогда я скинул одеяло, сел на кровати и посмотрел на прокурора. Он
поймал мой взгляд и косо улыбнулся.
- Моему коллеге так не терпится узнать, в чем дело? - спросил он
ласково и недовольно.
- Очень! - сознался я.
С полминуты мы молча смотрели друг на друга, потом он резко отвел
взгляд и встал.
- Тогда, к вашему сведению, как юристу, - сказал он очень холодно,
снимая без церемоний халат и вешая его на спинку кресла. - Мы аккуратно
получаем сведения о здоровье всех тех, кто числится за нами, но по болезни
не может участвовать в судебном разбирательстве его дела. Но... - он
усмехнулся. - Я, конечно, не рискнул бы к вам сунуться просто так... - Тут
он опять сел и взглянул мне прямо в глаза. - Но прежде всего - газеты-то вы
читаете?
Я кивнул.
- И, надо полагать, не только одни газеты, но и "Вестники министерства
юстиции"?
Я опять кивнул.
- И, следовательно, знаете, что сейчас предстоит большой процесс
национальной компартии? Очень хорошо! Тогда читайте.
Он бесшумно распахнул портфель и вынул два сложенных вдвое листа
отличнейшего бристольского картона с золотым обрезом. Под штампом и эмблемой
стоял четкий машинописный шрифт:
"Высокий Сенат!
В дополнение и уточнение наших предыдущих ходатайств о рассмотрении
совместимости деятельности коммунистической партии с конституционными
началами нашей страны, ходатайствуем дополнительно о том, чтобы на тех же
заседаниях были подвергнуты суждению Сената следующие частные вопросы:
а) Вопрос о судьбе посмертного труда проф. Л. Мезонье: насколько будет
признано и доказано, что покойный ученый действительно работал над такой
рукописью перед смертью.
б) Вопрос о том, можно ли признать таким предсмертным трудом профессора
книгу "Расы и расизм. Некоторые итоги сорокалетнего изучения человека",
вышедшую недавно в Москве на русском языке и подписанную именем покойного
ученого.
Если же названный труд будет признан действительно принадлежащим перу
покойного директора Института предыстории, то и
в) вопрос о том, какими каналами, для какой цели и кем именно книга,
написанная в нашей стране и нашим ученым, была переправлена за границу и
вышла в стране коммунистического лагеря, а также
д) вопрос о том, может ли быть доказано документами, свидетельскими
показаниями или любым иным путем, что нелегальная переправка рукописи через
границу является осуществлением воли покойного и была произведена лицом,
специально на то уполномоченным.
В свою очередь мы в связи с этим же желаем и обязуемся доказать
Высокому Сенату, что:
1. Если книга "Расы и расизм" в своей основе действительно принадлежит
перу проф. Л. Мезонье, то ряд страниц, абзацев и подглав этой книги,
вышедшей в Москве, во всяком случае являются открытой коммунистической
интерполяцией, ничего общего ни с наукой, ни с действительными взглядами
покойного ученого не имеющей.
2. Все вышеназванные действия совершены коммунистами с явно
пропагандистскими целями.
3. Они являются по своей юридической природе преступными и полностью
подпадают под следующие параграфы "Закона об охране конституции" (следовали
эти параграфы).
Исходя из сказанного и перечисленного, мы ходатайствуем о том, чтоб все
материалы, как представленные при настоящем отношении, так и те, которые
будут или могут быть найдены и представлены в дальнейшем, были рассмотрены и
взвешены на тех же заседаниях Высокого Сената, на которых будет решаться
вопрос о конституционности коммунистической партии нашей страны и о
терпимости ее в рамках легальности - как частный аспект этого же вопроса.
При этом прилагаются:
1. Акты научной экспертизы (на 124-х листах).
2. Свидетельские показания по всем перечисленным пунктам (на 60
листах).
3. Совместный меморандум о лицах, по мнению истцов, виновных в
похищении рукописи и интерполяциях.
Министр юстиции (пустое место вместо подписи) Министр внутренних дел
(то же) Министр полиции (то же)
Начальник управления по охране конституции (то же)".
Я дважды, совершенно не щадя терпения прокурора (а он даже взглянул на
часы), прочел эту бумагу и поэтому передаю ее содержание почти буквально.
- Но тут еще должен быть меморандум, - сказал я. - Где он?
Прокурор взял у меня из рук лист, аккуратно сложил, спрятал, замкнул
портфель и ответил очень простодушно:
- Да ведь я, дорогой коллега, и эти-то бумаги не имел права вам
показывать.
- Ну, это-то само собой, - ответил я и снова лег. - Конечно, не могли.
Но ведь не могли, а показали! Значит, что-то имели в виду. Так вот, что
именно?
Зрачки прокурора все сужались и сужались, пока не стали маленькими и
пронзительными, как два черных мебельных гвоздика, он даже сделал какое-то
резкое движение, чтоб встать, но только выпрямился в кресле и положил руку с
дрожащими пальцами на подлокотник.
- Ну, точно в плохом агитационном романе, - сказал он с сухим смешком.
- Нет, дорогой коллега, будьте совершенно спокойны. Хотя я и пришел к вам
частным образом, но отлично понимаю, с кем я имею дело. Да и обвинение,
которое мы поддерживаем против вас, - он махнул рукой, - разве оно годится
для шантажа? Нет, дело совсем в другом: эта бумага должна получить визу
королевской прокуратуры, а для меня не все в ней ясно. Хотя должен сразу же
сказать: вся эта история с исчезновением рукописи и появлением ее в Москве
очень неприятна и подозрительна.
Он подождал моего ответа и, не дождавшись его, продолжал все громче и
воодушевленнее:
- Да, и подозрительна и неприятна. Ну-с, просмотрел я и труд вашего
батюшки. Нам его перевели. Конечно, для суждения о нем в полном объеме моего
юридического образования совершенно недостаточно, но одно-то мне ясно: три
министра правы! На этот раз, к сожалению, уж правы: те страницы и абзацы,
которые цитирует меморандум, безусловно льют воду на коммунистическую
мельницу. Это уж никак не разоблачение немецких расистов, а простой призыв к
ножу. К алжирским и марокканским событиям, если вам угодно. Об этом уж
никакого спора быть не может!
Он замолчал, опять ожидая моих возражений, но я лежал и слушал.
- И тут я должен согласиться с авторами меморандума, - продолжал он,
раздражаясь все больше и больше. - В этой книге с профессором происходит
какая-то невероятно странная трансформация, просто какое-то спиритическое
раздвоение личности. Вот читаю одну страницу, вторую, третью, страница за
страницей идет строгая научная проза: даты открытия, фамилии ученых,
латинская номенклатура - и вдруг ни с того ни с сего - бац! - ученый влез на
стол и заговорил языком партийного работника. Позвольте! Почему? Откуда?
Как? Когда и где профессор говорил так? Мы ведь с вашим батюшкой тоже
прожили бок о бок не один десяток лет, слышали его и на лекциях, и на
торжественных актах, и в муниципалитете, значит, достаточно знаем его голос.
Это для нас никак не человек с улицы, так откуда же нашло на него такое
наваждение, мы хотим это знать!
Я лежал, закрыв глаза рукой, но то, что прокурор не сводит глаз с моего
лица, мучило меня, и я, кажется, сделал непроизвольную гримасу.
- Вот я вижу, вам неприятно меня слушать, - подхватил прокурор, - вы,
конечно, держитесь совсем другого мнения.
- Да нет, говорите! Говорите! - попросил я. - Я молчу потому, что мне
хочется собраться с мыслями.
- Ну, так что же, собственно, еще говорить! - солидно вздохнул
прокурор. - Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл - стал Павел, и такой
случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари, пошляки, смотрим
на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна, а
здесь все и сложно и запутано. В самом деле книга - толстая, очень ученая и
- что уж тут говорить! - отлично написанная книга, на которой красуется
фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи верст и вышла в свет при
обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки ее достоверности.
Это первое, что я знаю о ней. Второе - еще более для меня темное: эта книга
вышла в стране...
Тут я, кажется, по-настоящему напугал и ошеломил моего высокого
посетителя - вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:
- В стране, спасшей мир. - И так как он смотрел на меня баран бараном,
я засмеялся и объяснил: - Ну, я говорю: книга моего отца вышла в стране,
спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я просто цитирую моего коллегу
королевского прокурора. Это он как-то сказал: "Россия снова спасла мир своей
кровью". Это же из вашей речи в сорок пятом году.
Удар пришелся в лицо. Его превосходительство даже слегка перекосился,
как от полновесной пощечины. Но когда он заговорил снова, голос его был уже
опять спокоен и размерен.
- Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее, - сказал
он, улыбаясь одной щекой, - я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят
пятому году с мерками сорок пятого. Все ваши неприятности именно отсюда и
идут.
- Так же, как и все чины вашего превосходительства от прямо
противоположного, - почтительно улыбнулся я. - Что спорить? Редкий талант -
забывать старое добро и не видеть новое зло - ваше ведомство довело до
абсолютного совершенства.
Он вскочил так бурно, что я думал - сейчас он меня ударит. Настоящее,
не наигранное негодование было написано на его холеном лице.
- Мое прошлое, дорогой коллега, раз вы уж обладаете такой прекрасной
памятью, - сказал он каким-то каркающим голосом, - хорошо известно всем! Оно
- лагерь уничтожения. Прошу помнить: я - "болотный солдат", но в сорок
четвертом году меня и там арестовали. А в зондерлагере, куда меня отправили,
мне надели солдатские сапоги из синтетического каучука и двенадцать часов в
сутки заставляли ходить по жидкой грязи. Еще неделя - и меня спалили бы в
крематории!
Я усмехнулся. Все это - зондерлагерь, резиновые сапоги, грязь,
крематорий - были полной правдой. В сорок четвертом году его
превосходительство действительно в течение двух месяцев месил грязь, и его
подгоняли плеткой в лагере ведомства доктора Лея. Потом прокурор выбился из
сил (сопротивляться у этих господ мужества не хватает - они будут топтаться,
пока не сдохнут), и его действительно без всяких слов превратили бы в кучку
костяной муки да в горсть пуговиц, но тут подоспел Крыжевич со своим отрядом
(а в ту пору гитлеровцы уже трещали по всем швам), перебил охрану и увел в
горы заключенных. Его превосходительство стащили туда на носилках. Вот
почему в сорок пятом году у него отходили секвестры. Но я не напомнил ему
обо всем этом, а только спросил:
- И поэтому вы неделю тому назад подписали ордер на арест того
командира партизанского отряда, который вырвал вас уже из крематория?
Он хотел что-то сказать, но только открыл, закрыл рот и беспомощно
посмотрел на меня.
- Ну, ну! - крикнул я ему. - Говорите, говорите! У вас есть что
возразить?
Но он молчал.
- Нечего вам возразить! - сказал я тихо и горько, так и не дождавшись
его ответа. - Все, все забыли. Забыли свое героическое прошлое, забыли
преступное прошлое Гарднера! Забыли того, кто вас предал. Забыли того, кто
вас спас! Ну, хорошо, это ваше дело, но от меня-то чего вы хотите, отец
сенатор, ваше превосходительство? Бумаги отца? Черта с два я вам их отдам!
Тут королевский прокурор снова обрел дар речи и сказал:
- Ну, вы же понимаете, в таком тоне нам разговаривать бесполезно.
- Как будто? А зачем же вы пришли, если не за этим? - крикнул я. -
Видите, как все просто у вас получается. Бумаги я спалю - вы как-то
пронюхали, что в Россию пошла машинопись, а не автограф, - потом назову лиц,
спасших рукопись от уничтожения, и ваш Высокий Сенат осудит этих людей за
измену. Только, ради всех святых, кому измена-то? Гестаповцам? Вам? Миру,
который, по вашим словам, отстояли своей кровью эти люди? Ради всех
дьяволов, раз вы уже не верите в Бога, измена-то, измена-то кому?
Он что-то говорил, пожимая плечами и презрительно улыбаясь, но я уже и
не слушал, да и просто не слышал его. Меня снова захлестывало то высокое и
восторженное негодование, от которого сразу все становится на свое место и
делается легко дышать, и только одно чувство наполняло меня всего в эту
минуту, как, оказывается, я мало понимал всю жизнь! Как позорно мало стоил!
Почему, - спрашивают меня три министра, - мой отец перед смертью вдруг
заговорил как коммунист? В самом деле - почему? Да на меня только два месяца
как сыплются их ослиные удары, и жизни моей ровно ничего не грозит, а разве
я сейчас такой, каким был до этого? Разве прежние у меня глаза, когда я
смотрю на них? Прежние слова, когда говорю с ними? Прежние мысли, когда я
думаю о них? Эх, прокурор, королевский прокурор, ничего вы все-таки не
понимаете!
Кажется, я сказал нечто подобное, потому что он встал с кресла и взял
портфель под мышку.
- Ну, хватит, - сказал он, - будем говорить в иной обстановке! Мне с
вами не договориться.
Я ничего не ответил.
А он дошел до двери и вдруг повернулся ко мне.
- Ганс, перестаньте, - сказал он вдруг мирно. - Ну, что вы в самом
деле? Стоит ли?
- А что, не стоит? - спросил я и махнул рукой. - В самом деле,
наверное, не стоит. Вот только что будет со мной, я не особенно понимаю. Ну,
да что-нибудь будет... Дайте-ка мне папиросу. Я знаю, у вас крепкие.
- Да ведь курить-то вам, наверное, нельзя, - уныло ответил прокурор, но
снова подошел ко мне, сел и достал портсигар. - Что доктор-то мне скажет?
Меня ведь предупредили...
После этого мы с минуту курили молча. Потом он встал, накинул на плечи
халат и протянул мне руку. Я ее пожал.
- Ну, и на прощание, - сказал он бодро, - я вам дам благой совет, не
как прокурор, а как ваш товарищ. Будьте вы посмирнее! Ваше дело ни гроша не
стоит, а вы так его раздуете, что сгорите, как моль.
- Да нет, ваше превосходительство, - ответил я мирно, - что уж мне тут
советовать? Посоветуйте Сабо, чтобы она другой раз лучше выбирала мишень. На
что я ей? На мне она карьеру не построит... А вот прийти на прием, скажем, к
вашему превосходительству, закутавшись в плед... да и бахнуть вам в лоб,
чтоб мозги полетели! Вот это дело!..
Его так и смело с места.
- Черт знает, что вы себе позволяете! - крикнул он и ударил кулаком по
креслу. - Вы в самом деле, наверно... - он раздраженно щелкнул себя по лбу.
- Да я вас под суд отдам!
И он почти выбежал в коридор.
А дня через три ко мне в больницу явился Ланэ.
Он пришел в то время, когда я после обхода задремал у открытого окна в
сад. Просто я вдруг проснулся и увидел, что он стоит и трогает мое плечо. Я
поглядел на него, увидел утомленное, скорбное лицо, печальный взгляд,
сиреневые, медлительные веки, и хотя он, видимо, желал казаться бодрым,
веселым и добродушно-ворчливым, но с первого же взгляда я понял, что
пришел-то он совсем с другим, и, конечно, не ошибся.
- Вы воюете с ветряными мельницами, Ганс? - спросил он печально и
ворчливо. - Валяйте, валяйте. Что сейчас не хватает нашей стране, это - Дон
Кихота.
Я смолчал.
- Вот одна мельница сломала вам ногу, а вам все мало. Хотя прокурор и
грозит вас привлечь еще и за клевету и этого сейчас никак не докажешь, но я
имею все основания считать, что эту сумасшедшую выпустили специально для
того, чтобы она произвела что-то экстраординарное, вроде вот этого выстрела.
То есть не то что ее с