н брюзгливо. - Я  вижу,  что  мы  с
вами вряд ли договоримся, но вот я хочу задать вам один вопрос.
     - Пожалуйста, - любезно наклонил голову отец и выпустил изо рта большой
клуб дыма.
     - Что вас удерживает около них?
     Отец молча курил.
     - Моя наука, - сказал  он  коротко.  -  Моя  совесть,  -  прибавил  он,
подумав.
     - Совесть?! - обидно засмеялся дядя.
     - Да, вы знаете, я ведь ее не считаю химерой, как ваш фюрер.
     - Ваша совесть, ваша наука! - сказал, будто  выругался,  дядя.  -  Ваша
наука! Ну, что же она вам дала? Шкаф с коллекцией обезьяньих черепов, мантию
какого-то университета и еще что? Да! Подержанный  фордовский  автомобиль  и
квартиру с казенными дровами! Это почти за сорок лет беспорочной,  я  сказал
бы, солдатской службы! Признайтесь: немного! Мы своим  ученым  даем  гораздо
больше.
     Отец поднял голову, нижняя челюсть его дрогнула.
     - Знаете что? - сказал он. - Давайте  не  будем  касаться  науки,  моей
науки, - подчеркнул он. - Тут мы действительно не сговоримся.
     - Хорошо, - согласился сдержанно дядя, - не будем касаться вашей науки.
Но дело-то ведь очень простое. Двадцать лет вы боролись против нас...
     - Двадцать лет, вы сказали, - перебил его отец, как будто  подсчитывая.
- Больше, много больше. Я боролся с вами с первых же дней моей  сознательной
жизни, а мне уже шестьдесят лет.
     - Как вы, ей-Богу, любите красивые фразы! - поморщился дядя.  -  Вот  к
вам действительно приложимы  слова  вашего  любимого  писателя  Сенеки:  "Мы
погибаем  от  словоблудия".  Вы  боролись,  говорю  я,  против   нас   всеми
средствами,  от  благотворительных  лекций  до  организации   этого   вашего
псевдонаучного института. Вы с кучкой ваших сотрудников занимались моральной
партизанщиной, называя это  наукой.  В  то  время  мы  не  имели  физической
возможности призвать вас к порядку и сражались наименее эффективным оружием,
взятым из вашего же арсенала, - печатным словом. На вашу ругань мы  отвечали
тоже руганью.
     - Вы отвечали клеветой, сударь! - сказал  отец  и  стукнул  кулаком  по
столу. - На серьезные научные доводы  вы  отвечали  фиглярством  этого  шута
горохового Кенига!
     Дядя прищурившись смотрел на отца.
     - Ого! - сказал он с удовлетворением. - Я вижу, вы  сердитесь,  значит,
Кениг вам причинил все-таки серьезное огорчение.
     - Вот что, - сказал отец серьезно  и  поднялся  было  с  кресла.  -  Вы
знаете, я не играю краплеными картами и  всякое  шулерство  мне  органически
противно. В особенности когда это касается науки. Вы помните, у нас уже  был
как-то разговор на этот счет.
     - Но наука-то, наука-то! - закричал дядя. - Наука-то не существует сама
по себе, наука-то тоже чему-то служит. Неужели вам ваши друзья не  объяснили
даже этого? Если бы дело касалось только обезьяньих черепов, мы дали бы  вам
играть в них сколько угодно. Верьте моему честному слову, - мы до сих пор не
повесили ни одного собирателя марок или нумизмата. Но вы задели нас в  самом
больном месте - в вопросе происхождения нашей расы, в вопросе крови и  чести
нации, - и мы этого допустить не можем. Против инсинуаций вашего института и
собственно ваших мы боролись - охотно соглашаюсь! -  тоже  инсинуациями.  Мы
говорили с вами тогда словами. Теперь, когда мимо вашего института  проходят
наши войска и ползут наши танки, у нас могут быть и иные доводы. Ведь  мы  и
пришли затем, чтобы положить конец всяким спорам, которые ведутся совершенно
бесплодно вот уже в течение семи лет. Теперь  мы  можем  добиться  последней
ясности во всех вопросах - и, конечно, добьемся ее.
     - Вот это другой разговор, - одобрил отец. - Это мне понятно.  Так  что
же вы от меня хотите? Давайте-ка  внесем  эту  необходимую  ясность  в  наши
отношения.
     - Давайте, - согласился дядя. - И начнем тогда с азов. Вы  знаете,  что
мы стоим на точке зрения принципиального неравенства человека  человеку.  Мы
боремся против вас потому, что вы заразили мир жалостью. В веселое и славное
время средневековья, во время господства  единого  разумного  бога  из  всех
богов, сотворенных человеком, - грубой физической силы,  то  есть  попросту,
когда  в  истории  действовал  тот  же  безжалостный  и  спасительный  закон
естественного отбора, что и в природе, все  было  в  относительном  порядке.
Относительном, говорю я, потому что  поклонники  неполноценных  и  уродливых
тварей существовали все время. К сожалению, жалость к ним  пока  неотъемлема
от человека.
     - Вам нравится средневековье? - с интересом спросил отец.
     - Ни в коем случае! - энергично покачал головой дядя. - Это  пройденный
этап, и никогда он не повторится снова.
     - Ну конечно, - согласился отец, - тогда были только  костер,  топор  и
петля, но явились вы - и оказалось, что для того, чтобы облагодетельствовать
человечество, нужны еще удушливые газы.
     - Вот что... - Дядя встал и оттолкнул стул, его  большие,  рысьи  глаза
потемнели и стали еще глубже. - Вот что, профессор...
     - Да, да, - откликнулся отец.
     Дядя вынул из кармана портсигар, открыл его, достал  длинными,  тонкими
пальцами папиросу, но курить не стал, только сломал ее и бросил на пол.
     - Вот что, профессор, - сказал он наконец, с трудом подбирая  слова.  -
Говорить нам с вами в таком тоне бесполезно. Если  вы  расположены  острить,
мне остается только сесть в автомобиль и уехать.
     - И тогда разговор со мной докончит Гарднер, но без всякой философии  и
цитат, не так ли? - спросил отец, улыбаясь.
     - А вам хотелось бы непременно довести до этого?  -  Дядя  вынул  новую
папироску и стал шарить по карманам, разыскивая зажигалку. - Я специально  и
приехал, чтобы не допустить такого исхода.
     -  По  собственной  инициативе  приехали?  -  полюбопытствовал  отец  и
протянул ему зажигалку.
     Дядя не мигая, в упор посмотрел на  отца,  потом  высек  огонь  и  стал
закуривать.
     - Мы же с вами все-таки родственники, - сказал он не особенно уверенно.
     - Ах, так? - кивнул головой отец. - Ну хорошо, я слушаю дальше.
     - Вам все-таки не удастся меня  вывести  из  себя,  -  сказал  дядя.  -
Все-таки не удастся, хотя, видимо, вам этого очень хочется. Я  уйду,  только
высказав вам все, что должен сказать.
     Итак, вы мешаете нам. Мы доказываем  своему  соотечественнику,  что  он
человек, - дядя жестко чеканил каждую букву, -  совершенно  особого  рода  и
происхождения, что его раса - высшая, столько же отличная  от  какого-нибудь
польского еврея или славянина, как отлична арабская  лошадь  от  монгольской
клячи или горилла от человека, а вы говорите: "Ничего подобного! Ты такой же
человек, как и все остальные.  Вы  произошли  от  одного  предка,  одинаково
развивались, и ваши прадеды  жили  в  одной  пещере,  грелись  около  одного
костра, спали с одинаковыми женщинами, и рождались от вас одинаковые  дети".
Когда наши ученые находят наряду с грубыми осколками кремня и дикого  камня,
в которых только  специалист  увидит  след  человеческой  руки,  совершенные
орудия из слоновой кости, скульптуру и живопись, тогда мы говорим: "Вот  что
создал твой великий  предок  в  то  время,  когда  низшие  расы  только  что
научились собирать и скалывать кремень". А вы говорите, что это  вздор,  что
скульптуру и эти грубые кремниевые желваки делали люди  одной  расы,  только
кремниевые желваки раньше, скажем, на пятьдесят тысяч лет,  а  скульптуру  и
кость позже. Мы находим  скелеты  прекрасных  и  сильных  людей  с  огромной
черепной коробкой, с правильными, гармоничными  частями  лицевого  черепа  -
остатки могучей исчезнувшей расы кроманьонцев - и  говорим  немцу:  "Смотри,
вот твой предок". Потом показываем асимметрический череп неандертальца, и от
обезьяны-то ушедшего не очень  далеко,  и  говорим:  "А  вот  прадед  низших
неисторических народностей".
     А вы говорите: "Этот неандерталец и есть предок кроманьонца, но  только
эти люди жили в разное время, поэтому один  из  них  похож  на  полубога,  а
другой - на шимпанзе". И дальше вы заявляете: "И поэтому я считаю, -  именно
ведь  так  кончается  ваша  последняя  книжка,  -   что   все   человечество
биологически равноценно  и  имеет  право  на  одинаковое  существование".  А
этого-то мы и не можем допустить.
     - Понятно. - Отец сидел очень тихо, внимательно слушая все, что говорит
дядя. Очевидно, он желал уразуметь из его слов все то, что должно  случиться
позже. - Все это я знал и раньше, теперь я вас хочу спросить вот о чем:  для
чего вы это мне говорите?
     Дядя подошел к отцу и положил ему руку на плечо.
     - Вот теперь, в заключение нашего разговора, я  и  хочу  спросить  вас:
неужели вы живете в башне из слоновой кости? Вы глухи и слепы ко всему,  что
происходит за стенами вашего кабинета, а  там  идут  танки,  маршируют  наши
войска, там жгут, режут и убивают. Высшая раса пришла для того, чтобы ввести
раз навсегда новый порядок и навеки разрешить  все  вопросы  раздачи  корма,
работы и спаривания.
     - И эта высшая раса, которая режет, жжет и  убивает  за  стенами  моего
дома, и прислала вас ко мне? - любезно спросил отец. - Ну, так в качестве ее
посла объясните мне, чего же она  от  меня  хочет,  и  давайте  кончим  этот
разговор.
     Дядя вынул из кармана зажигалку, положил  ее  на  ладонь,  подбросил  в
воздух, поймал, снова спрятал в карман. Было видно,  что  он  раздражен,  но
старается сдержаться.
     - Вы  решительно  отказываетесь  говорить  со  мной  по-человечески?  -
спросил он почти угрожающе.
     - Милый мой, - взмахнул отец рукой, - я не  хочу  говорить  попусту.  Я
люблю декламацию только хороших актеров, а вы, не в обиду вам сказать... Ну,
Да уж что там, не будем ссориться... Так вот, я человек деловой и вижу,  что
вам что-то от меня нужно. Все эти разговоры ведутся недаром. Не  думаете  же
вы меня обратить в свою веру и заставить отбивать земные поклоны перед  этим
размалеванным... как его там... богом Тором, что ли?  Какого  бы  я  ни  был
мнения о вас, но я знаю,  что  вы  человек  неглупый.  Значит,  у  вас  есть
какое-то конкретное и строго определенное дело - это  раз.  Теперь  я  вижу:
Ганка арестован; профессор Берне выпрыгнул из окна;  Гаген  не  успел  этого
сделать, и вы его повесили; Ланэ не захотел быть арестованным, как Ганка,  и
повешенным, как Гаген, а прыгнуть с пятого этажа у него не хватило мужества,
поэтому он теперь носит свастику и орет дурным голосом  "Хайль  Гитлер!".  Я
насолил вам больше всех этих людей, но меня не  трогают.  Почему?  Очевидно,
потому, что чего-то от меня ждут.  Это  два.  Так  вот  -  чего  именно?  И,
наконец, будем уж до конца  откровенны,  эти  ваши  неожиданные  родственные
чувства к нашей семье, которые я по некоторым обстоятельствам не могу в  вас
предполагать, откуда они? Это уже три. Вот на эти вопросы я и прошу вас  мне
ответить. Чего вы хотите от меня и моего института?
     Опять наступило молчание. Дядя сидел  и  высекал  огонь  из  зажигалки.
Высек, достал папиросу,  помял  ее  конец,  закурил,  помахал  зажигалкой  в
воздухе, чтоб потушить огонь, и бросил ее на стол.
     Быстро темнело.
     В углах комнаты стояли тихие, сонные заводи неподвижных сумерек,  и  из
них выступали только верхушки предметов.
     - Во-первых, - сказал дядя, - вы и весь ваш институт должны  переменить
направление.
     - Раз! - отсчитал отец и загнул один палец.
     - Вы должны публично, через печать, признать все ваши...
     - Понятно, понятно! - успокоил его отец. - Я знаю, как это делается,  в
крайнем случае Ланэ научит! Дальше!
     - Дальше - вы должны пересмотреть свои позиции, помочь нашим  ученым  в
разработке строго научной теории. Ибо мы только и хотим помочь вам стать  на
путь  истинной   науки   происхождения   арийской   расы   и   доказать   ее
преимущественное,  а  может  быть  и   исключительное,   место   в   истории
человечества.
     - Два! - отец загнул второй палец.
     - На этих скромных и разумных условиях мы покончим с  вашим  прошлым  и
откроем новый счет. Ваш институт будет  продолжать  свое  существование  как
имперский институт предыстории. Вы останетесь его бессменным  руководителем,
и вам будет оказана любая помощь, возможная  в  условиях  военного  времени.
Мало того - Прусская академия наук  и  старейший  в  Европе  Гейдельбергский
университет изберут вас своим членом.
     Отец сидел, улыбался и слушал.
     - И если вы истинный ученый и разумный человек... - продолжал дядя.
     - Так! - Отец встал, облокачиваясь на стол. - Дорогой Фридрих, помните,
подобный же разговор у нас был пятнадцать лет назад, когда  на  человеческом
черепе неожиданно выросла обезьянья челюсть. Потом подобные  же  советы  мне
давал некий Кениг...
     Дядя сначала нахмурился, а потом вдруг улыбнулся.
     - Дался вам этот Кениг! - сказал он. - Вот вы второй раз уже упоминаете
о нем. Чем он вас так огорчил?
     - Слушайте! - крикнул отец. - Неужели вы действительно думаете,  что  я
не знаю, кто этот Кениг?
     Дядя слегка пожал плечами.
     - Знаете? Римляне говорили: "Льва узнают по  когтям",  -  сказал  он  с
тонкой улыбочкой.
     - "А осла - по ушам", - докончил отец.
     - Ну, профессор, - сказал дядя,  как  мне  показалось,  даже  несколько
остолбенело.
     - Ладно, ладно! - торопливо замахал рукой отец. - Не будем вдаваться  в
подробности. Что же  касается  вашего  предложения  насчет  Гейдельбергского
университета,  старейшего  в  Европе,  то,  дорогой  мой,  я  член   другого
университета  -  Пражского,  тоже  очень  старого,  который  вы   разгромили
несколько лет тому назад.
     - Итак, - спросил дядя, - вы отказываетесь?
     - К сожалению,  -  ответил  отец  и  приложил  руку  к  груди.  -  Ваши
предложения мне никак не подходят, придется вам двинуть против меня танки  и
марширующие войска, как вы недавно выразились. А впрочем, зачем я вам? У вас
же Ланэ. Он напишет вам все, что угодно.
     - Но вы-то, вы-то, - почти крикнул дядя, - выто что намерены делать?
     - Я? На это я отвечу словами Сенеки: "Да будет мне  позволено  молчать.
Какая есть свобода меньше этой?"
     - Все Сенека! - усмехнулся дядя. - Хорошо! А не помните ли вы,  кстати,
чем он кончил?
     Снова наступило молчание. Отец встал и подошел к дяде почти вплотную.
     - Сенека вскрыл себе вены по приказанию Нерона и истек кровью, - сказал
он негромко, смотря в глаза дяди. - Теперь, когда в мир явился новый Нерон и
тысячи моих братьев по науке и убеждениям истекают кровью, его пример  стоит
всегда перед моими глазами. Я бы хотел, чтобы вы помнили это.
     С минуту дядя молчал, потом взял со стола зажигалку и быстро сунул ее в
карман. Ответ отца  сбил  его  с  толку.  Он  даже  дернулся,  чтобы  что-то
возразить, но потом махнул рукой и встал со стула.
     - И вы думаете, что это геройство? - спросил он  зло,  но  не  особенно
уверенно.
     Снова оба помолчали.
     - Во  всяком  случае,  вы  подумайте,  профессор,  -  сказал  он  почти
просительно. - Вы же не можете сомневаться, что я вам искренне желаю добра.
     - Я ни в чем не сомневаюсь, как есть ни в чем, - спокойно ответил отец.
- Вы же совершенно искренне привели  мне  в  пример  Сенеку.  Разве  это  не
показательно для всех наших отношений?
     Дядя снова вынул зажигалку и молча стал вертеть ее в руках.
     - Я вспыльчив, - сказал он изменившимся голосом. - А вы  взорвали  меня
этой нелепой бравадой, этим петушиным задором, и я ляпнул  вам  первое,  что
пришло в голову. - Он криво усмехнулся. - "Человек никогда не может отвечать
за свои первые движения и поступки", - говорит Сервантес в "Дон Кихоте".
     - Какой вы стали ученый, Фридрих! - усмехнулся отец. -  Ну,  позвольте,
тогда я вам тоже  процитирую  Сервантеса:  "Он  был  вспыльчив,  как  всякий
занимающийся убоем".
     - Что?! - крикнул дядя бешено, неудержимо, свирепо, и  лицо  его  сразу
позеленело. Он ударил кулаком по столу так, что  комната  сразу  наполнилась
звоном фарфора. Он весь дрожал, его  лицо  подобралось,  отвердело,  и  ясно
стали видны жесткие линии скул.
     - Что вы такое сказали? Что?..
     Он слепо надвинулся на  отца  и  остановился,  подняв  руку  с  тяжелой
зажигалкой, занесенной, как для смертельного удара. Казалось, еще секунда  -
и он обрушит отца на землю. Невероятное животное бешенство светилось  в  его
рысьих, теперь почему-то немного косящих глазах.
     Отец смотрел на него спокойно и просто.
     - Кстати, - сказал он тем же тоном, - вы так и не объяснили мне, что вы
делали в Чехии?
     - А?.. - выдохнул дядя свирепо, потом с  размаху  швырнул  зажигалку  в
угол и бегом выскочил из комнаты.
     - Вот и конец нашему разговору, Берта, - сказал самому себе отец. - Он,
верно, сильно нервничает... "Злодейства безопасными бывают,  спокойными  они
не могут быть", - что ж, Сенека знал толк и в этом! -  Он  пошел  в  угол  и
поднял зажигалку. -
     Вот и внесена полная ясность, предельная ясность, - он покачал  головой
и усмехнулся, - а продолжение, надо думать, не последует. Да, не  последует.
- И он сунул зажигалку в карман.

     Шел опять дождь, и меня целый день не пускали на улицу.
     Огромные, как озера,  бурые,  пузырчатые  лужи  тускло  блестели  перед
окнами, и ветер гнал по ним покоробленные листья.  Клумба  стояла  мокрая  и
тяжелая, и астры на ней все время кланялись дождю и холодному ветру.
     Вот в это время и явился Ланэ.
     С него текло, а там, где он стоял, сразу же образовалась лужа. Когда он
снял широкую фетровую шляпу и стал ее отряхивать, то и со шляпы текла  вода.
В прихожей его встретила мать и всплеснула руками.
     - Боже мой, - сказала она, - Ланэ! На кого же вы похожи!
     - Ливень, - сказал Ланэ, переводя тяжелое дыхание, и  помотал  головой,
стряхивая капли дождя. - На улице  настоящий  тропический  ливень  и  притом
холодный ветер. Пока я добирался до вас, мне казалось, что  я  превращусь  в
сосульку.
     - А где ваш автомобиль? - спросила мать.
     - Бросил его за пять километров  отсюда,  у  него  что-то  сделалось  с
мотором.
     - Так как же... - всплеснула руками мать.
     - Э, все равно! - поморщился Ланэ и затопал ногами, размазывая грязь. -
Уже есть  приказ  о  конфискации  всех  автомобилей  и  мотоциклов,  хватит,
поездили! - И он снова стал шаркать ногами по полу.
     - Да нет, проходите, проходите, - сказала мать, -  все  равно  придется
мыть пол. А грязен-то, грязен-то как... Сейчас пойду принесу вам  что-нибудь
из одежды... Господи Боже мой, при вашей комплекции... - Она поглядела ему в
лицо. - Слушайте, Ланэ, а вы ведь похудели.
     - Уф! - Ланэ шумно вздохнул и покрутил головой. - Ручку вашу, сударыня!
- он несколько раз крепко поцеловал пальцы матери. - Похудел? Спросите,  как
я вообще не издох, вот что  удивительно.  Если  бы  вы,  мадам,  знали,  что
делается в городе... А где профессор? - спросил он вдруг,  воровато  понизив
голос.
     - Он заперся в кабинете наверху. И знаете что? Вам лучше его сейчас  не
трогать - пусть отдышится и остынет. Три дня тому назад  у  него  был  очень
горячий разговор с Курцером, и теперь... Ну, да вы же знаете его...
     - Они поругались? - испуганно спросил Ланэ.
     Он все шаркал и шаркал ногами о половик, который  сразу  же  пропитался
грязью и теперь только хлюпал, как старая галоша.
     - Они разговаривали и... - Он пугливо взглянул на мать, полуоткрыв рот.
     - Пойдемте же в столовую, вам нужно переодеться и просохнуть, - сказала
мать. - Да, да, они очень, очень крепко поговорили.
     - И... профессор кричал? - спросил Ланэ, проходя за матерью в столовую.
     - Ну, кричал! Нет, конечно. Я взяла с него слово... Но судя  по  всему,
ему были сделаны такие предложения... К тому же еще ваше письмо...
     - Что мое письмо? - быстро спросил Ланэ.
     - Марта! Марта! - закричала мать.  -  Идемте  же  сюда,  надо  затопить
камин. Вот, садитесь, Ланэ, сюда, на это кресло, - она провела рукой по