к траве.
     А дрозд заливался.
     Он сидел теперь неподвижно.
     Кусты больше не качались, и где он сидит, определить  было  невозможно.
Вероятно, песнь и не зависела теперь от него. Может быть, птицы в эти минуты
своего ярчайшего цветения утрачивают сознание окружающего, и тогда приходи и
бери их голой рукой.
     Песнь исходила от него непроизвольно, как свет от гнилушки,  как  запах
от ландыша, как блеск и свечение от озера, залитого  солнцем.  Конечно,  все
это я чувствовал, а не думал, здесь  я  передаю  только  голое  ощущение  от
песни, переведенная же на слова,  эта  мысль  выразилась  бы  куда  проще  и
понятнее. "Соловей, - думал я (а о ту пору я уже слышал и соловья) ,  -  так
петь не умеет. Он щелкает и заливается  на  тридцать  ладов,  все  хитрит  и
манерничает, а этот дрозд, когда поет, забывает все на свете. Вот  когда  он
эдак поет, подойти и накрыть его шляпой - он даже и не заметит".
     И тут я увидел, что Курт поднялся с  травы  и  пошел  куда-то  в  обход
кустов.
     "Ну, теперь он уже его поймает", - подумал я, и сердце у меня  забилось
так, что я почувствовал, как горячая кровь, оглушая, ударила меня в виски.
     И  вдруг  песня  прекратилась,  послышалось  звучное  и   пронзительное
"диск-диск,  гри-гих-гих",  потом  быстрые  шаги  и  треск  веток,   наконец
зашуршала под ногами сухая листва, и Курт вышел из середины кустов.
     - Ишь какой строгий! -  сказал  он  с  уважением.  -  И  головы  нельзя
показать. А у меня на него петли были поставлены, сунулся не вовремя,  он  и
увидел. Ну ничего, в другой раз...
     Он наклонился и тронул меня за плечо.
     - Идемте домой, а то попадет по первому разряду - ишь новая рубашка вся
зеленая, - мать возьмет ремень...
     Я посмотрел на него с пренебрежением.
     - Меня никогда не наказывают физически, - сказал  я  важно,  -  это  не
педагогично.
     - Не пе-да-го-гич-но? - весело удивился Курт. - Ну а меня, - он  махнул
рукой и засмеялся, - меня иной раз драли так, что рубаха к спине приставала.
Честное слово, приставала. Как возьмут, разложат, да и...  Эх,  и  драли!  -
добавил он с восхищением. - Значит, не дерут?  Это  хорошо!  Раз  не  дерут,
значит хорошо! Это кто ж говорит, что не "пе-да-го-гично"? Сама матушка, что
ли?
     - Вообще бить человека не гуманно, а ребенка тем более,  -  произнес  я
поучающе.
     - О! - Курт так оторопел, что даже остановился. - Не гуманно? Ишь ты! -
И он произнес еще раз с особым удовольствием: -  Не  гуманно.  -  Потом,  по
какой-то непонятной мне ассоциации, вдруг  спросил:  -  Ну,  а  вот  дядя-то
должен приехать, как, дядюшку-то вы помните?
     Мы уже вышли с полянки и шли теперь по дорожке сада.
     - Мы никогда не  виделись,  -  ответил  я  холодно,  придумывая,  чтобы
соврать матери.
     Вид мой был действительно очень нехорош: бок зеленый, в башмаке хлюпала
грязь - это я провалился в канаву, - один локоть порвался не  то  о  колючую
проволоку, не то о шиповник. Ну, сразу можно было определить, что в  течение
целого дня я был индейцем.
     - Никогда не виделись? - переспросил Курт с  особым  выражением,  смысл
которого опять-таки уловить я не мог. - Да, и вот мне к его приезду надо сад
в порядок привести, а что я могу  сделать?  -  Он  опять  остановился  среди
дороги. - Разве я могу один что-нибудь сделать, - произнес он  с  досадой  и
щека его дернулась, - а?
     Мы подошли к дому.
     Из комнат выбежала Марта,  с  выражением  ужаса  и  ожесточения,  молча
подбежала ко мне, схватила за руку и потащила в кухню - умываться.
     - Не гуманно! - повторил  Курт,  смотря  нам  вслед,  и  снова  чему-то
улыбнулся.
     Отец ходил по дорожкам сада, вздыхал и,  если  не  видел  никого  около
себя, начинал громко декламировать Сенеку.
     Иногда он натыкался на Курта.
     Курт вдруг выходил из  кустов  и  останавливался  на  середине  дороги,
смотря на отца с величайшим сомнением и даже осуждением.
     - А, Курт! - говорил отец рассеянно. - Ну что, как вы?
     Курт смотрел на него строго и неподвижно.
     - Не в обиду будет вам сказано, господин Мезонье, я  не  ожидал  этого!
Клянусь, не ожидал! Такой сад - и так его запустить! Здесь черти...
     - Да, да, - говорил отец, ловко обходя Курта, - именно так. Именно так!
Вы  извините,  мне  сейчас  некогда,  а  потом  как-нибудь  я  с  величайшим
удовольствием...
     С матерью Курт почему-то не встречался и даже  как  будто  избегал  ее.
Впрочем, и некогда было ему особенно долго разговаривать.
     Марта оказалась неправа.
     Курт работал с величайшим ожесточением. Он  прорубал,  чистил  заросли,
срывал и переделывал все клумбы. Перед домом  он  вычистил  полянку,  остриг
траву, разбил цветник и высадил откуда-то с сотню астр.  Слазил  на  чердак,
нашел там зеркальные шары, вымыл их и водрузил посередине клумб.  Привез  на
лошади две телеги гравия и пересыпал им все дорожки. Потом... Ой, да мало ли
что он делал!
     Марта, с новым платком в руке, на котором  неведомая  птица,  распустив
крылья и хвост, играла всеми цветами имеющихся у нее в наличии ниток, стояла
на дороге и с какой-то  сложной,  не  вполне  доступной  мне  гаммой  чувств
смотрела на Курта.
     - Цыган! - говорила она. - А что ж, если и цыган? Когда цыган  примется
за работу, у него все в руках горит. Другой при такой работе ходил бы свинья
свиньей, а он вон как за собой следит! Сапоги-то,  сапоги-то  как  начистил!
Ишь как блестят! Глазам больно!
     А отец походил, походил по дорожкам, потом сел за стол и начал  писать.
Он писал два-три часа, потом перечитывал написанное, комкал бумагу в  кулаке
и начинал снова.
     Первый раз он написал: "Мой уважаемый коллега,  дорогой  профессор  г-н
Ланэ!" - скомкал и бросил.
     Потом: "Дорогой профессор!"
     Потом: "Профессор!"
     Наконец: "Г-н Ланэ!"
     Последнее письмо просто: "Г-н Ланэ (уже  без  восклицательного  знака),
вашу анонимку я получил".
     Бумага была хорошая, гладкая, и я подбирал ее из корзинки.
     На третий день отец запечатал письмо в конверт и послал меня за Куртом.
     Курт пришел и встал около двери.
     - Да нет, нет, вы подойдите сюда, что вы там вытянулись, - позвал отец.
- Во-первых, я слышу плохо, а во-вторых, просто... ну, проходите сюда.
     Курт посмотрел на меня -  я  сидел  около  окна  и  мастерил  кораблик.
"Многоуважаемый коллега" было написано на борту. Курт подмигнул мне  и  даже
прошептал что-то про себя. Готов побиться об заклад, что он окончил шепотком
фразу отца и окончил ее так: "Просто не гуманно".
     - Вот! - Отец повернулся к Курту  и  взял  конверт  в  руку.  -  Я  вас
попрошу... - Он опасливо оглянулся. - Вы мадам Мезонье не видели?
     - Она только что была в беседке, - ответил Курт.
     - О! В беседке. Отлично! -  отец  сразу  повеселел.  -  То  письмо  вам
передала госпожа Ланэ? Вы ведь, кажется, и  у  нее  лет  десять  тому  назад
работали?
     - Нет, сам господин Ланэ, - ответил Курт.
     - Ага, господин Ланэ! И он вам сказал...
     - Он мне сказал: "Вот, Курт, возьмите, спрячьте это письмо  куда-нибудь
подальше, и если вас задержат, будут обыскивать  и  найдут  это  письмо,  то
вы..."
     - Так, понятно, - кивнул головой отец. - Теперь вот какое  дело,  Курт.
Вот и я даю вам это письмо и... Но вы как? Уже оглядели тут сад и  оранжерею
и все... ну, и все, что подлежит вашему, так сказать, верховному владению...
вашу монархию, что ли? - он бледно улыбнулся.
     - Да, господин профессор, - ответил Курт очень  серьезно,  не  принимая
улыбки отца, - но должен вам сказать откровенно... Я человек  прямой  и  без
этих самых...
     - Да, да, пожалуйста, - сказал отец рассеянно, - пожалуйста, Курт.
     - Должен сказать, очень запущенное хозяйство... очень.  Вы  посмотрите,
что стало с клумбами. Ведь на них кра-пи-ва рас-пус-ка-ет-ся! Вы  знаете,  я
сегодня очищал одну клумбу... - Курт  выглядел  очень  обеспокоенным,  но  я
смотрел на его щеку - она не дергалась.
     -  Ну-ну,  -  сказал  успокоение  отец,  -  как-нибудь   там,   знаете,
помаленьку...
     - Потом пруд, ведь это черт... Извините, это черт знает что  такое.  Он
зацвел, как мокрый сухарь, на нем скоро можно будет уже и грибы собирать.
     - Ну-ну, уж вы как-нибудь там, Курт, - просительно сказал отец, он  был
уже не рад, что начал этот разговор.  Он  пошарил  в  ящике  стола  и  вынул
коробку сигар. - Вы курите, Курт?
     - Только трубку. Аллеи! Ну что это за аллеи!
     - Ладно, Курт, ладно! - отец мягко дотронулся розовым  пальцем  до  его
грубой, обветренной руки (теперь Курт стоял рядом). - Ведь я в  этом  ничего
не понимаю, - сознался он виновато. - Теперь  вот  какое  дело.  Видите  это
письмо? Его надо передать  лично,  только  -  вы  слышите,  Курт,  лично!  -
господину Ланэ. Послать сейчас некого, я знаю, что не ваше дело, но, видите,
- отец развел руками, - никого нет, почта не работает, и вообще...
     - Ладно, давайте письмо, - сказал Курт и взял в руки конверт.
     - Только смотрите, Курт,  -  отец  поднял  палец.  -  это  письмо  надо
хранить.
     - Ну, - улыбнулся Курт, - будто я не знаю!
     Он  положил  письмо  на  стол,  опустился  на  одно   колено   и   стал
разворачивать обмотку.
     (Сегодня он был почему-то не в сапогах,  а  в  несокрушимых  футбольных
бутсах, которые были так грубы, что даже и не блестели, несмотря на все  его
старания.) В это время вошла мать, и отец проворно схватил письмо.
     Мать подошла и вырвала конверт из его рук.
     - Дай сюда! -  сказала  она,  поглядела  на  адрес,  покачала  головой,
вздохнула и пошла из комнаты.
     - Берта! - позвал отец.
     Мать остановилась и поглядела на него.
     - Нет, ты с ума сошел! - сказала она убежденно. - Ты попросту  сошел  с
ума!  Как  же  тебе  не  стыдно,  Леон!  Мы  с  тобой,  кажется,  обо   всем
договорились, а сегодня ты... Есть у тебя слово или нет?
     - Да нет же, Берта! - отец чувствовал себя очень неловко, - Это  же  не
то, нет, нет! Совсем не то.
     - Не нет, а да! - сказала мать твердо. -  Посылать  такой  документ!  В
такое время! К такому человеку! Постой, Леон, я пощупаю у тебя голову.  Ведь
ты же сам называл его Иудой. Ну, скажи,  пожалуйста,  что  будет,  если  это
письмо попадет в руки тех...
     - Ну! - отец покровительственно засмеялся. - Чепуха. Берта, как  ты  не
понимаешь! Ведь это же ответ на его собственное письмо.
     - А! - мать даже досадливо сморщилась. - Нет, право, хочется  пощупать,
какой у тебя лоб... Ну кто же говорит, что он пойдет и выдаст!  Ну,  скажем,
найдут у него это письмо, тогда что? Ты что же думаешь, он  станет  молчать?
Выносить побои? Да, Боже мой, он сейчас же скажет: "Это письмо  написал  мне
профессор Мезонье..."
     - И погубит самого себя, - сказал отец.
     - Во-первых, пускай даже погубит: ведь он тебе сам пишет, что если  его
начнут бить резиновой дубинкой, он может Бог знает что  наговорить.  Значит,
как же ему верить? И, во-вторых, ну, скажи, чего он может особенно  бояться?
Что же, они не знают, что он спасает свою шкуру? А ведь только  об  этом  он
тебе пишет. Да еще прибавляет, что сделал это  искренне,  и  потом,  -  мать
поглядела на Курта, - ты думаешь, что  ты  делаешь?  Ты  посылаешь  человека
пешком за сорок километров,  потому  что  транспорта  теперь  не  достанешь,
только затем, чтобы...
     Курт встал с пола и улыбнулся матери.
     - Вы не бойтесь, сударыня, - сказал он скромно, - я  дороги  не  боюсь,
мне пройти сорок километров - это все равно что плюнуть, если дело только за
этим...
     Мать покачала головой и спрятала письмо.
     - Ну, Курт, - улыбнулась она, - а о саде я боюсь вас и спрашивать.  Все
запущено, разрушено, поломано. Но скажите, хоть клумбы-то можно  привести  в
порядок?
     Лицо Курта стало серьезно.
     - Одну, центральную клумбу, - сказал он продуманно, - я уже вычистил  и
сегодня же посажу на ней хризантемы и что-нибудь еще погрубее,  ну,  скажем,
георгины... Вот только не знаю, сколько их есть?
     - Надо бы было что-нибудь сделать,  Курт,  -  сказала  мать.  -  Мы  не
сегодня завтра ждем господина Курцера.
     - А что у вас с глазом, Курт?  -  спросил  отец.  -  Это  у  вас  чисто
нервного порядка.  Вы,  наверное,  чего-нибудь  испугались,  Курт,  или  вас
неожиданно со сна разбудили? Я знаю, это иногда бывает.
     - Да нет, - ответил Курт, и глаз его задергался. - было дело  несколько
иного рода.
     - Упали, наверное, или ушиблись? Да вы не бойтесь, говорите все. Вот вы
не хотите говорить об этом вашем физическом недостатке, смущаетесь и боитесь
его, - да, да, боитесь его, - а этого не надо, ни в  коем  случае  не  надо,
наоборот, вы должны позволить обсуждать и говорить о нем.  Тогда  вам  будет
легче и он пройдет. Об этом писал еще Эразм Дарсин.
     - Да нет, я не боюсь, - криво улыбнулся Курт, - только  рассказывать-то
об этом...
     - Послушай, - вступилась мать,  -  ну  что  ты  мучаешь  человека?  Он,
конечно, совершенно не расположен к твоим вопросам.
     - Да нет, я расскажу, - улыбнулся Курт. - Только вот нога-то у меня,  -
и он пощупал колено. - Вы сесть мне разрешите? - И улыбка его  стала  совсем
недоброй, он опять взглянул на меня, и лицо его дернулось.
     - Да, да, - забеспокоился отец, - как же... как же... - Он  в  смятении
схватился за ящик сигар. - Курите,  пожалуйста.  Ах,  Господи,  на  стуле-то
книги... Складывайте, складывайте их прямо на  пол.  -  Он  все  суетился  с
ящиком в руках.
     - Да не курю я папиросы, - снова улыбнулся Курт.  Он  сел  в  кресло  и
подогнул ноги. - А дело-то было так, - начал он нараспев...

                               Глава восьмая

                               (Рассказ Курта)

     - Я лежал в больнице, у меня, видите ли, припадки с детства.
     - А когда это было? -  осторожно  спросила  мать,  проходя  к  столу  и
расчищая его от лишних бумаг.
     - Было это... было это... - Курт на минуту задумался, - было это  около
одного года, - твердо выговорил он., - Знаете, меня с детства бьют припадки.
Вдруг упаду, и начнет меня швырять и бить о землю,
     158
     весь скорчусь, опять вытянусь, почернею, ну и лежу на боку,  пока  меня
не подберут. Вот эдак меня раз подобрали и свезли  в  больницу.  Была  такая
специальная лечебница на улице Любаши. Пролежал я там месяца два,  наверное.
Профессор там был старичок. Что-то он в моей болезни интересное нашел,  стал
какие-то опыты надо мной делать... там... электричество... не могу уж я  вам
точно объяснить, зачем, ну, только какой-то новый метод. Сажают  на  кресло,
потом включают ток, все жужжит, ток через тебя...  в  общем  не  знаю...  Но
сильно прохватывало, не гуманный метод, - улыбнулся он криво, - но действен-
ный, кажется, на мне его первом стали пробовать. Прохватывает до костей. Так
я месяца два или три пролечился, знаете, легче  стало.  Ну,  были,  конечно,
припадки, но только уже не такие... Может  быть,  этот  метод  помог,  может
быть, пора уж такая пришла... Не знаю... Потом вот это и случилось...
     Он остановился, как будто в нерешительности.
     - Что? - спросил отец.
     - Ну вот, немцы-то пришли, - плавно ответил Курт.
     - Да, да, - забеспокоился отец. - Ну и...
     - Да нет, я ничего не видел, - медленно сказал Курт. - Говорю  же  вам,
что в больнице лежал. Потом профессора этого сменили, не подошел им там, что
ли, другого назначили, из немцев, красивый такой,  сероглазый,  высокий.  Ну
вот, он в первый день меня вызвал, начал расспрашивать. Знаете, обыкновенные
докторские расспросы... Когда? Да с чего? Да где?.. Ну, я сказал:
     "Первый припадок случился со мной, когда я кончил садоводческую школу".
     Тут он встрепенулся.
     "Да вы разве учились?" - спрашивает он.
     "Как же, говорю, учился".
     "Ну, а специальность у вас какая?"
     "Садовод, говорю, но больше в последнее время работал по агрохимии,  то
есть по удобрениям".
     Ладно, помолчал он, записал что-то себе на бумажку.
     "А где у вас семья"?
     "Семьи, говорю, у меня никакой нет. Один я".
     Тут  он  даже  улыбнулся  -  так  ему  понравилось  это.  Потом   опять
спрашивает:
     "А из родителей у вас кто-нибудь этим недугом страдал?"
     "Мать, говорю, болела".
     "Хорошо! - Опять записал. - Ну а дальше по восходящей линии не помните:
дедушка, бабушка, может быть, кто-нибудь из прадедов?"
     "Нет, говорю, не помню".
     "Ладно, идите".
     Так еще я пролежал сколько-то, приходит раз санитар, говорит:
     "Больной Курт Вагнер, собирайтесь, пожалуйста, в ординаторскую, там вас
ждут".
     "А кто ждет?"
     "А это уж, говорит, не знаю, доктора, наверное, какие-нибудь".
     "А! - думаю. - Консилиум!"
     Пришел. Нет, вижу, не доктора!  Никакие  доктора!  Под  халатами  серые
полувоенные формы. На галстуках булавки, а на булавках эти паучки,  и  такие
морды у них, знаете, одна к другой! Какие же там, к черту, доктора!
     Директор больницы говорит:
     "Вот он сам, Курт Вагнер!"
     Эти военные уставились на меня, смотрят. Тут один спрашивает:
     "Вы химию хорошо знаете? "
     "Как же, говорю, в том объеме, в каком мне требуется знать, знаю",
     "То есть? Объясните".
     "Ну, я же, говорю, агрохимик, я искусственное удобрение вырабатываю".
     "Так. А в лабораториях когда-нибудь работали?"
     "А как же, говорю, у меня и своя  лаборатория  была,  я  для  комнатных
растений удобрения вырабатывал".
     Он поморщился.
     "Нет, я не про это. Что там удобрения! А вот в  настоящей,  хотя  бы  в
фабричной лаборатории работали когда-нибудь?"
     "Нет, говорю, не приходилось так".
     Помолчал он, почертил что-то на бумажке, к другому обращается:
     "У вас вопросы есть?"
     Тот спрашивает:
     "Припадками давно страдаете?"
     Я ему объяснил, как, когда, и не один я, а и мать моя тем же страдала.
     Тут директор подошел с моей историей болезни, пальцем в нее тычет: вот,
мол, и вот что. Тот отмахнулся от него:
     "Да, да, вижу!"
     Потом повернулся к своим и что-то сказал длинное 'такое, по-латыни, что
ли, я не понял. Тогда тот, что меня раньше о химии спрашивал, пожал плечами.
Потом принесли кресло, круглое такое, с вращающимся сиденьем.
     "Садитесь".
     Я сел. Они начали мне голову измерять, уж и  так  измеряли  и  эдак,  и
вдоль, и поперек вертели, снимут один промер  -  запишут,  снимут  другой  -
опять запишут. Потом стали говорить между собой про эти цифры. Слышу  только
слово "неполноценный". Тогда этот, что раньше со мной  про  химию  толковал,
обращается к директору и говорит:
     "Ну что же, дело ясное, можете его пока отпустить".
     Вечером директор вызывает меня и говорит, что меня выписывают,  болезнь
у меня неизлечимая, наследственная, показаний для операции  нет,  подкрепить
они меня подкрепили и  больше  ничего  сделать  не  могут,  но  вот  могу  я
поступить в лабораторию Агрохимического института. Он меня завтра и  свезет,
если я хочу. Об условиях договорюсь на месте.
     "Ладно, говорю, раз Агрохимический, это мне подходит".
     Пошел к себе на койку и еще подумал: "Вот как хорошо складывается".
     А потом другая мысль кольнула: "Что это  он  обо  мне  так  вдруг  стал
хлопотать, ровно это бы не его дело?" И  вдруг  этот,  что  меня  про  химию
пытал, вспомнился. Очень он мне не по сердцу пришелся.  Вот  череп-то  зачем
измеряли? Зачем череп измеряли? Не знаю! Потом это слово "неполноценный". Не
могу вам даже сказать, до чего оно меня резануло... Нехорошее слово! "Вопрос
ясный"! Что за ясность такая? Опять не знаю!  Ну,  подумал,  подумал,  да  и
забыл.  Наутро  он  повез  меня  в  этот  институт.  Чтобы  не  вдаваться  в
многословие, скажу, что директор этого института и оказался тот  самый,  что
меня  о  химии  пытал.  Договорились  мы  с  ним  быстро.  Служить  мне  при
лаборатории, но при собаках.
     "При каких, - спрашиваю, - собаках? Я ведь по химии, да и сами  вы  мне
говорили".