Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
ак мертвая змея, испуская неясное лиловое сияние. Он даже был не особенно
бледен и худ, - словом, с первого взгляда не так-то было легко найти следы,
которые оставила тюрьма. Но когда он взял Ганса за руку, тот почувствовал
глубокую внутреннюю дрожь, которая струилась через пальцы Ганки.
А присмотревшись ближе, он заметил и то, как резки и обрывисты его
движения, как все они носят печать какой-то незаконченности, той самой, что
он на минуту вчера заметил у отца, во время его последнего разговора.
Это заметила и Марта.
- Вы весь дрожите, господин Ганка, - сказала она. - Постойте-ка, я
принесу вам что-нибудь из комнат.
- Нет, нет, ничего, - быстро ответил Ганка, - это совсем не от этого.
Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой, - голос его
дрогнул, - если бы я пришел раньше на сутки, ничего бы не случилось, но я
задержался в городе.
- Ничего, значит, не попишешь, сударь, - твердо ответила Марта, -
значит, на то была воля Всевышнего. Да и то сказать - как бы господин
профессор жил в доме, если бы в нем хозяйничали эти крысы?
- Да, да, крысы, - вспомнил Ганка. - Ну, так что он вам сказал еще?
- Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала.
- И про меня, значит, тоже?.. - несмело посмотрел на нее Ганка.
- Нет, ничего, - твердо ответила Марта, - мне ничего. Разве вот Курту
только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал.
- А кто это такой Курт? - быстро спросил Ганка.
- Да наш садовник, - ответила Марта. - Разве вы его... Ах, ну да,
конечно! Это было уже без вас. Это наш новый садовник, господин Ганка. Он
когда-то служил у старика Курцера.
- Ну, ну! - нетерпеливо сказал Ганка.
- Так вот, Курт заходил к нему днем, и они о чем-то говорили.
- С садовником? - пожал плечами Ганка, смотря на Марту. - Очень
странно.
- Да, сударь, - не то вспомнила, не то решилась Марта, - они про вас,
наверное, говорили.
- Про меня? - вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. - Он вам сказал,
что про меня?
- Нет, но когда Курт сошел вниз, он меня спросил: "А кто такой Ганка?"
- Где он? - решительно спросил Ганка и направился к двери. - Говорите,
садовник?
- Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам...
- Нет, нет, я сам его найду! - крикнул Ганка и выскочил из комнаты.
Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц.
В клетке у него сидел один скворец с поклеванной головой - он не
остерегся и пустил его вместе с певчим дроздом, - но такой бедовый, что уже
начинал свистеть.
Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот
проворный молодец слетал с жердочки, несколькими быстрыми ударами клюва
разгонял мелюзгу - тихих соловьев, бедовых мухоловок и задумчивых варакушек
- и один съедал все. Жаден он был страшно, ел много и во время еды так
свирепо щелкал клювом, так бесцеремонно рылся в кормушке, что добрую
половину корма разбрасывал по песку. Когда к нему боком подходила
какая-нибудь птичка, он распускал крыло, загораживая кормушку, и,
наметившись, щелкал ее по голове - и, наверное, больно, даже очень больно,
потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую птицу кормить
еще раз, когда нажрется этот жадный дьявол, но Курт смотрел на него с
одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк.
Вот за этим занятием и застал его Ганка. Он вошел и увидел клетку,
горящую спиртовку, на которой только что варился соловьиный корм, Курта на
корточках, ничего не понял и ошалело сказал:
- Извините.
Курт поднял голову и посмотрел на него.
- Извиняю, - сказал он недовольно.
Ему очень не нравился этот черный, щупленький и, наверное, очень юркий
человечек в отутюженном костюме, хрустящей от свежести голубоватой рубашке и
щегольском галстуке. Курт никогда не любил таких. Он верил: если с первого
же взгляда внимание останавливалось не на самом человеке, а на том, что на
нем наверчено, значит и человек был нехороший. Поэтому он очень вежливо
спросил его:
- Я чем-нибудь могу быть вам полезен?
- Мне бы надо было видеть садовника Курта, - сказал юркий человечек,
невольно вглядываясь в клетку, где уже шла настоящая драка, такая, что даже
перья летели.
- Сейчас, - Курт встал с колен, поднял клетку и закрыл ее простыней,
потом дунул на спиртовку и отряхнул руки. - Вот я, к вашим услугам, - сказал
он очень любезным тоном и даже слегка поклонился. - Чем могу служить?
Ганка быстро посмотрел на него: выпуклый, но низкий лоб, черные,
жесткие, цыганские волосы, беспокойно бегающие глаза, неприятная развязность
и нагловатая вежливость, - нет, от этого человека не приходилось ждать
ничего хорошего! О чем с ним вообще мог говорить профессор?
- Я ученик профессора, - нетерпеливо отрекомендовался он.
- Да? - выжидающе спросил Курт. - Ну и...
- Я узнал, что вчера он разговаривал с вами.
- Разговаривал! - не то подтвердил, не то спросил Курт, изучая его
галстук. - Ну а почему это вас так интересует?
- Моя фамилия Ганка. Доктор Ганка.
- Да? - повторил Курт и неприятно улыбнулся. - Ну и что же?
- Что такое он велел вам передать мне?
- Вы очень беспокоитесь, доктор, - сказал Курт, не сводя с него глаз. -
Откуда вы, например, взяли, что он велел что-то передать вам? Верно,
профессор звал меня, но совершенно по другим делам: он мне отдал кое-какие
хозяйственные распоряжения, о вас не было сказано ни слова. Мы говорили
только о саде.
Ганка опустился на стул, тупо переспросил:
- О саде?
- Да, о саде, - Курт позволил себе улыбнуться и даже слегка пожал
плечами. - Мы говорили о восстановлении оранжереи.
- Господин Курт, - вдруг взмолился Ганка, - какая тут, к черту,
оранжерея. Зачем вы мне лжете? Станет профессор за несколько часов до смерти
звать вас к себе, чтобы толковать с вами об оранжерее? Кого вы дурачите?
Курт, Курт, прошу вас, - он схватил его за руку, - скажите мне правду,
скажите правду! Если бы вы знали, как это мне важно!
- Ну, даю вам честное слово, - пробормотал Курт, отодвигаясь, - что я
ровно ничего не знаю.
Но Ганка уже не слушал его. Он снова рухнул на стул и, зажимая руками
виски, заговорил:
- Господи, как все это дико! Как это дико! Профессор умирает один, как
медведь в своей берлоге, когда весь дом полон людьми, и перед смертью
вызывает вас, совершенно незнакомого человека, когда... Нет, я сойду с ума!
- Он закрыл руками лицо, и по щекам его потекли слезы.
Курт молча внимательно рассматривал его лицо и почти безволосую голову.
- Так что тогда? - спросил он с той же издевательской вежливостью. -
Вот вы говорите: "вызывает вас, совершенно незнакомого человека". Хорошо!
Незнакомого! Ну а где же знакомые тогда были? Вот возьмем, например, вас!
Вы, очевидно, считаете себя очень близким человеком к профессору? Так где же
вы были все эти дни? Не мое, конечно, дело, но разрешите заметить, ваше
присутствие было бы крайне желательно.
- Я был в тюрьме, - ответил Ганка и вдруг быстро вскинул голову. -
Курт, Курт, вы же все знаете, зачем вы притворяетесь? Он же назвал мою
фамилию!
Курт смотрел на него с усмешечкой.
- Вот теперь и подумайте, господин Ганка, что за чушь вы говорите! Я
незнакомый человек, вы сами же так выразились, садовник, вообще черт знает
что такое, ведь так? - Ну, ну?
- Ну, так? И он меня вызывает затем, чтобы о чем-то поговорить со мной
наедине, да еще о чем-то таком, что касается вас. Ну, скажите, похоже это на
правду? Вот вы на его месте поступили бы так?
- Да, - сказал Ганка и опустил голову. - Но что же мне теперь делать,
что делать?
- А за что вы были в тюрьме? - спросил Курт, подходя к клетке и
дотрагиваясь до покрывала. - Вы давно здесь?
Ганка опять смотрел на его улыбающееся лицо, на вздернутый нос, лоб,
очень выпуклый, такого, как он считал, - не по Лафатеру ли? - никогда не
бывает у умных людей, на маленькие, острые зубы, быстро переводил взгляд на
тщательно расчесанные, сверкающие от какого-то масла волосы, и ему
становилось все яснее и яснее, что ровно ничего существенного этот человек
знать не может.
"Но зачем же все-таки вызывал его профессор?" Курт смотрел теперь на
Ганку серьезно, неподвижно, прямо и как будто что-то соображая.
- Сколько я тут? Да вот около двух недель, сударь. - Он еще немного
подумал. - Да, да, около двух недель. - Он вдруг вздохнул. - Нехорошие тут
дела творятся, очень нехорошие!
Ганка посмотрел на него, спросил: "Да, нехорошие?" - и вдруг
почувствовал испарину и приступ тошноты. Он взглянул в лицо Курта, но только
и увидел перед собой это курносое, глуповатое лицо, с выпуклым лбом и
жирными волосами - все остальное бежало мимо него сплошным красочным
потоком.
"Упаду, - понял он, хотел опять сесть и сейчас же подумал: - Только бы
не на клетку". Потом у него заскрипело на зубах от противной кислоты, пол
стал как-то боком, ноги вдруг подсеклись, и он тяжело сел на пол.
Он пришел в себя оттого, что ему прикладывали ко лбу тряпки с холодной
водой, - он кашлянул, слепо провел рукой по голове и сбросил тряпку. Она,
как дохлая лягушка, сочно шмякнулась на пол, и это привело его в себя
окончательно. Он сел и бодро сказал Курту:
- У меня немного кружится голова, нет ли у вас воды?
Но Курта около него не было, он поискал его глазами и не нашел. За
пестрой ширмой звенела посуда и лилась какая-то жидкость.
"Что он там делает?" - подумал Ганка и хотел было встать на ноги, но
все предметы опять заструились перед ним, как вода, к горлу подкатывал
круглый, скользящий шар, он сплюнул и повалился головой на подушку.
Курт вышел из-за ширмы, осторожно неся в руках большую кружку с
дымящейся жидкостью, и поставил ее на стул.
- Голову поднять можете? - спросил он коротко.
- Ничего, ничего, - забормотал Ганка, - ничего, я сейчас...
Курт обхватил его руками за плечи, приподнял немного и поднес кружку к
его губам.
Ганка хлебнул, обжег язык и замотал головой. Питье пахло мятой и
какой-то распаренной травой, а через все это пробивался противный запах
спирта. Когда он сделал первый глоток, то ему показалось, что он проглотил
кусок динамита и вот-вот ему оторвет голову, но Курт держал кружку около его
губ, и он невольно еще сделал глоток, а потом и еще один. Приятная теплота
поползла по его телу, и сразу перестало тошнить.
- Ну, вот, - сказал Курт откуда-то издалека, - теперь хоть опять вы на
себя стали похожи. Лежите только смирно и не двигайтесь, а то вас опять
начнет тошнить. Долго вы там просидели, в тюрьме-то?
- Я? В тюрьме? - спросил Ганка. - Да нет, недолго, что-то очень
недолго. Около двух недель. А вот видите, в это время... Да что ж я около
вас, - снова всполошился он вдруг. - Мне надо же... - он завозился на
подушке.
- Ну, вставайте, вставайте, - сказал Курт добродушно, - посмотрю я, как
это у вас получится. Ну?!
Но Ганка лежал уже опять, закрыв глаза и тяжело дыша открытым ртом.
- Ну, так что же вы не встаете?.. То-то! Никуда вы и не встанете,
никуда не пойдете, да и незачем вам, по правде сказать, ходить. Разве вы не
понимаете, что в доме не до вас? А вот что мы лучше сделаем. Я сейчас лучше
призову к нам Ланэ...
- Да, да, - забеспокоился Ганка, - Обязательно Ланэ! Мне самому нужно
было бы сходить за ним, ведь это так неудобно, что вы пойдете от моего
имени.
- Да лежите, лежите, - твердо сказал Курт, - сейчас он будет у вас.
Ланэ сидел около Ганки и плакал.
Платок его был уже мокрый, и он комочком положил его на колени.
Несколько раз он начинал было говорить, но, сказав два слова, махал
рукой и шептал: "Нет, не могу, никак не могу", - и снова плакал. Наконец
Ганке это надоело, и он сильно и грубо дернул его за рукав.
- Ладно, - сказал он, - будет!
Ланэ всхлипывал.
- Ну, слышите? Я же вам сказал - будет! Расскажите мне, как это
произошло.
Ланэ поднял на него красные воспаленные глаза.
- Это несчастное письмо, которое заставили нас подписать.
- Ну, это я все знаю, - сказал Ганка. - Вы прочли его профессору?
- Там была и ваша подпись, - сказал Ланэ, бессознательно защищаясь от
Ганки. - Когда я показал его профессору, ему стало совсем плохо, он... -
Ланэ оглянулся и, увидев, что Курта в комнате нет, воровато спросил: - Вас
били?
- Да! То есть нет! То есть да! Да! А, черт! - разозлился Ганка. Врать
ему не хотелось, а правду рассказать он не мог, да и не понял бы ее этот
чувствительный, трусливый и малодушный добряк. - Ладно, обо всем этом после.
Ну, потом, что было потом? Вот вы ему показали мою подпись, что было дальше?
- Да ничего потом не было, - растерянно ответил Ланэ и остановился,
словно сам удивляясь своим словам, - совершенно ничего. Профессор заперся в
своем кабинете, никого не впускал, даже госпожу Мезонье, а потом и умер.
- То есть как умер? То есть как это умер? - зарычал на него Ганка. - Вы
подумайте только, что вы говорите!
Он вскочил с кровати, и это оказалось неожиданно легко и просто, голова
у него больше не кружилась, он чувствовал себя очень здоровым и помолодевшим
на добрый десяток лет, вся прежняя сила вернулась к нему внезапно. Толстяк
этот был совсем не виноват, но, честное слово, он мог бы разорвать его на
куски.
- Отчего это умер? Как это так: совершенно здоровый человек...
- Он не был здоровым, - устало сказал Ланэ. - Только не кричите на
меня, пожалуйста, Ганка, у меня и так в голове все перемешалось. Ох, и зачем
я написал ему это письмо?
- Какое еще письмо? - свирепо спросил Ганка.
Ланэ помолчал, потом сказал:
- О крысах. Маленькая сумчатая крыса хочет жить и приспосабливается, а
вот атлантозавры вымирают. Зачем я ему написал это?
- Черт знает что такое! - сказал ошалело Ганка. - Сумчатые крысы,
атлантозавры... Отчего умер профессор? - закричал он вдруг. - Умер, умер
отчего? Вот о чем я вас спрашиваю! Ну?
- От паралича сердца, - мертво ответил Ланэ, глядя в угол.
- Кто это сказал? - ошалело спросил Ганка.
- Гарднер вызывает доктора, - уклончиво ответил Ланэ, и нижняя челюсть
его опять дрогнула.
- Гарднер? - гневно спросил Ганка. - Я сегодня же его...
Он не окончил, сел на кровать и стал щипать одеяло. Его уже трясло, он
знал: поговори он еще пять минут с Ланэ - и тогда он черт знает что может
ему сказать, а именно этого и не следовало делать. "И, в конце концов, -
подумал он, - как бы ни умер, но умер. Теперь это уже не важно. Надо
говорить о чем-нибудь другом".
- А как ваше здоровье, Ганка? - уныло спросил Ланэ.
Его чувства были очень сложными. Он, конечно, тоже не верил, что смерть
произошла от паралича сердца, но и ярость Ганки показалась ему
необоснованной и необъяснимой, а тон, которым тот разговаривал с ним, уже
совершенно неподходящим к обстоятельствам дела. В самом деле - как он смеет
кричать? Разве он сам не подписал эту проклятую декларацию? Ого! Как еще
подписал! Чуть не первым. Чего же он теперь выходит из себя, нервничает,
требует отчета и ответа, интересуется подробностями, ну, словом, ведет себя
так, как будто он совсем не причастен ни к чему? Но вместе с тем в вопросах
Ганки, в его гневе, в его негодующих криках и понукании была какая-то
необъяснимая сила, право спрашивать, и это удерживало Ланэ от того, чтобы
задать ему прямо эти же самые вопросы. А продолжать разговор дальше в том же
тоне было просто невозможно. К тому же его мучило воспоминание о письме к
профессору, которое, оказывается, ни в коем случае не следовало посылать.
Фраза же о крысах положительно не вылезала у него из головы. Его даже
передергивало от жгучего стыда, когда он вспоминал о ней.
- Сумчатая крыса! - вдруг, забывшись, выпалил он. Сейчас же,
опомнившись, замахал руками, мелко закачал головой и забормотал: - Ничего
подобного, ничего подобного!
Ганка удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Ланэ сидел потный, красный от стыда и ежился.
- Идем на улицу, - сказал вдруг Ганка, - здесь не совсем удобно. Я
все-таки хочу знать поподробнее, как все случилось! И как вы могли
допустить, Ланэ, где были ваши глаза? - закричал он снова, охваченный новым
порывом горя. - Боже мой, Боже мой, вы виноваты не меньше меня.
"Вот как? - удивился про себя Ланэ. - Оказывается, я на тебя имею право
кричать?" - и смиренно ответил:
- Ах, разве я знаю что-нибудь! Какие там подробности! - Он скорбно
махнул рукой. - Но вот что меня удивляет: как вы сумели?..
- Как я сумел пройти сюда? - догадался Ганка. Он нахмурился. Да, да, на
этот вопрос следовало ответить, ведь Ланэ имел право задать и другой
подобный же: зачем он пришел сюда? И на это ему тоже пришлось бы ответить. -
Да очень просто. У меня письмо к Курцеру от Гарднера. Я должен был явиться к
нему, но раньше хотел выяснить обстановку и поговорить с вами.
- Идите, идите! - сказал быстро Ланэ с каким-то суеверным даже ужасом.
- Курцер-то еще не приехал, а Гарднер тут. С этим же человеком шутить не
следует.
- Вы думаете, что у меня тоже слабое сердце? - усмехнулся Ганка.
- Если бы у вас было слабое сердце, - хмуро сказал Ланэ и в первый раз
посмотрел Ганке прямо в глаза, - вы не вышли бы от полковника Гарднера.
Видимо, все оказалось в надлежащем порядке.
- Да? - зло ощетинился Ганка.
- Я так полагаю, что да, - хмуро сказал Ланэ. - А в смерти
профессора...
- Ну? - крикнул Ганка.
- Курцер ни при чем, - докончил Ланэ. - Профессор оказался слишком
последовательным учеником Сенеки.
Ганка посмотрел на Ланэ. Толстяк грустно и даже виновато усмехался, но
глаз с Ганки не спускал. Его лицо изображало страдание, но было спокойно и
даже светло.
- Идите к Гарднеру, - повторил он настойчиво и дотронулся до его плеча.
- Тот знает больше, чем я. Сегодня приедет доктор, и тогда все разъяснится.
Глава пятая
- А, летучий голландец, пришел! - приветствовал Гарднер Ганку. - Ну,
вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идемте. - Он провел его
в кабинет и широко распахнул двери. - Вот, полюбуйтесь, черт знает что
такое! - сказал он недовольно, входя в комнату. - Свиной хлев. Меня
интересует, жена что же смотрела? - Он быстро прошел к столу, поднял
засохшую корку, недоуменно поднес ее к лицу положил обратно, щелкнул
пальцами, отряхивая их, и повторил: - Черт знает что! Ужей развел, старый
осел! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не выдержал. Ганка,
ну-ка...
Ганка в кабинет не прошел. Он стоял на пороге, смотрел на Гарднера и
улыбался.
- Ну, так что же? - обернулся к нему Гарднер. - Попробуем все-таки
разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги?
Улыбка Ганки стала шире, определеннее; он прошел в глубину комнаты,
открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов.
- Ага, - сказал деловито Гарднер. - Вот оно самое. А ну, давайте,
давайте сюда!
Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки.
- Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, - черепа да
кости. На иное он был и неспособен. - Он перевернул еще несколько листов.