рванной заимодавцем у должника ноге; о рогах,  которые  волшебник
наколдовал своему противнику, и т. п. (см. народную книгу Шписа, гл. 34, 36,
38-40 и прим. 46,  47,  49,  50).  Почти  обо  всех  лицах  можно  с  полным
основанием  сказать   словами   упомянутого   Турнейсера,   что,   занимаясь
колдовством, они не нажили богатства, а жили в большой бедности (Тексты,  I,
28б).
     Но исторический Фауст по своему  общественному  положению  стоял  между
этим демократическим типом "бродячего школяра" и значительно более  высоким,
к которому должны быть причислены такие  его  знаменитые  современники,  как
Агриппа  Неттесгеймский,  аббат  Тритемий,  Парацельс.  Это  были  подлинные
искатели знания, эмансипировавшиеся от средневековой  схоластики,  передовые
люди своего времени, философы и ученые,  соединявшие,  однако,  эмпирические
познания с теософскими и  натурфилософскими  бреднями  и  суевериями  своего
времени, с алхимией, астрологией и  "естественной"  магией,  несвободные  от
тщеславия, от погони за успехом и богатством,  а  иногда,  в  угоду  знатным
покровителям, и от некоторой  доли  шарлатанства,  неотделимой  от  практики
алхимика-астролога XVI века. Они также странствовали по княжеским  дворам  и
по городам в поисках  таких  покровителей,  хотя  и  не  пешком  по  большим
дорогам, как рассказывает  о  Фаусте  народная  книга,  сохранившая  в  этом
характерную социальную черту (гл. 50,  стр.  87).  Молва  приписывала  и  им
занятия черной магией и сношения с нечистой силой, в которой  суеверие  того
времени видело единственный источник запретной мудрости.
     Если сам  Фауст  причислял  себя  к  этой  высшей  категории  ученых  и
философов,  то  эти  последние  не  признавали   его   претензий,   всячески
подчеркивая  границу  между  подлинной,  высокой  наукой  и   ее   площадной
вульгаризацией. В Фаусте они видели как бы кривое зеркало своих  философских
и научных исканий, ученого-самозванца, колдуна-шарлатана, тем более опасного
и компрометирующего, что невежественная толпа склонна была смешивать  его  с
ними.  Отзыв  Тритемия  (Тексты,  I,  1)  является  ярким  выражением   этой
профессиональной ревности, если только  не  зависти,  к  успехам  соперника.
Фауст  для  Тритемия  -  "глупец,  а  не  философ",  "бродяга,  пустослов  и
мошенник", которому  "более  приличествовало  бы  называться  невеждой,  чем
магистром". Тритемий возмущен его хвастовством и  дерзостью.  Фауст  именует
себя "главой  некромантов",  "кладезем  некромантии",  "величайшим  из  всех
доныне живших алхимиков".  Он  присваивает  себе  пышные  титулы  и  звания,
которые  он  сам  себе  придумал,  свидетельствующие  разве  только  о   его
"невежестве и безумии". Длинный перечень этих "нелепых званий" он  рассылает
по приезде в город как широковещательную рекламу своего искусства.
     Но и эрфуртский гуманист Муциан Руф видит в Фаусте не  своего  товарища
ученого, а "хвастуна и невежду". Этот "гейдельбергский полубог", как он себя
именует,  занимается   прорицаниями,   которые,   как   всякие   прорицания,
"легковеснее, чем мыльный пузырь". "Я сам слышал  в  харчевне  его  вздорные
рассказы, но не наказал его за дерзость, ибо  что  мне  за  дело  до  чужого
безумия" (Тексты, I, 3).
     Картину дополняет ученый  врач  Бегарди,  который  прямо  указывает  на
компрометирующие  этого  "философа   философов"   мошенничества,   служившие
предметом постоянных жалоб. "Слава его была не меньше, чем Теофраста" (т. е.
Парацельса), "а  вот  дела  его,  как  я  слышал,  были  весьма  ничтожны  и
бесславны. Зато он хорошо умел получать или, точнее,  выманивать  деньги,  а
затем удирать, так что только и видели, говорят,  как  его  пятки  сверкали"
(Тексты, I, 10).
     Тритемий, как и Муциан Руф, находит похвальбы  Фауста  "нечестивыми"  и
готов требовать вмешательства духовных властей.  Такого  рода  вмешательства
действительно имели место и неоднократно заканчивались изгнанием  Фауста  из
того города, где он на время селился.
     По рассказу Тритемия, который подтверждает Лерхеймер (Тексты,  I,  1  и
33), Фауст еще в молодые годы, в 1507 году, должен был бежать из  Крейцнаха,
где  благодаря  покровительству  Франца  фон  Зиккингена  он  получил  место
школьного учителя, потому что "стал развращать  своих  учеников,  предаваясь
гнусному пороку".  В  другой  раз,  как  рассказывает  "Эрфуртская  хроника"
(Тексты, I, 39 и прим.) и вслед за ней народная книга 1590 года (Дополнения,
1, гл. 55), он был изгнан из Эрфурта по постановлению ректора и совета после
неудачных  увещеваний  монаха  доктора  Клинга,  пытавшегося  заставить  его
вернуться к церкви и отказаться от  чернокнижия.  Сохранилось  постановление
магистрата города Ингольштадта  (1528),  предписывающее  доктору  Фаусту  из
Гейдельберга покинуть город  и  "искать  себе  пропитания  в  другом  месте"
(Тексты, 1,6). По рассказу Вира, он был посажен в тюрьму в городе Батенбурге
на Маасе, неподалеку от границ  Гельдерна,  в  отсутствие  его  покровителя,
барона Германа  (Тексты,  I,  18а).  Традиция,  восходящая  к  Меланхтону  в
передаче Манлия (Тексты, I, 15), гласит,  что  он  был  вынужден  бежать  из
Виттенберга, где, как  пишет  Лерхеймер,  его  некоторое  время  терпели  "в
надежде, что, приобщившись к  учению,  процветавшему  там,  он  раскается  и
исправится" (Тексты, I, 29г), "пока он не  распоясался  настолько,  что  его
собрались посадить в тюрьму, но тут он удрал" (Тексты, I, 33). Как  сообщает
тот же Манлий  со  слов  Меланхтона,  от  подобной  участи  Фаусту  пришлось
спасаться и в Нюрнберге.
     Если в представлении ученых и гуманистов типа  Тритемия,  Муциана  Руфа
или Бегарди Фауст был лжеученый, самозванец и шарлатан, то  с  точки  зрения
лютеранской церковной ортодоксии он заслуживал осуждения  прежде  всего  как
нечестивый  грешник,   стремящийся   к   запретным   знаниям,   занимающийся
чернокнижием и творящий с помощью дьявола мнимые и  соблазнительные  чудеса.
Рационалистическая критика католического культа святых,  мощей  и  реликвии,
опиравшегося на веру в чудеса,  совершаемые  святыми  при  жизни  или  после
смерти с помощью божества (т. е. на церковную магию), не распространялась  у
Лютера и его последователей на  веру  в  дьявола  и  на  возможность  чудес,
совершаемых с его помощью (так называемую черную магию). В своих сочинениях,
в особенности в "Застольных беседах", Лютер не раз говорит о дьяволе, о  его
власти над человеком, об  искушениях,  которые  он  готовит  человеку,  и  о
необходимости бороться с  этими  искушениями  верой  в  Христа;  притом  эти
искушения дьявола понимаются им  отнюдь  не  в  переносном  (аллегорическом)
смысле  греховных  душевных  помыслов,  а  в   прямом,   реальном   значении
присутствия злого существа, с которым  верующий  ведет  непрестанную  борьбу
(Тексты, I, 17). "Власть дьявола, - объяснял Лютер, - гораздо  сильнее,  чем
мы думаем, и только перст божий  может  помочь  верующим  противиться  ему".
"Дьявол хотя и не доктор и не защищал диссертации, но он весьма учен и имеет
большой опыт; он практиковался и упражнялся в своем искусстве  и  занимается
своим ремеслом уже скоро шесть тысяч лет. И против него  нет  никакой  силы,
кроме одного Христа". "Дьявол подобен птицелову, который ловит и  заманивает
птиц; потом он им всем сворачивает шеи и душит их, оставляя из них немногих;
но тех, кто поет его песенку, он жалует,  сажает  их  в  клетку,  чтобы  они
служили приманкой для поимки других... Поэтому кто хочет противиться Сатане,
должен быть хорошо вооружен, имея всегда броней и  панцырем  слово  божие  и
молитву" {"Застольные беседы" Лютера. Критическое издание К. E.  Forstemaim,
1845, III. стр. 11, 17, 43.}.
     Можно думать, что немецкий реформатор в молодые годы страдал  в  прямом
смысле галлюцинациями. Так, он рассказывает, что "дьявол сопровождал его  на
прогулках, в трапезной монастыря, мучил и соблазнял его. С ним были один или
два  дьявола,  которые  преследовали  его,  и  были  это   видимые   дьяволы
(visirliche Teufel), и когда они не могли одолеть его сердце,  они  нападали
на его голову" {Там же, стр. 95.}. В этом смысле  для  духа  ортодоксального
лютеранства характерно более позднее по своему происхождению  апокрифическое
сказание, будто дьявол явился искушать Лютера, когда  он  переводил  библию,
скрываясь от  преследования  "папистов"  в  замке  Вартбург  в  Тюрингии,  и
реформатор бросил в него чернильницу: темное пятно на  штукатурке  лютеровой
кельи долгое время считалось чернильным пятном и было по кусочкам выскоблено
верующими, посещавшими это памятное место.
     Если  для  католической  церкви  XVI-XVII  веков  характерны   жестокие
преследования и массовые казни еретиков, то  церковь  протестантская  в  это
время переживала страшную эпидемию ведовских  процессов:  казни  ведьм,  под
пытками признававшихся в сношениях с дьяволом, - частью знахарок и колдуний,
частью истерических  женщин,  субъективно  уверовавших  в  реальность  своих
вынужденных показаний, а часто  и  просто  невинных  жертв  этого  массового
религиозного психоза. Лишь немногие более просвещенные люди, как Иоганн  Вир
или Августин Лерхеймер, решались  во  второй  половине  XVI  века  выступать
против ведовских процессов, но и те не сомневались в существовании черта и в
возможности основанного на его помощи колдовства.
     Именно в представлениях этой протестантской среды  нигромантия  (т.  е.
черная  магия)  Фауста  должна  была  превратиться  в  договор  с  дьяволом.
Характерно, что и Лютер и Меланхтон  считают  чернокнижника  Фауста  орудием
нечистой силы (Тексты, I, 13 и 17). Меланхтон сопоставляет его с  библейским
Симоном-магом: Фауст, подобно этому последнему, "пытался в Венеции  взлететь
на небо, но жестоко расшибся" (Тексты, I, 13 и 15). Все упоминания о  Фаусте
у Меланхтона, записанные от него непосредственно  (1549)  или  через  Манлия
(1563),  приписывают  этому  чернокнижнику  "чудеса  магии",  совершенные  с
помощью дьявола: в Венеции он пытался летать, в Вене "пожрал  другого  мага,
которого спустя немного дней нашли в каком-то  месте";  Фауст  хвастал,  что
своими чарами помог императору одержать победу  над  французским  королем  в
Италии; его повсюду сопровождал пес, "под личиной которого скрывался дьявол"
(Тексты, I, 15). Запись Манлия содержит  и  классический  рассказ  о  гибели
Фауста, позднее неоднократно повторявшийся в  других  источниках  (см.  стр.
15).
     Как  безбожник,  Фауст  для  Меланхтона   и   в   моральном   отношении
сомнительная  личность:  он  был,   "помимо   всего   прочего,   негоднейшим
вертопрахом и вел столь непристойный образ жизни, что не  раз  его  пытались
убить за распутство". Обычно кроткий Меланхтон в  рассказе  Манлия  называет
Фауста "гнусным чудовищем и зловонным вместилищем многих бесов".  Эти  слова
повторяет просвещенный лютеранский богослов  Лерхеймер,  ученик  Меланхтона,
отвергающий как клевету,  оскорбительную  для  памяти  учителей  реформации,
рассказ народной книги о  том,  что  Фауст  был  профессором  в  лютеровском
Виттенберге. "Как можно поверить, что человека, которого  Меланхтон  называл
зловонным  вместилищем  многих  бесов,  университет  произвел  не  только  в
магистры, но даже и в  доктора  теологии?  Ведь  это  навсегда  запятнало  и
опозорило бы и эту степень и это почетное звание!". "Ни  дома,  ни  двора  у
него ни в Виттенберге, ни в каком ином месте никогда не бывало, жил  он  как
бездомный бродяга, пьянствовал и  чревоугодничал,  выманивая  деньги  своими
мошенническими фокусами"  (Тексты,  I,  33).  Отметим  в  этом  высказывании
социальный момент: Фауст  для  Лерхеймера  был  не  солидный  профессор,  не
цеховой ученый, а  "странствующий  школяр"  демократического  типа,  хотя  и
пытался, по-видимому, подняться выше своего ранга.
     Известную симпатию к Фаусту можно искать в других социальных  кругах  и
прежде всего среди его многочисленных адептов. Мы знаем его  покровителей  в
дворянских кругах: в Эрфурте это дворянин Вольфганг  фон  Денштедт,  в  доме
которого "под Якорем" (zum Enker) он  жил,  согласно  показанию  "Эрфуртской
хроники", воспроизведенному народной книгой 1590 года (Тексты,  I,  39;  см.
ниже, стр. 293): в  Франконии  -  Франц  фон  Зиккинген  (Тексты,  I,  1)  и
дружественная последнему семья Гуттенов (Тексты, I,  11),  близкий  Гуттенам
юрист Даниель Штибар  -  вюрцбургский  патриций  и  член  магистрата  города
(Тексты, I, 9), епископ Бамбергский Георг III (Тексты, I,  4),  по-видимому,
также архиепископ Кельнский Герман де Вид, отпавший от  католической  церкви
(Тексты, I, 27), барон Герман ван Бронкхорст в Гельдерне (Тексты, I, 18а), а
в конце жизни Фауста - семья рыцарей фон  Штауфен  в  Брейсгау,  на  верхнем
Рейне  (Тексты,  I,  16).  Среди  владетельного  дворянства,  в  особенности
франконского,  в  кругу  людей,  связанных  между  собою   (как   показывают
исторические документы) семейными и  дружескими  отношениями  и  зараженных,
подобно Зиккингену и Штауфенам, отчасти  в  силу  некоторой  образованности,
модным вкусом "ко всему мистическому", Фауст славился в  особенности  своими
гороскопами и удачными предсказаниями.  Это  отразилось,  в  соответствии  с
действительностью,  и  в  народной  книге  (гл.   18),   которая,   конечно,
приписывает успех его астрологической "практики" непосредственной помощи его
демонического спутника.
     Характерно,  однако,  что  в  отличие  от  своих  более  счастливых   и
знаменитых соперников  вроде  Агриппы  Неттесгеймского  Фауст,  если  судить
только по документальным сведениям, не подымается в  общественном  отношении
выше мелкого  городского  дворянства  и  бюргерского  патрициата,  имперских
рыцарей и мелких феодальных князей. Покровительство вольнодумствующих князей
церкви,  епископа  Бамбергского  и  архиепископа  Кельнского,   представляет
вершину его общественной карьеры.  Сообщения  о  его  пребывании  при  дворе
императора, французского короля  и  других  более  крупных  государей  имеют
легендарный или исторически не достоверный характер.
     Необходимо отметить еще две социальные группы, не засвидетельствованные
прямым  образом  в  исторических  документах,  но  занимавшие,   несомненно,
существенное место в бытовом  окружении  исторического  Фауста  и  сыгравшие
большую роль в последующем превращении его истории в легенду. Это,  с  одной
стороны,  студенческие  круги,  с  которыми   Фауст   неизменно   связан   в
литературных отражениях легенды;  с  другой  стороны,  те  широкие  народные
массы,  мелкие  горожане  (торговцы,  ремесленники)  и  крестьяне,   которые
выступают как зрители, слушатели и участники, одним словом  -  как  активный
социальный фон его чудесных приключений.
     Был  ли  Фауст  профессором  в  Эрфурте,   Виттенберге,   Ингольштадте,
Гейдельберге, т. е. получил ли он право читать лекции в тех университетах, с
которыми его связывает история  и  легенда,  решить  невозможно:  во  всяком
случае  в  официальных  документах  этих   университетов   такой   факт   не
зарегистрирован.  Однако  не  случайно  Фауст  в  народной  книге  постоянно
выступает в окружении студентов, которые являются его  учениками,  адептами,
собеседниками и собутыльниками, а народная  книга  Видмана  отсылает  нас  к
записям, циркулировавшим в  студенческой  среде,  как  к  одному  из  прямых
источников  своего  рассказа  (см.  ниже,   стр.   288).   Любознательность,
соединенная с легковерием, свободомыслие и самостоятельные поиски истины  за
гранями дозволенного схоластической богословской  премудростью,  свобода  от
моральных предрассудков и вольные нравы характерны для  этой  среды.  К  ней
принадлежали  (хотя  и  в  более  высоком  смысле)  и  прославленный  кружок
эрфуртских гуманистов, авторов "Писем темных людей" (1517-1519), и, позднее,
английский драматург Кристофер Марло, в гениальной обработке которого  образ
Фауста сделался выражением духовных устремлений и  душевной  трагедии  людей
этого типа. Лютер и представители лютеранской ортодоксии одинаково  обличали
как гуманистов, так и людей, подобных Фаусту, в "эпикуреизме",  тщеславии  и
умственной "дерзости",  видя  в  них  жертвы  дьявольских  соблазнов.  Но  в
представлении адептов из  этой  студенческой  среды,  участников  не  только
магических "опытов"  Фауста,  но  и  его  дружеских  пирушек,  образ  Фауста
принимал черты смелого и бесстрашного искателя  тайных  знаний  и  запретных
путей. Это восприятие личности Фауста отразилось наиболее ярко в "Эрфуртской
хронике" и в основанных на ней дополнительных  главах  народной  книги  1590
года (стр. 103 и cл. наст. изд.), в особенности в замечательном  рассказе  о
том, как Фауст читает в университете лекцию о Гомере и по просьбе  студентов
вызывает тени героев древности.
     С народной  средой  исторический  Фауст  был  связан,  как  мы  видели,
реальными  условиями  жизни   "странствующего   школяра".   Народная   книга
неоднократно показывает нам своего героя не только при княжеских дворах,  на
пышных празднествах и пиршествах, но также на постоялых дворах и в городских
трактирах, где его действительно видели в свое время Тритемий и Муциан  Руф,
в крестьянских харчевнях, на ярмарках и просто  на  большой  дороге,  потому
что, по наивному сообщению Шписа, "у доктора Фауста был обычай,  что  он  ни
верхом, ни в повозке, а только пеший являлся туда, куда его звали" (гл. 50):
характерная социальная  черта,  прочно  сохранившаяся  в  традиции  народных
рассказов о Фаусте, но  мало  подходящая  для  чародея,  который  мог  легко
переноситься с места на место по воздуху.
     В этих рассказах Фауст изображается  с  добродушным,  порою  грубоватым
народным юмором, характерным для немецких шванков, но без всякого осуждения,
скорее даже с  некоторой  симпатией  к  его  мастерству  и  проворству,  как
рассказывается и о проделках (тоже не  всегда  невинных)  другого  народного
героя  -  Тиля  Эйленшпигеля.  На  Фауста  в  устной   традиции   постепенно
переносятся, как это происходит  и  с  Тилем,  различные  бродячие  анекдоты
фольклорного происхождения, рассказывавшиеся  ранее  или  одновременно  и  о
других  подобных  кудесниках.  Мы  знаем  эти  анекдоты  преимущественно   в
письменных вариантах ученых современников, писавших о магии, - Иоганна  Вира
(1568),  Андреаса  Хондорфа  (1568),  Бенедикта  Аретия  (1575),  Вольфганга
Бютнера (1576), Августина Лерхеймера (1585) и др., но это отнюдь не  значит,
что они только переписывались из одной книги в другую, как  нередко  склонны
были думать немецкие филологи.
     Письменные  записи  фольклора  являются  лишь   свидетельствами   живой
фольклорной  традиции,  о  существовании  которой  говорят   и   перенесение
популярного анекдота с одного исторического или вымышленного лица на другое,
и частые контаминации традиционных сюжетов, и их видоизменения и варианты, и
обессмысление отдельных непонятных подробностей -  явления,  с  которыми  мы
сталкиваемся неоднократно при сопоставлении народной книги с  более  ранними
письменными источниками (ср. примечания к разделу II).
     Эта непрерывно  растущая  с  середины  XVI  века  фольклорная  традиция
свидетельствует о том, что Фауст  становится  не  только  популярным,  но  и
любимым  героем  народной   легенды,   гораздо   более   близким   народному
воображению,  чем   его   ученые   и   знатные   соперники   вроде   Агриппы
Неттесгеймского  или  аббата  Тритемия.  Уже  в  1561  году  Конрад  Гесснер
констатирует "особую  известность",  которую  снискал  себе  "не  так  давно
скончавшийся Фауст" (Тексты, I, 14). Автор  "Циммерской  хроники",  писавший
около 1565 года, т. е. примерно через четверть  века  после  смерти  Фауста,
говорит, что "этот Фауст за свою жизнь совершил так много чудесных дел,  что
их хватило бы на сочинение целого трактата"  (Тексты,  I,  16а).  Еще  через
полстолетия, в  1602  году,  вскор