как мысль человека!
     Фауст. Это уже нечто! Но мысли человека не всегда быстры. Не  там,  где
их призывают истина и добродетель. Как ленивы  они  тогда!  Ты  можешь  быть
быстрым, когда хочешь быть быстрым, но кто  мне  поручится  за  то,  что  ты
всегда этого хочешь? Нет, тебе я так же мало доверяю, как мало могу верить и
самому себе. Ах! (К шестому духу). Скажи мне, насколько ты быстр?
     Шестой дух. Я быстр, как отмщение мстителя!
     Фауст. Мстителя? Какого мстителя!
     Шестой дух. Всемогущего,  грозного,  который  себе  одному  предоставил
право мести, ибо месть его услаждала.
     Фауст. Ты кощунствуешь, дьявол; ведь я вижу,  что  ты  дрожишь.  Быстр,
говоришь ты, как месть того... я чуть было не назвал его!  Нет,  его  нельзя
называть среди нас. Так месть его, значит, быстрая? Быстрая?  А  я  все  еще
жив? И все еще грешу?
     Шестой дух. То, что он еще дает тебе грешить, уже месть!
     Фауст. И черт должен меня этому учить? И только сегодня! Нет, месть его
не быстрая, и если ты не быстрее его мести, то  уходи!  (К  седьмому  духу).
Насколько ты быстр?
     Седьмой дух.  Тебе,  смертный,  нельзя  угодить,  если  и  я  для  тебя
недостаточно быстр!
     Фауст. Скажи мне, насколько ты быстр?
     Седьмой дух. Не более и не менее, чем переход от добра к злу.
     Фауст. Да, ты - мой черт! Быстрый как переход от добра к злу!  Да,  это
быстрый переход; нет ничего, что  было  бы  быстрее!  Прочь  отсюда,  улитки
Тартара! Прочь! Как переход от добра к злу! Я познал,  как  он  быстр,  этот
переход! Я познал это! и т. д.
     Что вы скажете об этой сцене? Вы хотели бы иметь  пьесу,  полную  таких
сцен? Я тоже!

                     2. План пролога и первого действия

     Старый собор. Звонарь и его сын, только  что  отзвонившие  полночь  или
собирающиеся  звонить.  Сборище  чертей,  невидимо  сидящих  на  алтарях   и
совещающихся  о  своих  делах.  Несколько  чертей,  посланных   Вельзевулом,
появляются перед ним, чтобы отдать отчет  о  своих  деяниях.  Один  ввергнул
город в пламя, другой потопил в бурю целый флот. Третий осмеивает их за  то,
что они берутся за такие ничтожные дела. Он похваляется тем,  что  соблазнил
святого,   уговорив   его   напиться,   и   тот   в    опьянении    совершил
клятвопреступление и убийство. Это наводит на беседу о Фаусте,  которого  не
так-то легко совратить. Третий черт берется за сутки предать его  во  власть
ада.
     - Сейчас, - говорит один черт, - он еще сидит при свете ночной  лампады
и исследует глубины истины. Слишком сильная жажда знаний - недостаток; а  из
недостатка, если человек слишком  в  нем  упорствует,  могут  проистечь  все
пороки.
     После этого черт, собирающийся совратить Фауста, излагает свой план.

        "ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ"

        "ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ"

               Действие продолжается от полуночи до полуночи.

     Фауст со своими книгами у лампы. Борется  с  различными  сомнениями  из
области схоластической премудрости. Он вспоминает, что один  ученый  вызывал
черта по поводу Аристотелевой энтелехии {10}. И он  также  много  раз  делал
подобную попытку, но безуспешно. Он пробует это еще раз, именно  теперь  для
этого надлежащее время, и он произносит заклинание.

        "ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ"

           Из-под пола появляется дух с длинной бородой, в плаще.

     Дух. Кто меня потревожил? Где я? Не свет ли мне тут почудился?
     Фауст (пугается, но, вновь овладев собой, обращается к духу).  Кто  ты?
Откуда ты? По чьему приказанию явился?
     Дух. Я лежал, погруженный в дремоту, и грезил, будто мне как-то  не  по
себе - не хорошо, и не плохо; и тут, снилось мне, до меня  донесся  издалека
чей-то голос; он все приближался; Ваал! Ваал! - услышал я, и на  третий  зов
"Ваал" явился я сюда.
     Фауст. Но кто ты?
     Дух. Кто я? Дай вспомнить! Я - я только недавно стал тем, что я есть. Я
смутно припоминаю, что у меня было это тело, эти члены; теперь... и т. д.
     Фауст. Но кем же ты был?
     Дух. Кем был?
     Фауст. Да, кем ты был раньше? До сих пор?
     Дух. Раньше? До сих пор?
     Фауст.  Не  всплывают  ли  в  твоей   памяти   представления,   которые
предшествовали бы твоему нынешнему и прежнему полубодрствующему состоянию?
     Дух. Что ты говоришь? Да, теперь меня  осенило:  однажды  я  уже  видел
нечто подобное. Погоди, погоди, дай мне найти нить воспоминаний.
     Фауст. Я попытаюсь помочь тебе. Как тебя звали?
     Дух. Меня звали Аристотель. Да, именно так меня звали. Что это со мной?
     Он делает вид, будто теперь все вспомнил, и отвечает  Фаусту  на  самые
трудные его вопросы. Дух этот - сам дьявол, задумавший соблазнить Фауста.  -
Однако, - говорит он наконец, - я устал  втискивать  свой  разум  в  прежние
рамки. Говорить с тобой как человек обо всем, что  ты  меня  спрашиваешь,  я
больше не желаю, а говорить с тобой как дух  -  не  могу.  Отпусти  меня;  я
чувствую, что вновь погружаюсь в дремоту и т. д.

        "ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ"

     Он  исчезает,  а  Фауст,  полный  радостного  изумления  от  того,  что
заклинание возымело силу, начинает новое, чтобы вызвать демона.

        "ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ"

                              Появляется черт.

     Кто это, чьему могучему зову я должен повиноваться? Ты?  Смертный?  Кто
научил тебя этим могучим словам? [Сообщение Карла Лессинга].

   3. Письмо о пропавшем "Фаусте" Лессинга капитана фон Бланкенбурга {11}

     Вы желаете, дражайший друг,  получить  известие  о  пропавшем  "Фаусте"
покойного Лессинга. Всем, что я об этом знаю, я тем охотнее с вами поделюсь,
что не хотел бы дать пропасть ни одной строке, ни одной идее этого  великого
человека, все еще недостаточно известного, не признаваемого часто только  из
одного  каприза.  Правда,  считать  его  "Фауста"  потерянным,  окончательно
потерянным, пожалуй что и нельзя; а в случае,  если  кто  захочет  приписать
себе  это  творение,  тоже  нечего  опасаться,  что  такой  обман  не  будет
обнаружен, ибо то, что говорят о стихах Гомера и об идеях Шекспира, с полным
правом может быть также применено и к произведениям  Лессинга,  а  пропавший
"Фауст" к ним принадлежит. Только кто знает, когда и как предстанет что-либо
из этого  произведения  перед  публикой,  да  и  произойдет  ли  это  вообще
когда-нибудь? Итак, покамест поделитесь с нею тем, что известно мне.
     Что Лессинг уже много лет тому назад  работал  над  "Фаустом",  это  мы
знаем из "Литературных писем". Но насколько  мне  известно,  переработку,  а
может быть, просто окончание своего труда он предпринял в такое время, когда
из всех концов Германии возвещалось о новых "Фаустах" и сочинение  свое  он,
по моим сведениям, успел закончить. Мне с полной уверенностью говорили,  что
он ждал только появления остальных "Фаустов", чтобы издать своего.
     Он взял рукопись с собой, отправляясь в путешествие из Вольфенбюттеля в
Дрезден; ларец, в котором лежали эта рукопись и еще другие бумаги и вещи, он
передал кучеру, который должен был доставить все это  в  Лейпциг  одному  из
родственников писателя, купцу Лессингу, а тот должен был потом  позаботиться
о дальнейшей отправке посылки в Вольфенбюттель. Но ларец так  и  не  прибыл;
достойный  человек,  которому  он  должен   был   быть   послан,   заботливо
осведомлялся, писал сам по этому случаю Лессингу и т. д. Однако ларец так  и
исчез, и бог ведает, в какие руки он попал или где он еще  спрятан!  Где  бы
он, однако, ни был - вот Вам по крайней мере скелет этого "Фауста".
     Действие открывается собранием адских духов, и подчиненные отдают отчет
своему главе о предпринятых ими или выполненных деяниях.  Представьте  себе,
что может создать из подобного сюжета такой человек, как Лессинг!  Последний
выступающий из подчиненных адских духов докладывает, что он нашел  на  земле
одного человека, к которому во всяком случае никак не подступиться.  У  него
нет ни единой страсти, ни единой слабости. При более пристальном  углублении
в содержание этого известия все больше раскрывается и характер Фауста, и  на
все расспросы о его стремлениях и наклонностях  дух,  наконец,  отвечает:  у
него только одно стремление, одна склонность  -  неутолимая  жажда  науки  и
познаний. "Ха, ха!  -  восклицает  Сатана.  -  Тогда  он  будет  моим,  моим
навсегда,  и  вернее,  чем  при  любой  другой  страсти!".  Вы  и  без  меня
почувствуете все, что заложено в этой мысли,  и  быть  может,  она  была  бы
слишком злобной, если бы только развязка не  успокаивала  человечество.  Но,
судите сами, сколько  драматического  интереса  внесено  благодаря  этому  в
пьесу, какое читатель почувствует беспокойство и страх!  Теперь  Мефистофель
получает поручение и наставление, с  чего  и  как  ему  надо  начать,  чтобы
поймать бедного Фауста; в следующих действиях  он  начинает  и  заканчивает,
по-видимости, свое дело, здесь я не могу вам указать  ничего  определенного;
но величие и богатство возможностей, открываемых пьесой, особенно для такого
человека, как Лессинг, необозримы. Как бы то ни было, адские  силы  считают,
что они выполнили свое дело; в пятом акте они поют ликующие песни, как вдруг
появляется  посланец  небесного  мира  и  самым   неожиданным   и   все   же
естественным, для всех  успокоительным  образом  прерывает  эти  песни.  "Не
торжествуйте, - говорит ангел, - вы не одержали победы над  человечеством  и
наукой; божество не для того дало  человеку  благороднейшее  из  стремлений,
чтобы сделать его навеки несчастным; тот, кого вы видели и кем ныне  льстите
себя надеждой обладать, был только призраком". Как ни мало, дражайший  друг,
то, чем я могу поделиться с  Вами,  все  же  мне  кажется,  оно  заслуживает
сохранения. Распорядитесь им по Вашему усмотрению! - и т. д.

                                                     Лейпциг, 14 мая 1784 г.
                                                            Фон Бланкенбург.

                4. Письмо к издателю "Театрального наследия"

     Совершенно  верно,  любезнейший  друг,  что  Ваш  покойный  брат,  этот
превосходный человек, делился со мною замыслами  своих  пьес.  Но  это  было
давно; самые планы были так мало обработаны  или  были  рассказаны  мне  так
бегло, что я не могу восстановить в моей памяти ничего,  достойного  записи,
не говоря уже о печати. Но о "Фаусте" его, о котором Вы меня главным образом
и спрашиваете, я знаю кое-что; во всяком случае я помню  общий  план  первой
сцены и развязку.
     В этом явлении мы видим  на  сцене  разрушенную  готическую  церковь  с
главным алтарем и шестью приделами. Разрушение домов господних - наслаждение
для Сатаны; развалины храмов, где  некогда  чтили  всеблагого,  его  любимые
жилища. Здесь-то и собираются адские  духи,  чтобы  совещаться.  Сам  Сатана
восседает на главном престоле, а по приделам разместились  остальные  черти.
Но все они невидимы для глаза, слышны только их  хриплые  противные  голоса.
Сатана требует отчета  в  делах,  совершенных  прочими  чертями;  одними  он
доволен, другими недоволен. Так как то немногое, что я помню из этой  сцены,
будучи разрозненным и обрывочным, не может произвести должного  впечатления,
то я решаюсь заполнить имеющиеся пробелы и набросать всю сцену:
     Сатана. Говори ты, первый, дай отчет в том, что ты совершил.
     Первый черт. Сатана! Я видел в  небе  тучу,  в  лоне  своем  она  несла
разрушение, и я взвился к ней, укрылся в самой черной ее глубине, погнал  ее
дальше и остановил над хижиной благочестивого бедняка,  который  только  что
уснул рядом со своей женой. Тогда я разорвал тучу и вытряхнул из  нее  огонь
на хижину, так что яркое пламя взвилось к небу, и все достояние  несчастного
стало добычей огня. Это было все, что я мог сделать, Сатана, ибо его самого,
его плачущих детей и его жену вырвал из огня ангел божий, а я, когда  увидел
его, бросился прочь.
     Сатана. Презренный! Трус! И ты говоришь, то была хижина бедняка, хижина
благочестивого человека...
     Первый черт. Благочестивого и бедного, Сатана. Теперь он наг  и  бос  и
совсем погиб.
     Сатана. Для нас! И, конечно, навеки. Возьми у богача его золото,  чтобы
он пришел в отчаяние,  и  брось  это  золото  на  очаг  бедняка,  чтобы  оно
совратило его душу, тогда у нас будет двойная выгода. Сделать благочестивого
бедняка еще беднее, это значит еще больше приблизить его к богу. Говори  ты,
второй! Расскажи нам что-нибудь получше!..
     Второй черт. Это я могу, Сатана. Я отправился на море и стал  призывать
бурю, с помощью  которой  я  мог  бы  разрушать,  и  она  явилась;  когда  я
устремился к  берегу,  вверх  ко  мне  полетели  дикие  проклятия,  а  когда
посмотрел вниз, то увидел флот  с  поднятыми  парусами.  На  кораблях  плыли
ростовщики. Я быстро ринулся в глубину вместе с ураганом, взобрался затем на
поднявшейся волне снова к небу.
     Сатана. И потопил флот в волнах?
     Второй черт. Так, что ни один не спасся. Я  разбил  весь  флот,  и  все
души, которые были на нем, теперь твои.
     Сатана. Предатель! Они уже были моими. Но они  еще  больше  посеяли  бы
проклятий и разрушения на земле; они продолжали бы грабить по чужим берегам,
растлевать и убивать; они из одной части света в другую  принесли  бы  новые
соблазны, побуждающие к греху, и все это, все теперь погибло и  пропало!  О,
ты, черт, должен опять убраться в ад;  ты  только  разрушаешь  мое  царство.
Говори ты, третий! Летал ли ты тоже среди бурь и туч?
     Третий черт. Так высоко не залетает мой дух, Сатана; я ужасов не люблю,
мое дело - совращать сладострастием.
     Сатана. Тогда ты тем опаснее для душ.
     Третий черт. Я увидел спящую блудницу; она томилась то в полусне, то  в
полуяви своих желаний, и  я  проскользнул  к  ее  ложу.  Я  прислушивался  с
вниманием к каждому ее вздоху, к каждому сладострастному мечтанию ее души, и
наконец я уловил любимый ею образ, который выше всего заставлял  подниматься
ее грудь. Из этого видения я себе создал образ стройного, сильного цветущего
юноши и в этом облике...
     Сатана. (Быстро). Похитил у какой-нибудь девушки ее невинность?
     Третий черт. Похитил у нетронутой красавицы первый поцелуй. Дальше я не
склонял ее ни к чему, но будь уверен:  я  вдохнул  пламя  в  ее  грудь,  оно
заставит ее отдаться первому же соблазнителю, которого я освободил от труда.
А как только он ее совратит...
     Сатана. Тогда у нас будет жертва  за  жертвой,  потому  что  она  будет
совращать других. Ну, хорошо, в твоем поступке есть  цель.  Учитесь  же  вы,
первые, вы, презренные, способные разрушать только в мире плоти! А вот  этот
растлевает души, это лучший из чертей! Скажи-ка ты, четвертый, какие ты дела
совершил?
     Четвертый черт. Никаких, Сатана. Но у меня явилась мысль, и если бы она
превратилась в дело, то все те дела померкли бы перед ним.
     Сатана. И эта мысль?
     Четвертый  черт.  Похитить  у  бога  его  любимца  -  юношу  мыслящего,
одинокого, полностью предавшегося науке, живущего  только  ею,  чувствующего
только ее, отказывающегося от всех страстей, кроме  единственной  страсти  к
истине, опасного тебе и нам, если бы он стал когда-нибудь учителем народа, -
вот кого бы у него похитить, Сатана!
     Сатана. Отлично! Чудесно! А твой план?
     Четвертый  черт.  Видишь,  я  скрежещу  зубами,  у  меня  его  нет!   Я
подкрадывался к его душе со всех сторон, но я не нашел ни  единой  слабости,
за которую мог бы ухватиться.
     Сатана. Глупец! Разве он не стремится к познанию?
     Четвертый черт. Больше, чем кто-либо из смертных.
     Сатана. Тогда предоставь его мне! Этого довольно для  того,  чтобы  его
погубить.
     И теперь Сатана настолько захвачен своим планом, что не  хочет  слушать
остальных чертей. Он кладет конец сборищу,  и  все  должны  помогать  ему  в
достижении его  великой  цели.  Он  вполне  уверен  в  успехе,  владея  теми
средствами, какие дают ему власть и хитрость. Но ангел, посланец провидения,
незримо паривший  над  развалинами,  возвещает  нам  о  бесплодности  козней
Сатаны, и слова его торжественно, хоть и негромко, звучат в вышине:

                             "Вам не победить!"

     Столь же своеобразным, как и набросок этой  первой  сцены,  является  и
замысел всей пьесы. Юноша,  которого  пытается  совратить  сатана,  как  вы,
наверно, тотчас догадались, - Фауст. Этого Фауста ангел погружает в глубокий
сон и создает вместо него призрак, с которым черти ведут свою  игру  до  тех
пор, пока он не исчезает - исчезает как раз тогда, когда им  кажется,  будто
они  полностью  овладели  им.  Все,  что  происходит  с  этим  призраком,  -
сновидение погруженного в дремоту Фауста. Он просыпается в  тот  миг,  когда
черти, полные стыда и ярости, уже  удалились,  и  благодарит  всевышнего  за
предостережение, которое он ему послал в таком поучительном сне.  Он  теперь
еще более укрепился в добродетели и любви к истине.
     Насчет того, каким образом черти решают совратить Фауста, как они ведут
это дело, я ничего не могу вам сообщить. Не знаю, чего мне больше не хватает
- того ли, что не успел досказать ваш брат, того ли, что  утрачено  памятью,
но только, право же, все, что еще всплывает передо мной,  настолько  смутно,
что я не знаю, сумею ли я его осветить.
                                          Остаюсь и т. д. И. Я. Энгель {12}.


        ^TКОММЕНТАРИИ^U

                              В. М. Жирмунский

        "ИСТОРИЯ ЛЕГЕНДЫ О ФАУСТЕ"

        "1"

     Легенда  о  договоре  человека  с   дьяволом   коренится   в   дуализме
средневековой христианской церкви, которая сделала бога источником добра,  а
дьявола виновником и воплощением зла в мире.
     Христианская церковь  официально  исповедовала  религиозный  монизм;  в
отличие  от  зороастризма   и   возникших   под   его   влиянием   восточных
дуалистических ересей вроде манихейства она не признавала существования двух
равноправных богов, доброго и злого: дьявол  был,  по  ее  учению,  мятежный
ангел, отпавший от бога, не властный в  конечном  счете,  несмотря  на  свои
мнимые победы над слабостью  людской,  сопротивляться  всемогуществу  божию.
Однако все попытки философии, опиравшейся  на  церковное  учение,  примирить
всемогущество  и  всеблагость  божества  с  существованием  зла  на   земле,
воплощенного  в  дьяволе,  по  необходимости  оставались  безуспешными.   На
основной вопрос христианской "теодицеи",  который  еще  в  начале  XIX  века
ставил Байрон устами мятежного Каина, "первого убийцы": "Отец  мой  говорит:
"Он всемогущ, Он весь - добро". - Зачем же зло есть в мире?", - единственным
ответом  мог  служить  лишь  религиозный  софизм,  согласно   которому   бог
пользуется дьяволом для достижения своих целей - для испытания  праведных  и
наказания грешных. В бытовом представлении  средневекового  человека  дьявол
фактически становился столь же могущественным, как бог, по  крайней  мере  в
пределах земной жизни, и это объясняло, если не  оправдывало  в  философском
смысле, существование зла и страдания на земле.
     С  дуализмом  тесно  был  связан  аскетический   характер   официальной
средневековой церковной идеологии и морали:  отрицание  земной  жизни  и  ее
радостей как царства дьявола во имя "потустороннего" мира, царства божия.  С
точки зрения средневекового аскетизма богатство,  почести,  слава,  плотская
любовь, светская мудрость,  не  основанная  на  религии,  были  "соблазнами"
дьявола. Церковь учила словами своих апостолов: "Не любите  мира,  ни  того,
что в мире: кто любит мир, в том нет любви  Отчей.  Ибо  все,  что  в  мире:
похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от  мира
сего". (Послание Иоанна Богослова, 1, 2, 15-16.) С превращением христианства
из религии  рабов  в  господствующую  церковь  рабовладельческого,  а  потом
феодального  общества,  в  его   идеологическую   опору   это   аскетическое
религиозное мировоззрение должно было вступить в  противоречие  с  реальными
"земными