редупредить меня. Мои пыльные манекены  были  подменены  обычными.  Не  было
кровати и спящей красавицы! Остались лишь стены, обитые атласом, то есть  то,
что я сделал шутки ради. Увидев, как  я  побледнел,  Гала  поняла,  что  я  в
ярости, и умоляла меня успокоиться.
   - Иди поговори с ними, - сказала она, - но пожалуйста,  не  теряй  головы.
Пусть они уберут весь этот мусор и больше ни слова об этом.
   И она оставила меня, понимая, что любой совет в этой  ситуации  излишен  и
только раздражает.  Я  пошел  к  БонвитТеллеру,  где  меня  сперва  заставили
прождать четверть часа в коридоре. Наконец меня принял какой-то  человек,  он
выразил счастье встретиться с таким знаменитым художником, как  я.  Я  крайне
вежливо ответил ему  через  переводчика,  что  мое  творение  переделали,  не
предупредив меня. Затем я  выразил  желание,  чтобы  сняли  мою  подпись  под
витринами или же  восстановили  декорации  в  том  виде,  как  представил  я.
Припудривание моих идей подрывает мою репутацию. Директор ответил, что  имеет
право сохранить некоторые из моих идей, которые ему понравились и что в любом
случае невозможно среди бела дня спустить шторы витрин. Я настаивал на своем.
Все изменения можно было проделать  за  десять  минут.  Грубость  собеседника
заставила меня высказать ультиматум: я требовал  немедленно  снять  мое  имя,
иначе я вынужден буду действовать. Директор пытался объяснить  мне,  что  они
изменили  витрины,  потому  что  останавливалось  слишком  много  прохожих  и
прервалось движение. Теперь все в порядке, и он не пойдет на попятную. Больше
я не настаивал, попрощался и спокойно спустился  к  витрине,  где  оставалась
ванна,  полная  воды.  Я  вошел  в  витрину  и  одно   мгновение   неподвижно
рассматривал через стекло людей, шедших по тротуару.  Мое  появление,  видно,
показалось необычным, потому что вмиг собралась толпа людей. Только этого я и
ждал. Схватив ванну двумя руками, я приподнял  ее  и  хотел  опрокинуть.  Она
оказалась тяжелее, чем я думал, и мне хотелось бы одолжить силушки у Самсона.
Ванна, наконец тронулась с места и медленно двинулась к стеклу. Вот я толкнул
ее - и стекло разбилось вдребезги, вода разлилась  по  тротуару,  а  толпа  с
криком отпрянула. Холодно взвесив ситуацию, я предпочел выйти через  разбитое
стекло, нежели в дверь магазина. И спрыгнул на тротуар. Через  секунду  после
этого сверху отломился огромный кусок толстого стекла и со звоном рухнул. Еще
немного - и мне отсекло бы голову. Сохраняя спокойствие, я застегнул  пальто,
боясь  простудиться.  Я  прошел  десяток   метров   -   и   тут   чрузвычайно
предупредительный детектив  положил  мне  руку  на  плечо,  извинившись,  что
задерживает меня.
   Гала с друзьями прибежала в участок, куда меня отвели. Мой адвокат предло-
жил два выхода: меня могут выпустить под залог и процесс состоится позже  или
я соглашусь остаться здесь на один-два часа с тем, чтобы сразу же судиться. Я
предпочел  второй  вариант,  хотя  теснота  тюрьмы  показалась  мне  ужасной.
Большинство задержанных были пьяницами и бродягами, их все время рвало. Я по-
пытался отъединиться в уголке, чтобы быть подальше от грязи и паразитов.  Мое
отчаяние так бросалось в глаза, что вскоре ко  мне  подошел  какой-то  малый,
несколько женоподобный и увешанный кольцами и браслетами.
   - Вы испанец, - сказал он мне. - Это сразу видно. Я из Пуэрто-Рико. Как вы
сюда попали?
   - Я разбил витрину.
   -  А,  ерунда,  всего  лишь  отделаетесь   штрафом.   Это   была   витрина
какого-нибудь бистро? И где?
   - Да нет, не бистро - универмаг на Пятой авеню.
   - О, на Пятой авеню ! - одобрительно сказал добряк. - Ну, потом расскажете
мне все. Держитесь около меня. Пока вы со мной, никто вас не тронет.
   И в самом деле, среди драчунов и пьянчужек этот малый, похоже,  неожиданно
пользовался уважением. Судья, выносивший мне приговор, несмотря на свой сугу-
бо строгий вид, не мог скрыть усмешки. Он вынес решение, что мои действия на-
до расценивать как хулиганство и я должен уплатить штраф за разбитое  стекло.
Этим он подтвердил право любого художника защищать свое творение до конца. На
другой день за  меня  вступились  пресса,  проявив  симпатию  и  трогательное
понимание.  Я  получал  сотни  писем  от  американских  художников,   которые
утверждали, что мой жест  со  всей  очевидностью  иллюстрирует  необходимость
защиты американского искусства. Сам того  не  ведая,  я  затронул  страну  за
живое.
   Анонимное общество предложило мне контракт на оформление другой витрины  -
для павильона международной ярмарки, во всем полагаясь на мой вкус.Мне обеща-
ли  "полную  свободу  художественного  самовыражения".Павильон   должен   был
называться "Сон Венеры".Этот сон был кошмарным,ибо вскоре я  обнаружил,что  у
анонимного общества есть собственные идеи.Оно желает  увидеть  сон  Венеры  в
соответствии со своими вкусами .Мое имя хотели использовать лишь для рекламы.
Между нами завязалась гомерическая борьба. Они навязали мне материалы,которые
я с наслаждением истреблял,вырезая резиновые хвосты сиренам,измазывая  парики
смолой, выворачивая зонты наизнанку и все подряд кромсая  ножницами.  Наконец
анонимное  общество  запросило  пощады  и  предоставило  мне  полную  свободу
действий. К несчастью, саботаж продолжался в мастерских - они  почти  никогда
не выполняли того, что я хотел. Измученный, я написал  манифест:  "Декларация
Независимости Воображения и Прав Человека на Безумие"(Нью-Йорк, 1939 год.). В
нем я снял с себя всякую ответственность за павильон международной ярмарки.
   Перед отъездом в Европу я был сыт по горло сном Венеры и даже не  взглянул
на окончательный вариант. На "Шамплэне" я наконец обрел спокойствие и подыто-
жил некоторые мысли и последние опыты. Несмотря на мои  злоключения,  Америка
казалась мне землей потрясающей свободы, где можно дискутировать и вести диа-
лог с ножницами в руках.Там была плоть, была жизнь.Европа, куда  я  вернулся,
была, увы, истощена изысканной мастурбацией.Америка таила  в  себе  несколько
отдельных светлых умов, которые дали нам, европейцем, уроки трансцедентальной
дидактики.
   Выбор  музеев  и  частных  коллекций,  столь   далекий   от   скептической
европейской эклектики, обещал уже  глубокий  синтез.  Джеймс  Тролл  Соби,  с
которым я подружился со своего первого путешествия, был первый,  кто  собирал
эстетические ценности, начиная с Пикассо. Он энергично отвергал абстрактное и
безобразное   искусство,   коллекционируя    ультра-образные    паранойальные
сюрреалистические  и  нео-романистические  картины.   Их   нужно   было   еще
"классифицировать". Ось Бернар-Дали была, в духовном смысле, более "реальна",
чем  внешнее  сюрреалистическое   сходство,   условно   связующее   некоторых
сторонников сектанства. И  романтико-классические  картины  Евгении  Белорман
были в тысячу раз более загадочными, чем у "официальных сюрреалистов". Соби и
Джулиан Леви работали в своей галерее ради единой цели:  иерархия  и  синтез.
Соби  был  также  первым,  кто  отказался  от  автоматизма  в  пользу   моего
паранойального-критического метода. Сторонники автоматизма упорно  отстаивали
свое топтание на месте и начетничество. Печально,  но  вернувшись  в  Париж,я
обнаружил, что группа погрязла в том же. Я  стремился  к  иерархии  -  а  мне
ответили сюрреалистической выставкой, где картины были классифицированы в ал-
фавитном порядке.
   Стоило ли трудиться все ставить с ног на голову, чтобы вернуться к тому же
порядку? Я так и не выучил алфавит и когда ищу слово в словаре, открываю  его
наугад, но всегда нахожу то, что мне  нужно.  Алфавитный  порядок  -  не  моя
специальность,  я  всегда  его  игнорировал.  Следовательно,  мне  предстояло
игнорировать алфавитный порядок сюрреализма, ибо,  волей-неволей,  сюрреализм
отныне принадлежал мне одному.
   Как  случалось  всегда,  "Безумный  Тристан",   мое   лучшее   театральное
произведение, не могло быть сыграно так, как  я  его  задумал.  Мне  пришлось
переделать его в "Venusberg", затем "Venusberg" превратить в "Вакханалию",  и
это был окончательный вариант. Я придумал  этот  балет  для  Русского  балета
Монте-Карло. Мы прекрасно нашли общий язык с Леонидом Массиным,  который  был
на все сто далинийцем.  Князь  Шервашидзе,  наряду  с  виконтом  Ноайе  самый
истинный  представитель  европейской   аристократии,   точно   воплотил   мои
декорации, а это такая редкость в наше  халтурное  время.  Шанель  нарисовала
самые роскошные  и  удивительные  костюмы,  щедро  украсив  их  горностаем  и
украшениями. К несчастью, международные события принудили труппу эмигрировать
в Соединенные Штаты раньше, чем мы с Шанель  завершили  работу.  "Вакханалию"
давали  в  "Метрополитен-Опера"  в  импровизированных  костюмах,  и  все  же,
несмотря на это, был огромный успех.
   Гала  решила,  что  мы  отправимся  в  Пиренеи,  рядом   с   границей,   в
"Гранд-отель" Фонт-Роме. Гигантскими шагами  приближалась  война.  Мой  отдых
заключался в том, что я писал по двенадцать часов в день. Когда мы приехали в
Фонт-Роме, нам сообщили, что самый большой номер отеля недавно занял  генерал
Гамелен, приехавший с проверкой. Я терпеливо  дожидался  его  отъезда,  чтобы
вселиться в эти апартаменты и превратить их в мастерскую. В первый  же  вечер
после его отъезда мы легли в кровать генералиссимуса. Гала  погадала  мне  на
картах и предсказала день объявления войны.  Началась  мобилизация,  и  отель
закрылся. Мы снова поехали в Париж. Там я по карте определил место своей зим-
ней кампании, чтобы оно сочетало в себе отдаленность от возможного  нашествия
и мою страсть к хорошей еде.  Мой  палец  наконец  остановился  на  одной  из
ностальгических точек французской кухни: Бордо. Немцы  придут  сюда  в  самую
последнюю очередь, в том  случае,  если  они  окажутся  победителями,  а  это
казалось мне маловероятным. Тем более - Бордо означает отличные вина, рагу из
кролика,  утку  с  апельсинами  и  аркашонские  устрицы!  Вот  оно,  местечко
неподалеку от Бордо. Мы пробыли там всего три дня, как была объявлена  война.
Я устроил мастерскую  на  вилле  в  колониальном  стиле,  обращенной  к  реке
Аркашон. Мы арендовали ее у господина  Кальве,  самого  большого  говоруна  в
мире. В этом я убедился,  когда  к  нам  приехала  ненадолго  погостить  Коко
Шанель. До этого самой большой говоруньей я считал ее.  Однажды  вечером,  за
блюдом жареных сардин и стаканом медока, я сравнивал, кто из  них  годится  в
чемпионы. И не был уверен в исходе борьбы на протяжении  долгих  трех  часов.
Лишь в конце четвертого часа победил господин Кальве. Своей  победой  он  был
обязан отличной дыхательной технике. Он так хорошо отрегулировал дыхание, что
ему не нужно было прерываться. А Коко страстно бросалась в беседу и время  от
времени останавливалась, чтобы отдышаться. В этот момент господин Кальве  без
передышки снова подхватывал нить беседы и  мчался  дальше.  Он  ловко  выбрал
тему, в которой Шанель хромала: завел речь о термитах. Вскоре она призналась,
что у нее иссякает запас сведений об этих насекомых, и г-н Кальве пустился  в
долгое повествование о своих африканских впечатлениях.
   В это время немецкие войска наступали и совершили прорывы на фронтах. Коко
Шанель слегка опущенной головой напоминала белого аиста, подхваченного волной
Истории, которой  вскоре  предстоит  все  затопить.  В  ней  было  лучшее  из
французской "расы". Она дивно говорила о Франции, о безумно  любимой  родине.
Она никогда, даже в самых ужасных бедствиях, не покинет страну.  Коко  Шанель
воплощала тот же послевоенный опыт, что  и  у  меня,  и  мы  почти  полностью
сходились во взглядах. Две недели, проведенные ею у нас в Аркашоне, заставили
нас  пересмотреть  свои  взгляды  и  более  четко  сформулировать  их.  Этого
требовала надвигающаяся война. Но своеобразие  Шанель  была  иным,  нежели  у
меня. Я всегда бесстыдно обнажаю мысль, а  она,  напротив,  не  прячет  и  не
обнажает, а одевает ее. Ее "от  кутюр",  высокая  мода,  всегда  основана  на
природе и целомудренно оригинальна. Тело и душа у нее  одеты  лучше  всех  на
свете.
   После Коко у нас гостил Марсель Дюшан, измученный бомбардировками  Парижа,
коих никогда раньше не было. Дюшан еще более ярый враг Истории, нежели  я.  У
нас он продолжал жить своей удивительной герметичной жизнью. Его  бездействие
подстегивало мою работу. Еще никогда я не работал с  таким  горячим  чувством
интеллектуальной ответственности, как во время войны. Я целиком отдался суро-
вой борьбе техники и материала. Это превращалось  в  алхимию  -  непримиримая
борьба за тончайшее смешение красок, масла и лака, чтобы в совершенстве пере-
дать все, что я ощущал. Сколько раз я проводил бессонные ночи только  оттого,
что налил на две капли больше масла, чем нужно! Одна Гала была свидетелем мо-
ей ярости,  моих  разочарований,  мимолетных  и  кратковременных  экстазов  и
приступов горечи. Лишь она знает, до какой степени в то время живопись  стала
для меня диким  мотивом  жить  и  еще  сильнее  любить  Гала,  ибо  она  была
реальностью, и портрет, который я напишу с нее,  станет  моим  Творением.  Но
чтобы подступиться к этому портрету моей Галарины,как я ее называл, мне  надо
было сперва  отдаться  работе,  определиться  во  всех  ценностях  и  создать
собственную космогонию! Она коллекционировала бордосские вина, в  компании  с
Леонардом Фини водила меня ужинать в "Шато Тромпетт" или в  "Шапо  фэн".  Она
клала ломтик душистого белого гриба  с  чесноком  на  кончик  моего  языка  и
приказывала:
   - Ешь!
   - Вкусно!-восклицал я.
   По сравнению с борьбой, которая  происходила  во  мне,  европейская  война
казалась мне детской дракой уличных мальчишек.  Эта  драка  казалась  веселой
забавой. И тем не менее однажды банда веселых и молчаливых  детей  обрушилась
на страну на танках, наивно  замаскированных  ветками.  Я  сказал  себе:  это
становится слишком исторично для меня.  Мы  уложили  багаж  и  уехали.  День,
проведенный в Бордо, совпал с первой бомбардировкой. Это было зловеще. За два
дня до того, как немцы заняли Эндэй, мы оказались в Испании. Гала умчалась  в
Лиссабон, где мы должны были встретиться, как только оформят  мои  документы.
Там она попробует одолеть бюрократические  трудности,  препятствующие  нашему
отъезду. А я из  Ируна  отправился  в  Фигерас  и  пересек  северную  границу
Испании. Я увидел свою родину в руинах, в благородной нищете, но воскресшую с
верой в судьбу. Солнечный миф смерти Хосе Антонио  был  высечен  алмазами  во
всех опечаленных сердцах.
   Я постучался в дверь.
   - Кто там?
   - Это я.
   - Кто это?
   - Я, Сальвадор Дали, ваш сын.
   Было два часа утра, и я стучал  в  дверь  своего  родного  дома.  Я  обнял
сестру, отца, теток. Они накормили меня супом из хамсы с томатом и  оливковым
маслом. Мне показалось, будто ничего не изменилось  со  времен  революции.  О
постоянство, сила и неразрушимость реального предмета! Я провел  там  ночь  и
мне казалось, что я переживаю сон наяву. Перед сном я долго  ходил  по  своей
комнате, находя все, что оставил в ней: старые пуговицы,  стершиеся  сантимы,
булавки кормилицы, кроликов из слоновой кости, ржавые ключи. Паук по-прежнему
ткал свою паутину за круглой рамкой. Да,  это  так  -  мою  сестру  пытали  в
Комитете военных расследований, пока она  не  сошла  с  ума,  но  сейчас  она
выздоравливала. Да, это так - бомба задела балкон дома, но сейчас  им  просто
не пользовались. Да, это так - посреди столовой паркет  почернел  от  костра,
разожженного анархистами, варившими еду. Но там стоял большой стол, и под ним
ничего не было видно.  Все  напоминало  фильм  о  катастрофе,  который  после
просмотра перекрутили назад и все стало на свои места. Исчезнувшее фортепиано
возвращалось - медленно, но возвращалось. Что за толк от  всех  революций?  Я
вспомнил своего друга, ярого антифашиста, активиста испанской войны, осевшего
в Париже после 1 апреля 1939 года, так вот он говорил мне:
   - Нашей стране всего лишь нужно свергнуть Франке и вернуться к конституци-
онной монархии. Только король!
   Я знал художников-иконоборцев, которые возвращались к рисунку и  стыдливо,
тайком принимались писать самые академические вещи! Дали среди них  не  было.
Дали ни к чему не возвращался. Даже после войны, которую он проклинал, он на-
меревался "возвысить" ее и включить в традицию, ибо отказ от традиции  -  это
уже традиция!
   На другой день в Кадакесе я обнял "дивно сложенную" Лидию. Она выжила, все
так же дивно сложенная. Рамон де Ермоса умер в приюте, но он был плохого сло-
жения. Лидия сказала мне:
   - Всю революцию меня любили. В те мгновения, когда гибнут люди, все  видно
ясней. Видно, где находится дух.
   - Но как же вам пришлось без сыновей, без мужской помощи?
   - Никогда мне не было так славно, - сказала она, смеясь моей наивности.  -
У меня было все, что нужно, а лучше всего я сберегла свой разум. Понимаете?
   - В чем же заключается ваш разум? Он съедобен?
   - Ну конечно, съедобен. Слезали  с  грузовика  ополченцы  и  располагались
лагерем на пляже. Они что-то обсуждали и все время переругивались меж  собой.
Я ничего не говорила,  находила  подходящее  местечко  и  медленно  разжигала
костер, как умею только я. Приближался час еды и  я  слышала,  как  ополченцы
окликают друг друга: "Кто эта  женщина?"  -  "Не  знаю".  -  "Она  уже  давно
разводит костер". Потом они снова что-то обсуждали. Стоило ли истреблять  все
селение, сжигать священика и церковь,  брать  власть  на  этой  неделе?  А  я
подкладывала в костер сухую виноградную лозу, она потрескивала на огне.  Рано
или поздно ополченцы подходили к костру, и кто-то говорил: "Пора подумать  об
обеде". Я не отвечала и продолжала разводить огонь. "Пойдем поищем еды!" Один
раздобудет отбивную, другой - барашка,  третий  -  голубя.  Насытившись,  они
заботятся обо мне и становятся кроткими, как ягнята, как будто бандитам охота
загладить все зло, что они уже успели натворить. Нет ничего лучше для  "дивно
сложенной" Лидии. Жизнь  была  как  в  земле,  обетованной.  Каждый  раз  они
заходили в дома за чистой посудой. Грязные тарелки  ополченцы  разбивали  или
выбрасывали в воду. Так, конечно, не могло продолжаться вечно.  В  один  день
появились другие ополченцы, которые убили тех. Потом пришли сепаратисты,  они
тоже хотели есть. Каждый раз мне доставались то скатерти, то ложки, то обувь,
то подушки. Никто не заботился о пропитании,  но  каждый  вечер  я  разжигала
костер и через некоторое время кто-нибудь подходил и говорил: "Пора  подумать
об ужине..." На следующий день другие солдаты выгоняли их, но всегда наступал
час еды... Какая Одиоссея, господи Боже!(Неологизм и непроизвольный  каламбур
Лидии, которая связала ненависть (odio) с "Одиссеей"). Не передать словами!
   Я встретился с добрыми рыбаками Порт-Льигата - они все как один  сохранили
кошмарные воспоминания о красном периоде.
   - Нет, нет, - говорили они, - это должно было кончиться. Было самое страш-
ное: воровство и бесконечные убийства. Теперь снова как всегда:  когда  идешь
домой, ты у себя дома.
   Я открыл дверь моего дома. Все исчезло: мебель, книги, посуда... Зато сте-
ны были покрыты непристойными или политическими надписями, спорившими друг  с
другом. Сверху донизу  были  слова  в  честь  победы  анархистов  из  F.A.I.,
коммунистов,  сепаратистов,  социалистических   республиканцев,   троцкистов.
Последняя  точка  была  поставлена  смолой:  "Tercio  de   Santiago!   Arriba
Espana!"("Tercios" были франкистские подразделения).
   Неделю я провел в Мадриде. Один из  первых  встреченных  мной  друзей  был
скульптор Аладреу, самый молодой  из  нашей  прежней  группы  времен  Изящных
искусств. У поэта Маркина я снова увидел одну из  моих  картин  классического
кадакесского периода. Из писателей я встретился с Эухенио Монтесом, с которым
двенадцать лет назад у нас было глубокое интеллектуальное сходство. Я  считаю
Эух