о
велюра. Велюр, по-моему был настоящим, может быть, XVI века.  И  это  еще  не
все. Квартира не обманула моих ожиданий, здесь встречались готический  стиль,
испанское Возрождение, Дали и два органа...
   Весь день после обеда  я  потратил  на  посещение  других  апартаментов  и
номеров отеля. Мы переходили от одной коктейль-парти к другой. Многие были  в
том же здании и получалась  забавная  путаница,  усложненная  моим  незнанием
английского языка. Общее  впечатление  было  таково:  Нью-Йорк  -  город  без
электричества,   освещается   исключительно   свечами.   Повсюду,   где   был
электрический свет, его камуфлировали абажурами в форме юбок  эпохи  Людовика
XVI, пергаментными рукописями или партитурами Бетховена.
   По вечерам  я  посещал  храм  кинематографа.  Его  украшали  разнообразные
бронзовые  статуи  от  Ники  Самофракийской  до  фигурок  Карпо,   скабрезных
анекдотических  картин,  обрамленных   невероятными   позолоченными   лепными
багетами. Виднелся какой-то  фонтанчик  в  форме  соцветия  -  самой  крайней
безвкусицы. И повсюду органы, органы...
   Перед  тем,  как  идти  спать,  я  выпил  последнее  виски  в  баре  отеля
"Сент-Мориц" в компании церемонного квакера в высокой шляпе. Я  встретил  его
на скромной свадьбе в грязном ночном кабачке Гарлема. Он не отставал от  меня
и вполне сносно говорил по-французски, так что я его понимал. Я понял, что он
хочет поделиться со мной  тайной.  Гала  тоже  почувствовала  это,  поскольку
сказала ему простодушно:
   - Мне кажется, вы живете в том же состоянии души, как и сюрреалисты.
   Человек расслабился и рассказал нам, что он  и  в  самом  деле  квакер  из
совершенно оригинальной духовной секты. Ни один из друзей не знал его  тайны,
до, поскольку я был сюрреалистом, он собирался поделиться ею со мной, так как
надеялся, что я его пойму. Благодаря недавнему открытию,  члены  секты  могли
беседовать с покойниками. Это было возможно лишь в  течение  четырех  месяцев
после смерти, пока душа усопшего витала еще над местом упокоения. Гала проси-
ла более подробно рассказать об этом. Квакер только и  ждал  ее  слов,  чтобы
пуститься в объяснения.
   - С помощью резиновой присоски я прикладываю к стене маленькую алюминиевую
трубку. И вот уже два месяца после смерти моего отца каждый вечер  беседую  с
ним перед сном.
   Я намекнул  ему,  что  приближается  час  беседы  с  усопшим  и  нам  пора
расставаться...
   Перед  тем  как  уснуть  на  второй  нью-йоркский  день,  я  перебирал   в
воображении все подробности первой встречи с Америкой. Нет, тысячу  раз  нет,
поэзия Нью-Йорка заключалась не в том, что нам навязывали, и, уж конечно,  не
в суровой архитектуре Рокфеллер-Центра. Нет, поэзия НьюЙорка была старинной и
живой, как поэзия мира, как поэзия вечности...
   Каждое утро я выходил прогуляться в одиночестве по Нью-Йорку с хлебом под-
мышкой. Как-то я зашел в бистро на 57 авеню, заказал глазунью и стал  заедать
ее, откусывая прямо от длинного батона. Все вокруг изумились. Меня тут же ок-
ружили люди и стали задавать множество вопросов, которых я не понимал. Я  мог
только пожимать плечами и застенчиво улыбаться.
   Понемногу хлеб высыхал и крошился. Пора избавляться от него.  Но  как  это
сделать? Как-то  около  отеля  "ВальдорфАстория"  батон  переломился  надвое.
Пробило двенадцать - час привидений, и я решил пойти побоедать в "Sert-Roum".
Только я стал переходить дорогу, как поскользнулся и упал. Оба обломка батона
упали довольно далеко от меня. Прибежал полицейский и помог мне подняться.  Я
поблагодарил его и сделал вид, что ухожу прихрамывая. Сделав десяток шагов, я
вернулся, чтобы взглянуть на куски батона. Но они исчезли. Не  осталось  даже
следа. Эта пропажа осталась для меня загадкой. Хлеба не было ни в руках поли-
цейского, ни в руках прохожих. У меня создалось впечатление,  что  происходит
нечто субъективно безумное - хлеб где-то здесь, у меня перед глазами, но я не
вижу его и не могу разобраться в своих чувствах.
   Так я наткнулся на открытие, которое пообещал себе представить в Париж,  в
Сорбонну под вызывающим названием:  "Хлеб-невидимка".  В  своем  сообщении  я
изложу  и  объясню  феномен  внезапной  невидимости  некоторых  предметов   -
разновидность отрицательной галлюцинации. Не видишь того, на что смотришь, но
не потому, что невнимателен, а из-за галлюцинаторного  феномена.  Возможность
вызвать этот феномен по своему желанию, видимо, позволит  сделать  невидимыми
физически реальные предметы и  придаст  паранойальной  магии  одно  из  самых
эффектных орудий. У всех открытий, таким образом, есть одна отправная  точка:
Колумб открыл Америку в поисках антиподов, алхимики  в  поисках  философского
камня изобрели сплавы, а я, желая доказать навязчивую идею хлеба, открыл  его
невидимость. Это была та же проблема, которую  я  так  и  не  смог  разрешить
полностью в  своем  портрете  "Человекневидимка".  Но  то,  что  не  доступно
человеку, доступно хлебу.
   Моя выставка у Джулиана Леви пользовалась большим успехом. Большинство по-
лотен нашли покупателей, и пресса, хотя и агрессивная, не  подвергала  больше
сомнениям мой дар художника. Я  должен  был  отбыть  в  Европу  на  теплоходе
"Нормандия", он отправлялся из порта в десять часов  утра.  Накануне  вечером
Керри Кросби с несколькими американскими друзьями организовала  в  мою  честь
вечерний бал в  "Coq  Rouge".  Бал,  связанный  с  галлюцинациями.  Этот  бал
прославился в Соединенных Штатах  и  впоследствии  породил  множество  других
праздненств в различных городах  провинции.  Тема  "Сюрреалистическая  мечта"
разбудила в некоторых американских головах  безумную  фантазию.  Меня  трудно
чем-либо удивить, но и я был приятно поражен этим бурным и ярким ночным балом
в "Сoq  Rouge".  Одни  светские  дамы  появились  совершенно  обнаженными,  в
шапочках в виде птичьих голов. Другие изображали  ужасные  раны  и  увечья  и
цинично уродовали свою красоту, воткнув в кожу английские  булавки.  У  одной
тонкой, бледной и остроумной молодой женщины на ситцевом платье  был  "живой"
рот, а на щеках, подмышками, на спине,  как  страшные  опухоли,  выпучивались
глаза. Человек  в  окровавленной  ночной  сорочке  нес  на  голове  тумбочку,
удерживая ее в равновесии. Когда он открыл дверцу тумбочки, из  нее  вылетела
стая колибри. Посреди лестницы была установлена ванна с водой, которая каждое
мгновенье могла вылиться на гостей. Вечер шел полным  ходом,  когда  привезли
огромную тушу быка, освежеванного, со взрезанным брюхом, подпертым костылем и
фаршированным фонографами. Гала была одета "очаровательным трупом". На голове
у нее  была  кукла,  изображающая  крупного  ребенка  с  животом,  изъеденным
муравьями, и с черепом, раздираемым фосфоресцирующим омаром.
   На другой день, ни о чем не подозревая, мы уехали в Европу. Я говорю "ни о
чем  не  подозревая",  имея  в  виду  скандал  после  "бала,   связанного   с
галлюцинациями" - об этом мы узнали только в  Париже.  В  то  время  как  раз
вызывали  в  суд  похитителя  ребенка  семейства  Линдберг,   и   французский
корреспондент газеты "Пети Паризьен" господин  де  Русей  де  Саль  не  нашел
ничего лучше,  как  телеграфировать  в  своем  ежедневном  отчете,  что  жена
Сальвадора Дали отправилась на бал, держа на голове  кровавый  образ  ребенка
Линдбергов. Он описывал нью-йоркский скандал, которого никто, кроме него,  не
видел. Зато в Париже эта новость разошлась  по  всем  кварталам  и  произвела
настоящий фурор. Меня это ужасно  разозлило,  и  отныне  я  решил  больше  не
связываться с сюрреализмом, а быть самим собой.  Группа  распалась,  и  целая
фракция,  подчиняясь  лозунгам  Луи  Арагона,   этого   маленького   нервного
Робеспьера, слепо эволюционировала к  коммунизму.  Кризис  разразился  в  тот
день, когда я предложил создать машину размышлений, которая  состояла  бы  из
кресла-качалки, уставленного стаканами с теплым молоком. Арагон возмутился:
   - Покончим с эксцентричностями Дали! Теплое молоко - детям безработных!
   Бретон, понимая, какую опасность  представляет  коммунистическая  фракция,
решил исключить Арагона и его сообщников: Бунюэля, Юника, Садуля и  пр.  Рене
Кревель был единственным  искренним  коммунистом.  Он  не  решился  следовать
Арагону в его направленности к интеллектуальной посредственности.  Остался  в
стороне  и  от  нашей  группы,  а  немного  позднее,  не  в  силах  разрешить
драматические противоречия послевоенных проблем, покончил  с  собой.  Кревель
был третьим сюрреалистом, который покончил с собой, таким  образом  подкрепив
ответ на анкету, проведенную движением в самом начале:  "Самоубийство  -  это
выход?" Я тогда ответил отрицательно, обусловив своим "нет" продолжение своей
безумной  деятельности.  Иные  кончали  медленным  самоубийством,  утопая   в
болтовне на террасах кафе. Меня же никогда не интересовала политика. Я нахожу
ее смешной и жалкой,  хотя  порой  и  опасной.  Наоборот,  я  изучал  историю
религий, особенно католичества, которое с каждым днем казалось мне все  более
"совершенной архитектурой". Я отдалился от  группы  сюрреалистов,  без  конца
переезжая:Париж-Порт-Льигат-Нью-Йорк-Париж-ПортЛьигат. Мои появления в Париже
заставляли меня делать многочисленные выходы в свет. Я производил впечатление
на очень богатых людей, так же как и на бедняков в ПортЛьигате. Лишь  средний
класс оставлял меня без внимания. Вокруг сюрреалистов толпились тогда  мелкие
буржуа, фауна плохо отмытых неудачников. Они шарахались от меня, как от чумы.
Трижды в месяц я посещал Бретона, раз в неделю - Пикассо и Элюара  и  никогда
не встречался с их учениками. Но светских людей я видел каждое утро и  каждый
вечер. Большинство этих людей не отличались интеллигентностью. Их жены носили
тяжкие, как мое сердце, драгоценности, слишком сильно душились и восторгались
музыкой, которую я терпеть не мог. Но я оставался  каталонским  крестьянином,
наивным и хитрым, в теле которого жил король. У меня был свои претензии, и  я
не мог отделаться от заманчивого волнующего образа: обнаженная светская дама,
усыпанная драгоценностями и в пышной шляпе, бросается к моим ногам (я слышал,
как один каталонский крестьянин дурно о ком-то  отзывался:  "Представь  себе,
какая он свинья, - такая грязь, как у нас меж пальцев на ногах, у него  между
пальцами рук!"). Вот чего я желал больше всего.
   Меня захватил приступ элегантности, напоминающий мадридский.  Элегантность
казалась мне отличительным знаком рафинированной эпохи, трубным гласом дозор-
ного религии. На самом деле, ничего нет трагичней и тщетнее моды.  Точно  так
же, как война 1914 года прошла под знаком мадемуазель  Шанель  -  ателье  мод
Эльзы Скиапарелли предвестило наступление новой войны, войны, которая уничто-
жит социальную революцию, красную или белую.
   Как я оказался прав и на сей раз! Несколько  лет  спустя  немецкие  войска
войдут в Биарриц, одетые по моде Скиапарелли и Дали, в накидках, цинично мас-
кированных  мехом  животных  и  зеленой  растрепанной  листвой,  только   что
сорванной во Франции. Душой ателье Скиапарелли была Беттина Бержери,  похожая
на богомола и знающая об этом сходстве. Это самая  фантастическая  женщина  в
Париже, супруга Гастона Бержери, бывшего посла  в  Москве  и  Анкаре.  Гастон
Бержери - уникальное существо, с голубыми глазами северянина и умом Стендаля.
Беттина, мадемуазель Шанель и Руси Серт (урожденная княжна Мдивани) остаются,
несмотря на смерть и разлуку, моими лучшими друзьями...
   Лондон открыл мне свет прерафаэлитства, которое только я  мог  отличить  и
распробовать. Питер Уотсон владел безупречным вкусом в архитектуре и  мебели.
Он покупал все картины  Пикассо,  которые  чем-то  напоминали  ему  Россетти.
Эдвард  Джеймс,  самый  богатый,  естественно,  покупал  картины  Дали.  Лорд
Барнерс, как скафандром, защищенный оправой юмора, невозмутимо  присутствовал
на прекрасных концертах, устроенных графиней де Полиньяк в ее бывшем  салоне,
украшенном Хосе-Мария Сертом. У Миссии  Серт,  первой  жены  Серта,  варились
самые содержательные парижские сплетни. Других сплетен,  литературносветских,
можно было отведать по четвергам вечером  в  светло-сером  салоне  Мари-Луизы
Буке, где я встречал иногда Воллара и даже Поля Пуаре. Весной  у  графини  де
Полиньяк было чудесно. Из сада доносился струнный квартет, а в  салоне  свечи
озаряли  картины  Ренуара  и   пастельную   живопись   настоящего   копрофага
Фатена-Латура. Повсюду стояли печенье, конфеты и сахар.  У  виконтессы  Ноайс
было наоборот: контрапункт литературы и живописи, традиции  Гегеля,  Людовика
Баварского, Гюстава Доре, Робеспьера, де Сада и Дали. Здесь мы были как дома,
но вели себя как нельзя более почтительно.
   Задавали также балы  и  обеды  у  господина  Реджинальда  Феллоуза.  Здесь
двойным разочарованием было бы не услышать беседу Гертруды Стайн и не увидеть
ее в платьях, придуманных  специально  для  нее  Жаном  Кокто.  И  снобизм  и
элегантность были здесь наилучшего качества.
   Герцог и герцогиня де Фосиньи-Люсенж обладали  самым  бесспорным  "тоном",
столь же сильным, как "figura", испанская походка. У княгини этот тон отдавал
немного экзотическим душком элегантных образов Обри Бердслея.  В  ней  всегда
было нечто, вышедшее из  моды  и  способное  породить  моду.  Ее  анахронизмы
казались современными, она была женщина,  в  самом  точном  смысле  одаренная
парижской элегантностью.
   Граф и графиня де Бомон были театральным ключом для всех этих людей. Войти
к ним значило войти в театр. Можно  было  понять  это,  лишь  увидев  картину
Пикассо "серого" периода, повешенную на серебряных трубах  органа.  Этьен  де
Бомон говорил как театральный герой и носил очень редкие замшевые туфли.  Все
хореографические замыслы Дягилева и других русских балетов  рождались  в  его
саду, где  на  деревьях  висели  искусственные  цветы.  Можно  было  запросто
встретить у них Мэри  Лоуренсин,  полковника  Рока,  Леонида  Массина,  Сержа
Лифаря  (мертвого  от  усталости  и   выглядевшего   как   труп),   магараджу
Капурталского, посла Испании  и  сюрреалистов.  Парижский  "свет"  становился
узким и предвещал поражение 1940  года.  Поразительные  десны  Фернанделя  (я
считаю Фернанделя самым реалистичным и лучшим из комиков. Если б не  помешала
война, я написал  бы  его  портрет  в  костюме  карлика  в  духе  Веласкеса.)
очаровательно контрастировали  с  породистой  призрачной  бледностью  княгини
Натали  Палей,  одетой  в  тончайшее  платье  от  Лелонга.  Генри  Бернстайн,
галантный ночной Казанова,  рассказывал  цинично  и  сентиментально  развязку
сплетни о лице в  блюде  спагетти.  Повсюду  мелькала  борода  Бебе  Бернара,
которая, не считая моих усов, была самой интеллигентной бородой  художника  в
Париже,- в пятнах опиума и романского декаденса под Ле Найн.  В  Париже,  еще
пестрящем   реминисценциями   Людовика   XV,   представленными    бразильской
аптекарский  парой  Артуро  Лопеса,  все  было   готово   для   распутинства,
Бебе-дендизма и  Гала-Далинизма.  Кроме  редких  выдающихся  полотен,  Бернар
обладал тремя  вещами,  которые  я  считал  привлекательными  и  милыми:  его
грязнота, его глаза и его интеллигентность. А Борис Кошно, выбритый с яростью
и тщательностью казака, "освящал" русские балеты, быстро ел  и  очень  быстро
говорил, откланиваясь перед десертом с тем, несомненно, чтобы  съесть  его  в
другом месте. Когда он возбуждался, то краснел по странному контрасту с белой
рубашкой, приобретая вид  французского  флага.  Хосе-Мария  Серт  был  самого
иезуитского испанского ума человек. Он выстроил себе  дом  в  трех  часах  от
Порт-Льигата. Макс Янг было, конечно, самым бедным и самым роскошным местом в
Европе. Гала и я собирались провести там неделю. В конце лета туда  сбежалась
вся парижская группа и мы прожили там несколько дней, которые  остались  лишь
ностальгическим  воспоминанием  блестящего   и   бесподобного   послевоенного
периода. Очарование, убаюкиваемое музыкой испанских танцев и  всеми  морскими
прелестями Коста-Брава, было, к сожаленю, прервано автомобильной  аварией  на
дороге из Паламоса в Фигерас, в которой погибли князь Алекс Мдивани  и  барон
Тиссен. Сестра Алекса Руси угасла четыре года спустя, не вынеся  горя.  Чтобы
доказать, насколько я ее любил, достаточно просто сказать, что  она  как  две
капли воды похожа на портрет юной дочери Вермеера в музее "La Haye".
   Не торопитесь судить  слишком  строго  героев  отчаянной  и  романтической
послевоенной Европы. Пройдет век, прежде чем можно будет увидеть снова поэтов
и женщин, кончающих жизнь самоубийством от  одного  только  "да"  или  "нет".
Очень немногие из нас переживут катаклизмы. Континент, который мы так любили,
утонет в руинах, не оставив в Современной Истории ни памяти, ни славы.

                        Глава двенадцатая

                   Слава в зубах - Страх между ляжками -
                   Гала открывает и вдохновляет классику
                   моей души

   Мое второе путешествие в Америку можно было бы назвать официальным началом
"славы". Все картины были распроданы в день открытия выставки. Газета  "Таймс
Мэгэзин" поместила на обложке мою фотографию, сделанную Ман Роем, под броским
заголовком: "Сюрреалист Сальвадор Дали: кипарис, архиепископ и облако  перьев
вылетают через окно". Со всех сторон мне говорили об этом номере, но  пока  у
меня не было экземпляра "Таймс Мэгэзин", я был очень расстроен, поскольку ду-
мал, что речь идет о малотиражной газете. Лишь  потом  я  понял  чрезвычайную
важность этого издания, которым зачитывается вся Америка. В одном мгновение я
стал знаменит. Меня останавливали на улице и просили  дать  автограф.  Хлынул
поток писем из самых отдаленных уголков Америки: ко мне обращались  с  самыми
экстравагантными предложениями.
   Приведу одно доказательство своей известности. Я согласился сделать сюрре-
алистическую выставку в витрине магазина Бонвит-Теллера. (Все остальные  тоже
приняли потом сюрреалистскую форму). Я поставил там манекен - его голова была
украшена красными розами, а ногти покрыты ярко-алым лаком, на столе я устано-
вил телефон, превращающийся в омара, а на стул положил мою пресловутую потря-
сающую куртку, на которой были приклеены 88 ликерных стаканчиков, доверху на-
полненных зеленой мятой и увенчанных  соломинкой  для  коктейля.  Эта  куртка
пользовалась большим успехом на выставке сюрреалистов также в Лондоне, где  я
произнес большую речь в скафандре. Лорд Барнерс по  телефону  заказал  костюм
напрокат  и  у  него  спросили,  на  какую  глубину  намеревается   совершить
погружение мистер Дали. Чрезвычайно серьезно лорд Барнерс ответствовал:
   - На глубину подсознания. И тут же начнет подъем.
   - Очень хорошо, сударь,- сказал прокатчик,- в таком случае мы наденем  ему
специальный шлем.
   Свинцовые туфли оказались настолько тяжелыми, что я едва  смог  приподнять
ноги. Двое друзей помогли мне дотащиться до трибуны, где я появился  в  своем
странном костюме, держа на поводке двух белых борзых. Похоже, лондонская пуб-
лика очень перепугалась, поскольку в зале установилась  полная  тишина.  Меня
посадили перед микрофоном и  до  меня,  наконец,  дошло,  что  сквозь  стекло
скафандра говорить невозможно.  В  то  же  мгновение  я  понял,  что  вот-вот
задохнусь, и поспешно позвал друзей  развинтить  шлем.  К  сожалению,  знаток
скафандра вышел, и никто не знал, как взяться за  дело.  Пытались  сорвать  с
меня костюм и,  наконец,  разбили  стекло  молотком.  При  каждом  ударе  мне
казалось, что  я  умираю.  Публика,  уверенная,  что  перед  ней  разыгрывают
задуманную  заранее  пантомиму,  взорвалась  аплодисментами.   Наконец,   мне
освободили голову и когда я наконец появился бледный,  почти  умирающий,  все
были потрясены драматичностью происшедшего,  без  чего,  замечу,  никогда  не
обходится ни одно из моих действий.
   Этот невольный успех и более благополучный успех моей лондонской  выставки