ужеский кинжал.
   Наша сила, Гала и моя, была в том, чтобы жить чисто среди этой скученности
- не курить, не колоться, не нюхать, не расстилаться - всегда одни и  вместе,
как это было в моем детстве и отрочестве. Мы не только  стояли  особняком  от
художников Монпарнаса, но равно  отмежевались  от  коммунистов,  сумасшедших,
буржуа. Мы стояли в стороне, чтобы сохранить и отстоять наш разум.
   Еще нам хотелось, чтобы у нас было свободное пространство, куда можно было
бы время от времени убегать. Этим свободным пространством стал  Кадакес,  где
мы укрывались месяцами, оставляя позади Париж, кипящий, как горшок  колдуньи.
Перед тем, как  уехать,  я  бросал  в  горшок  несколько  специй,  чтобы  они
сварились   за   наше   отсутствие,   -   необходимые   группе   сюрреалистов
идеологические лозунги. Для педерастов я реанимировал классический  романтизм
палладинов. Для наркоманов я выдвигал теорию, полную  образов  гипногогии,  и
говорил о масках собственного изобретения, которые позволяют  видеть  цветные
сны.  Для  светских  людей  я   ввел   в   моду   сентиментальные   конфликты
стендалевского  типа  или  давал  отражение   запретного   плода   революции.
Сюрреалистам я предлагал другой запретный плод: традицию.
   Перед отъездом я готовил  список  моих  последних  визитов:  утром  кубист
такой-то, монархист такой-то, коммунист такой-то;  после  обеда  -  избранные
люди света; вечер для Гала и меня! К этим вечерам мы рвались всей душой, и  в
ресторане пары за соседними столиками были поражены тем, с какой нежностью мы
беседуем, с каким трепетом влюбленных в разгар  медового  месяца.  О  чем  мы
говорили? Мы говорили о нашем уединении, о том, что возвращаемся  в  Кадакес.
Там мы увидим озаренную солнцем стену, что  укроет  нас  от  ветра,  колодец,
который  напоит  нас  водой,  каменную  скамью,  на  которой   мы   отдохнем.
Паранойальнокритическим методом мы возведем первые лестницы и продолжим  этот
титанический труд, чтобы жить вдвоем, чтобы не было никого  и  ничего,  кроме
нас самих.
   Мы приехали на вокзал Орсей, нагруженные как пчелы. Я всегда путешествовал
с кипой документов и десятком чемоданов, переполненных  книгами,  коллекциями
фотографий насекомых и памятников и бесконечными заметками. На  этот  раз  мы
везли еще мебель из парижской квартиры и керосиновые лампы, так  как  там  не
было электричества. Мои  этюдники  и  огромный  мольберт  были  малой  частью
багажа. Обустройство заняло целых два дня. Стены были еще сырыми и мы  сушили
их  лампами.  Наконец,  на  второй  вечер  мы  свалились  на  большой  диван,
приспособленный  под  кровать.  Северный  ветер   завывал   на   улице,   как
сумасшедший. На маленьком табурете перед нами сидела "дивно сложенная" Лидия.
Она толковала с нами о тайном, о Господе,  о  статье  про  Вильгельма  Телля,
которую она только что прочла.
   - Гийом и Телль - это два разных человека, один из Кадакеса, другой из Ро-
саса...
   Она готовила нам ужин и, развивая  мысль  о  Вильгельме  Телле,  пришла  в
комнату с ножом и цыпленком, чтобы тут его прирезать. Усевшись поудобнее, она
пересказывала нам последнюю статью Эухенио д'0рса и неловко вонзила нож в шею
цыпленка. Голова упала в тарелку с землей.
   - Никто не хочет верить, что "дивно сложенная" - это я. Я  понимаю  их.  У
людей голова не так хорошо варит, как у нас троих. Ума  им  не  хватает,  вот
что, ничего не видят за буквами на бумаге. Пикассо мало говорит, но очень лю-
бит меня, он жизнь бы отдал за меня! Однажды он дал мне на время  книжку  Гет
е...
   Цыпленок дернулся два-три раза и протянул лапы. Лидия ощипывала  перья,  и
пух разлетался по нашей комнате. Ударом ножа она разрубила тушку, окровавлен-
ными пальцами вынула потрошки и положила их в тарелку на стеклянном  столике,
рядом с ценнейшей книгой о Джованни Беллини. Увидев, что я встревожено  встал
и отодвинул книгу, Лидия горько усмехнулась и сказала мне:
   - Кровь не замарает. Мед слаще крови. Я кровь, а все остальные  женщины  -
мед. Мои сыновья восстали против крови и бегают за медом.
   Тут дверь открылась, и на пороге появились двое ее сыновей, один  суровый,
с рыжими усами, другой с постоянной ухмылкой.
   - Она сейчас придет, - сказал второй.
   "Она"  была  служанка,  которую  нашла  для  нас  Лидия,  чтобы  та  стала
заниматься домом после нашего приезда. Через четверть часа пришла женщина лет
сорока, с черными и блестящими, как лошадиная грива, волосами. Ее  лицо  было
будто написано Леонардо. В глазах поблескивало легкое безумие. Сколько раз  я
замечал, что безумные притягивают безумных. Где бы. я не появился - сумасшед-
шие и самоубийцы уже ждут меня там и следуют за  мной  почетной  свитой.  Они
инстинктивно чувствуют, что я из  них,  хотя  и  признают,  что  единственное
различие между сумасшедшим и мной - это то, что  я  не  сумасшедший.  Тем  не
менее я притягиваю их. Через два дня в  Порт-Льигате,  таком  пустынном,  моя
маленькая комната уже кишела сумасшедшими. Положение становилось невыносимым,
и я должен был принять меры. Каждый день я  встаю  в  семь  часов  и  начинаю
писать. Достаточно раз хлопнуть дверью, чтобы помешать моей работе. Больше не
войдет никто. Я всех увижу во дворе. Сумасшедшие могли  околачиваться  вокруг
дома сколько угодно, а входить им разрешалось  только  в  воскресенье.  Среди
назойливых порт-льигатцев был некий пятидесятилетний Рамон де Ермоса, похожий
на Адольфа Менжу. Это был самый ленивый человек на свете. Он повторял:
   - Бывают года, когда ничегошеньки не хочется делать.
   И такие годы тянулись для него с детства. Когда он видел, что кто-то рабо-
тает, он качал головой:
   - Не пойму, как такое выдерживают!
   Лень принесла ему известность среди кадакесских рыбаков. Повторяли как по-
говорку:
   - Не волнуйтесь, что Рамон согласился сделать это! Рамон этого не сделает!
   И если бы он это сделал,  все  были  бы  разочарованы.  Его  лень  местные
воспринимали, как  нечто  само  собой  разумеющееся.  Рыбаки  гордились  этим
паразитом. И все же... Както летом, после обеда они тащили свои тяжелые сети,
идя через площадь, и вдруг заметили Рамона,  сидевшего  на  террасе  какой-то
забегаловки с кофе, ликером и сигаретой. Они не упустили случая  усыпать  его
градом ругательств, которые вызвали у их жертвы самую непонятную улыбку.  Все
знали, что он не способен заработать себе на жизнь - и  буржуа  отдавали  ему
всякое старье и кое-какую мелочь, этим он  и  перебивался.  Вещи,  добротные,
пусть и поношенные, придавали ему  вид  барина.  Многие  годы  его  видели  в
английской спортивной куртке. Мэрия  оставила  в  его  распоряжение  большой,
наполовину обветшалый дом. Он должен был делить кров с  прохожими  бродягами,
ему приходилось готовить им еду и приносить ведра воды. Не раз  я  заходил  к
нему. Во дворе росли две прекрасные фиги, усеянные  гниющими  плодами:  Рамон
даже не удосуживался собрать их-он не любил фиги.  Дырявая  крыша  протекала,
скакало несметное количество блох, кошки гонялись за крысами.
   Однажды Гала позвала Рамона накачать ей воды, чтобы наполнился бак. Хвати-
ло бы часа днем, а потом он мог делать это после заката,  на  холодке.  И  на
второй день воды в баке было на дне, зато слышался непрерывный шум насоса.  Я
отправился поглядеть, в чем дело, и нашел Рамона: он  лежал  под  маслиной  и
двумя железками ловко  постукивал  друг  о  дружку,  изображая  звук  насоса.
Изобретенная им система посредством веревочки позволила ему прилагать минимум
усилий. Каждый день он то и дело приходил, выпрашивая объедки с нашего стола,
и я спрашивал у него:
   - Ну, что, Рамон, как дела?
   - Очень плохо, господин Сальвадор, хуже некуда.
   И хитровато улыбался себе в усы. У Рамона был дар рассказывать наискучней-
шие в мире вещи с безжалостной дотошностью и в эпическом тоне "Илиады". Самой
замечательной была его история о трехдневном путешествии, когда  он  подносил
чемоданы какого-то чемпиона по биллиарду. Ему нужно было три дня, чтобы расс-
казать ее минуту за минутой. После волнующих парижских бесед, полных намеков,
язвительности и дипломатии, россказни Рамона  поражали  своей  анекдотической
скукой. В то же время совершенно гомеровские рассказы порт-льигатских рыбаков
были для моего усталого мозга существенной реальностью. Мы с  Гала  проводили
целые месяцы, довольствуясь компанией Лидии, ее сыновей, служанки, Рамона  де
Ермоса и дюжины рыбаков,  которые  держали  в  Порт-Льигате  свои  лодки.  По
вечерам все, включая прислугу, уходили в Кадакес и мы  оставались  на  берегу
пустынной бухточки совсем одни. Наша лампа  не  гасла  до  пяти  часов  утра.
Бледнела луна, начинался день, и рыбак стучался в двери.
   - Я заметил свет и подумал, а не принести ли вам  морского  волка?  Завтра
утром я принесу его вам, свежего-пресвежего.  А  эти  камни  я  подобрал  для
госпожи Гала. Я знаю, что она любит всякие чудные камни. Господин  Сальвадор,
вы слишком много работаете. Позавчера вы тоже легли очень поздно...
   И, обращаясь к Гала:
   - Господину Сальвадору надо бы прочиститься. Я ему еще вчера говорил.  Все
эти бессонницы из-за желудка. Надо ему прочиститься раз и навсегда  и  больше
об этом не думать! Небо ясное,  как  рыбий  глаз!  Такая  луна  сулит  добрую
погоду. Спокойной ночи...
   Рыбак ушел, а я посмотрел на Гала и попросил ее:
   - Ложись, ради Бога. Тебе до смерти хочется спать. А я попишу еще полчаси-
ка.
   - Нет, я дождусь тебя. У меня  еще  тысяча  дел,  надо  все  разложить  по
местам, прежде чем лечь.
   Из моего хаоса Гала неустанно ткала полотно Пенелопы. Едва она раскладыва-
ла по местам документы и мои заметки, как я снова все приводил в беспорядок в
поисках какой-либо совершенно не нужной мне вещицы, что  было  не  более  чем
внезапным капризом. Почти всегда я оставлял лишнее в Париже по  совету  Гала,
которая отлично знала, что именно понадобится мне для работы. Пробило пять, и
луна исчезла со светлого неба. Гала снова раскрыла уложенные и закрытые чемо-
даны, без лени и без надежды, зная, что мы еще не  будем  спать.  Пока  я  не
спал, не ложилась и она, наблюдая за моей работой еще более  напряженно,  чем
я. Поэтому я нередко пускался на жульничество, извлекая удовольствие из драмы
и желая видеть ее страдающей.
   - Это ведь твоей кровью я пишу картины, - сказал я ей однажды.
   И решил всегда подписывать картины обоими нашими именами. Так  три  месяца
мы прожили в Порт-Льигате, впившись в это Время, как рак желудка и рак горла.
Четверть часа мы не могли прожить  без  ненасытных  объятий,  пожирающих  эту
субстанцию. Мы терзали Время, чтобы заставить его  думать  о  нас.  От  наших
поисков не ускользал ни один час. Нас окружали бесплодные, острые,  скользкие
скалы, голодные кошки, больная прислуга, возбужденные сумасшедшие,  разодетый
барином и покрытый блохами Рамон, дюжина рыбаков, благородно  державшихся  на
расстоянии в ожидании смертного часа, с ногтями, черными от рыбьих  потрохов,
с подошвами цвета полыни, твердыми от мозолей. А за  долиной,  на  расстоянии
четверти часа ходьбы, в доме, где я провел детство  и  отрочество,  затаилось
враждебное непрощение моего отца - это веяние я чувствовал и  на  расстоянии.
Во время прогулок видел издали дом отца,  он  казался  мне  кусочком  сахара,
обмокнутым в деготь.
   Порт-Льигат, символ жизни, уединения и аскетичности... Там я научился гра-
нить и оттачивать свой ум, чтобы он стал острым, как  секира.  Трудная  жизнь
без украшений и алкоголя, жизнь, озаренная светом вечности... Парижские разг-
лагольствования, городские огни, красоты улицы Мира не выдерживали  сравнения
с этим глобальным тысячелетним светом, ясным, как чело Минервы. Через два ме-
сяца я увидел в Порт-Льигате, как во мне пробуждаются  извечные  католические
основы. Наши души, как и весь пейзаж, купались в рафаэлевском  свете.  Каждый
вечер мы гуляли в моих излюбленных местах.
   - Давай углубим колодец на пять метров, - сказал я Гала, - и у  нас  будет
больше воды. Возле колодца посадим два апельсина. А  в  новолуние  отправимся
ловить сардин...
   Эти планы развлекали нас весь рабочий день. А наши глаза были устремлены к
чистейшему небу, огромному и вогнутому, как купол, который  ждал,  чтобы  его
расписали фресками в паранойально-критическом духе. О ностальгия по Возрожде-
нию, которое знало ответы куполам - небесным и каменным! Что стало в наши дни
с куполами религии, эстетики, морали, веками защищавшими  человеческую  душу,
ум  и  сознание?  Сегодня  душу,  как  собаку,  выгнали  на  улицу!  Изобрели
механические мозги - радио. Что могут нам дать эти проклятые шумы, идущие  из
Европы  или  Китая,  ползущие  как  черепаха  в  сравнении  с   молниеносными
пророчествами Нострадамуса, Парацельса и  египетских  астрологов!  Что  могут
изменить эти военные сводки, новости, орущие от одного полушария  к  другому,
что они для человека,  которому  даны  уши,  чтобы  внимать  эху  битв  между
небесными ангелами и архангелами? Что значат  телевизионные  аппараты,  когда
можешь закрыть глаза, увидеть самые дальние страны и  поднять  пыль  во  всех
Багдадах своей мечты? Что  такое  социальное  улучшение  "образа  жизни"  для
человека, верующего в воскрешение тела?  Если  взлетает  осел,  если  у  фиги
вырастают крылья, это. может удивить и развлечь нас на миг -  так  почему  мы
должны дивиться брошенному в воздух и  летящему  автомобилю,  будто  бы  утюг
меньше заслуживает полета, чем самолет? Что такое  летающая  машина,  если  у
человека есть душа для полета?
   Наше время  погубят  нравственный  скептицизм  и  смерть  разума!  Леность
воображения, доверясь механическому послевоенному псевдопрогрессу,  поглотила
разум, обезоружила  его  и  надругалась  над  ним.  Механическую  цивилизацию
разрушает война, а создавшие ее массы станут пушечным мясом. Я думаю  о  вас,
молодежь всех наций, вдохновенная и преданная, с  лицами  спортивных  героев,
возросшая в атлетических соревнованиях, веселая  и  возбужденная,  о  молодые
братья по глупости!
   - Гала, дай мне руку. Я боюсь упасть. Меня совсем измотала  эта  прогулка.
Как ты думаешь, служанка нашла сардины на ужин? Если завтра  будет  такая  же
прекрасная погода,  я  достану  шерстяной  спортивный  костюм.  Чтобы  хорошо
заснуть сегодня, мы примем снотворное.  Завтра  мне  предстоит  сделать  кучу
вещей, прежде чем наступит такой же час...
   Мы вернулись домой. Над нашей крышей поднимался дым. Неспешно варился рыб-
ный суп. Хотелось бы, чтобы в него добавили парочку крабов. Мы шли и шли, об-
нявшись, охваченные единым желанием заняться любовью. Вдруг меня охватила та-
кая радость, что я даже вздрогнул.
   - Боже мой, какое счастье, что ни я, ни ты-не Роден!
   Когда я закончил полотно, мы сделали исключение из правил и отправились  с
рыбаками жарить сардины и отбивные в скалах бухты Креус - там, где  кончаются
Пиренейские горы. На этих скалах, после долгого созерцания  и  размышления  и
родилась "морфологическая эстетика  мягкого  и  твердого",  вся  вышедшая  из
средиземноморской готики Гауди. Можно ли поверить, что Гауди, как и я,  видел
в  молодости  эти  так  повлиявшие  на  меня   скалы?   В   этом   для   меня
материализовался принцип паронойальной метаморфозы, о котором я уже несколько
раз говорил в этой книге. Все образы,  подсказанные  скалами,  изменяются  по
мере того, как вы продвигаетесь или отступаете. Не  мной  это  придумано,  но
рыбаки давно уже благословили эти мысы, бухты и скалы самыми разными именами:
верблюд, паук, воробей, мертвая женщина, львиная голова.
   Подгребая и двигаясь вперед, друзья обращали наши внимание на метаморфозы:
   - Глядите, господин Сальвадор, сейчас вместо верблюда стал, можно сказать,
петух.
   На голове верблюда появился гребень, из вытянутой нижней губы  образовался
клюв. Скалы без конца меняли свои "обличия". В этой вечной маскировке я обна-
ружил глубокий смысл застенчивости Природы, которую Гераклит выразил загадоч-
ной формулировкой: "Природа любит прятаться". Наблюдая за подвижными  формами
неподвижных скал, я "размышлял над скалами собственных мыслей.  Мне  хотелось
бы, чтобы они, как релятивистика Коста-Брава, менялись при малейшем перемеще-
нии в пространстве разума, противоречили друг другу, становились симулянтами,
лицемерами, притворщиками и в то же время  были  конкретными,  невыдуманными,
лишенными "удивительного неведомого", измеряемыми, постоянными,  физическими,
объективными, материальными и твердыми, как гранит. То, к чему  я  стремился,
уже было у софистов Греции, в иезуитских идеях святого Игнатия Лойолы в Испа-
нии, в диалектике Гегеля в Германии... У последнего, к сожалению, нет иронии,
важного элемента размышления. Больше того, Гегель -это зародыш революции...
   Неторопливая, ленивая манера, с которой гребли кадакесские  рыбаки,  таила
спокойствие и пассивность - также разновидности иронии. Я сказал себе: если я
хочу вернуться в Париж победителем, мне не надо выходить  из  своей  лодки  и
отправляться туда прямо на ней, сохраняя на челе  отражение  порт-льигатского
света. Разум, как и вино, трудно транспортировать. Чрезмерные  толчки  вредят
ему. Именно в ритме ленивых весел надо перевезти в спокойные  дни  редкостные
вина традиции. Для человека нет ничего губительнее скоростных современных ло-
комотивов, нет ничего  более  обескураживающего,  чем  побить  рекорд.  Какая
сказочная возможность - обогнуть землю за  день!  Какое  бедствие,  когда  мы
можем сделать то же за час или минуту! И,  наоборот,  какое  чудо,  если  нам
сообщат, что трассу Париж-Мадрид мы можем покрыть лишь за триста лет. Ну  это
уже из романтизма а ля Мелье (Жан  Мелье  (1664-1729),  французский  сельский
священник, утопический коммунист (прим. пер.). Триста лет - это уж  чересчур.
Идеальная скорость - это  по-прежнему  скорость  дилижансов,  везших  Гете  и
Стендаля в Италию. В те времена еще учитывали расстояние и  позволяли  разуму
делать передышку, внимая пейзажу, формам, состояниям души.
   Греби, Сальвадор Дали, греби! Или, вернее, дай грести другим -  прекрасным
кадакесским рыбакам. Ты знаешь, куда хочешь направиться. И они  отвезут  тебя
туда. Греби, окруженный прекрасными паронойальными рыбаками - с такими Колумб
открыл Америку. Пора было возвращаться в Париж. Когда мы приехали,  деньги  у
нас были на исходе, и теперь нужно было заработать "маленькие су", чтобы  как
можно скорее вернуться в Порт-Льигат. Это будет лишь через тричетыре  месяца.
Я старался как можно больше радости извлечь из этих последних дней, наполнен-
ных грустным привкусом неизбежного отъезда. Уже начинала чувствоваться весна,
слабая и едва живая, похожая на неожиданно вернувшуюся осень. На ветках  фиги
загорелись желтые, как пасхальные свечи, цветы. Бобы стали мягкими. Как-то  я
приготовил блюдо из этих овощей, так напоминающих крайнюю плоть. У каталонцев
есть свой замечательный способ готовить бобы, пальчики оближешь  -  с  салом,
очень жирной кровяной колбасой, лавровым листом и небольшим количеством шоко-
лада. Я доел бобы и посмотрел на хлеб: на столе лежал один кусок.  Я  уже  не
мог оторвать от него глаз. Взял его, поцеловал, пососал, надкусил. Кусок хле-
ба. Я изобрел колумбово яйцо: хлеб Сальвадора Дали. В то же время  я  раскрыл
тайну хлеба - он может остаться несъеденным. Насущную вещь, символ питания  и
святого бытия, я превращу в бесполезную, эстетическую.  Я  сотворю  из  хлеба
предмет сюрреализма. Что может быть легче, чем аккуратно вырезать  с  тыльной
стороны хлеба два отверстия и вставить в  них  чернильницы?  Что  может  быть
более унизительным и прекрасным, чем видеть, как  хлеб  постепенно  впитывает
чернила  Пеликана?  В  этом  хлебе-чернильном  приборе  маленький  квадратик,
вырезанный в корке, служит вставочкой для  перьев.  А  если  хочешь  вытирать
перья прекрасным, довольно свежим мякишем,  ничего  не  стоит  заменять  хлеб
каждое утро.
   Вернувшись в Париж, я выдвинул новый  загадочный  лозунг:  "Хлеб,  х