ейными червями иберийский  член  в
эрекции,  огромный,  как  собор,  наполненный  белыми  динамитом   ненависти,
происходящей от непрерывных закапываний и откапываний. Зарыть и отрыть! Чтобы
снова зарыть и отрыть!
   Таким было плотское желание  гражданской  войны  в  нетерпеливой  Испании.
Предстояло увидеть, как она станет страдать, заставит страдать, закапывать  и
откапывать, убивать и вызывать сострадание. Надо было грызть землю, чтобы от-
рыть традицию и все клады, спрятанные в недрах страны. Отрывая любовников Те-
руэля, воскрешали бы плоть, и любили бы, убивая друг друга. Однажды ополченец
войдет в кафе, неся мощи монахини XII века. Он не захочет бросить их и унесет
с собой в окопы. Один из моих старых друзей видел отрытое тело  Гауди  -  его
обвязали веревкой за шею и волочили по барселонским улицам, притом,  добавлял
мой друг, тело издавало довольно приятный запах и хорошо  сохранилось,  хотя,
тем не менее, попало в печальную переделку. В этом, в  сущности,  нет  ничего
удивительного: ведь Гауди был мертв уже двадцать лет. В Виче  солдаты  полдня
играли головой архиепископа...
   Из  растерзанной  Испании  исходил  запах  дыма,  сожженного  мяса   кюре,
разодранной  разумной  плоти,  смешиваясь  с  крепким  запахом  пота   толпы,
развращенной самой собой и Смертью. Анархисты переживали мечту, в которую они
никогда бы не поверили. Они входили в контору  нотариуса  и  испражнялись  на
стол.  Во  многих  селениях  установили  анархический  коммунизм   и   сожгли
банковские счета.
   Гражданская война не изменила ни хода моих мыслей, ни состояния духа.  Она
лишь вбила в меня еще сильнее страх любой революции. Мне не хотелось  быть  и
"реакционером", ибо я реагировал иначе,  чем  инертная  масса.  Мне  хотелось
оставаться Дали. Вокруг завывала  гиена  общественного  мнения  и  требовала,
чтобы я высказался: гитлерист я или сталинист? Нет, тысячу  раз  нет,  я  был
далинистом и ничем кроме далиниста. До самой смерти! Я не верил  ни  в  какую
революцию. Я верил лишь в высочайшую традицию. Если революция зачем-то нужна,
то лишь для  того,  чтобы  после  ее  конвульсий  заново  обрести  утраченные
элементы традиции. Нужно было пройти через  гражданскую  войну,  чтобы  вновь
обрести католическую традицию, свойственную Испании. Все  сражались  отважно,
воодушевленные Верой, - и атеисты, и верующие, и  святые,  и  преступники,  и
отрыватели, и зарыватели, и палачи, и мученики. Ибо все они  были  испанцами,
этой расой  аристократов  среди  других  народов(Лишь  одни  профессиональные
политики были выше всего. Предав самих себя, они предали и дело демократии. С
самого начала они стали рабами революции, и их слабость и  малодушие  служили
лишь  тому,  чтобы  придать  преступлениям  видимость  законности  в   глазах
международных правозащитников, нередко крайне наивных.).
   В самом начале войны мой большой  друг  поэт  "la  mala  muerte"  Федерико
Гарсиа Лорка  погиб,  расстрелянный  в  оккупированной  франкистами  Гранаде.
Красные тут же жадно ухватились за это ужасное  событие,  чтобы  использовать
его в спекулятивных целях. Какой позор! Лорка, потрясающий  поэт,  был  самым
аполитичным на земле. Он погиб - и это символично - как искупительная  жертва
революционной неразберихи. Эти три года убивали не  из-за  идей.  Убивали  по
личным причинам - по причинам личности. Как и я, Лорка был  известен  всем  и
каждому, и этого было достаточно, чтобы любой испанец расстрелял  его  раньше
всех остальных.
   Его смерть и отзвуки гражданской войны, докатившиеся до Парижа,  заставили
меня на время уехать из Франции. Я уехал в Италию, и пока моя партия расспра-
шивала  о  смерти  и  разрушениях,  я  вопрошал  сфинкса  грядущего,  сфинкса
Возрождения.
   Мое путешествие в Италию было нелепо расценено в  моем  кругу  как  пример
легкомыслия. Лишь несколько ближайших друзей догадались, что во  время  этого
путешествия мой дух был занят самыми трудными и решающими битвами.  Я  бродил
по Риму с  книгой  Стендаля  в  руке,  возмущаясь  вместе  со  Стендалем  той
заурядностью   современного   Рима,   в   какую   выродился   город   Цезаря.
Урбанистичекие потребности нового города  уничтожали  святой  миф  Рима  всех
времен, живого и естественного. Недавно открыли длинный современный  проспект
к Ватикану. И вместо того, чтобы пройти лабиринтом тихих улочек и выйти прямо
к его внушительным пропорциям,  поражающим  сердце,  сейчас  его  можно  было
увидеть  за  четверть  часа,  как  будто  он  был  замыслен  жалким   умишком
архитектора международной выставки.
   В Риме я провел длительный сезон, приглашенный к  поэту  Эдварду  Джеймсу,
рядом  с  садом,  в  котором,  кажется,  Вагнер  и   был   вдохновлен   своим
"Парсифалем". Я же думал о  моем  призрачном  "Безумном  Тристане".  Затем  я
переехал на Римский Форум к лорду Барнерсу, где провел два месяца  и  написал
"Африканские впечатления" - о короткой поездке  в  Сицилию,  которая  немного
напоминала мне мою Каталонию и Африку. В Риме я вел  совершенно  не  светскую
жизнь. Мы с Гала почти все время были одни.  Я  виделся  только  с  немногими
английскими друзьями. В это время по  Италии  путешествовала  Грета  Гарбо  в
сопровождении Леопольда Стоковского, и однажды вечером я встретил ее  одну  в
этрусском музее на вилле папы Джулио.  Меня  поразила  ее  неэлегантность,  а
измятое манто говорило о полном  отсутствии  кокетства.  Мы  не  были  с  ней
знакомы, и я не поздоровался с ней.  Как  вдруг  она  первая  так  приветливо
улыбнулась мне, что я поклонился, а потом продолжил осматривать  музей.  Едва
выйдя оттуда, я заметил, что она следует  за  мной.  Я  нарочно  прибегнул  к
двум-трем хитрым уловкам и снова заметил  ее  в  нескольких  шагах  от  себя.
Невероятность ситуации показалась мне крайне комичной.  Убегать  от  нее  или
догонять ее? В это время толпа устремилась к площади Венеции, где  произносил
речь Муссолини. Окруженные людским водоворотом, мы вскоре не могли  двинуться
ни вперед, ни назад. Дуче на балконе заканчивал речь, и  толпа  устроила  ему
овацию. Меня чрезвычайно удивило, с каким энтузиазмом Гарбо вскидывает руку в
фашистском приветствии. Она  посмотрела  на  меня  с  упреком:  почему  я  не
вскидываю руку и не делаю фотографии. Наконец в толпе образовалось  место,  и
она подошла ко мне на расстояние в метр, остановленная цепью пузатых  римлян.
Гарбо сделала мне знак, значения которого  я  не  понял,  вынула  открытки  и
показала их мне в  протянутых  руках.  В  этом  было  что-то  ненормальное  и
страшное. Открытки были с классическими видами Рима.  Держа  их  веером,  она
показывала их мне одну за другой. И вдруг...  Я  был  потрясен.  Среди  видов
вечного города я заметил порнографический снимок. Затем другой... И  вот  она
уже  закрыла  пачку  элегантным  и  стыдливым  жестом   с   видом   невинного
притворства. Невозможно в это поверить! Я пристально посмотрел ей в  глаза  и
все вдруг понял. Грета Гарбо существовала лишь  в  моем  воображении.  Я  был
введен в заблуждение. И даже  физическое  сходство  со  звездой  было  весьма
отдаленным. Эта женщина была натурщицей, приятельницей одной из моих моделей.
Она слышала от подруги, что я коллекционирую эротические рисунки(В Таормине я
приобрел  набор   прекрасных   фотографий,   которые   развесил   по   стенам
мастерской.). Затем встретив меня в музее и узнав, она решила предложить  мне
свою коллекцию и последовала за мной.
   Как можно было так ошибиться? Это меня насторожило. Что-то  не  ладится  у
меня в голове. В последнее время я делаю ошибку за ошибкой. Гала считала, что
я живу слишком замкнуто, и увезла меня в горы, в отель Тре Крочи,  неподалеку
от  Кортина,  рядом  с  австрийской  границей.  Оттуда  на  две  недели   она
отправилась в Париж и оставила меня одного.
   Там я получил плохие новости из Кадакеса.  Анархисты  расстреляли  человек
тридцать моих друзей и среди них трех рыбаков из Порт-Льигата.  Должен  ли  я
возвращаться в Испанию, чтобы меня постигла та же участь?  Я  не  выходил  из
своей комнаты, боясь разболеться до возвращения Гала. К тому же высокие  горы
мне никогда не нравились, и вершины, окружающие Тре  Крочи  со  всех  сторон,
стали для меня  настоящим  наваждением.  Может  быть,  надо  было  поехать  в
Испанию! Но если уж ехать туда, то совершенно здоровым, чтобы обладать макси-
мальной жизнеспособностью во время этого жертвоприношения. В заботе о себе  я
дошел до панической аккуратности. При малейшем насморке я торопился  закапать
в нос капли. Целыми днями я делал полоскания. Беспокоился при малейшем подоз-
рении на прыщик или экзему  и  немедленно  мазался  мазью.  Я  плохо  спал  в
ожидании  болезни,  то  и  дело  щупал  аппендикс  -  нет  ли  воспаления.  С
колотящимся сердцем, тщательнейше исследовал свой стул и  ходил  в  туалет  с
точностью башенных часов. Вот уже шесть дней мне озадачивала  большая  сопля,
налипшая на белой плитке стены. Весь остальной туалет блистал чистотой.  Меня
беспокоила только эта сопля. Сперва я притворялся, что не замечаю ее,  глядел
в сторону, но она все больше притягивала мое внимание. Эта  сопля  решительно
была эксгибиционисткой. Она висела на плитке как-то кокетливо, если можно-так
выразиться, и не увидеть ее было невозможно. Впрочем, это была чистая  сопля,
дивного  серо-жемчужного  цвета,  с  зеленоватым   оттенком,   более   темная
посредине. Она увенчивалась  острием  и  торчала  на  стене,  как  бы  требуя
чьего-то вмешательства. Прошло шесть дней, и я больше не  мог  сопротивляться
своей навязчивой идее. На седьмой день я перешел к действиям. Сопля отравляла
мне все удовольствие от сидения в туалете. Набравшись  храбрости,  я  обернул
указательный палец шелковой  бумагой  и,  сделав  усилие,  попытался  сорвать
соплю. Страшная боль пронизала мой палец. Твердая, как игла,  сопля  проникла
до самой кости. У меня потекла кровь, а от боли выступили  слезы.  У  себя  в
комнате я хотел продезинфицировать рану перекисью водорода, но -  о  ужас!  -
кусочек сопли вонзился мне под ноготь и я не мог  его  вынуть.  Боль  стихла,
сменилась  покалыванием.  Начинается  воспаление!  Бледный,  как  смерть,   я
спустился в столовую и рассказал все метрдотелю. С самого моего приезда  этот
человек выражал всяческую почтительность, но я так дерзко отвечал ему, что он
не продолжил своих попыток. Теперь, увидев меня в таком плачевном  положении,
он рассыпался в любезностях. И захотел взглянуть на мой палец поближе.
   - Не трогайте его, - сказал я. - Смотрите,  но  не  трогайте.  Это  что-то
серьезное?
   - Похоже, вошло глубоко, - ответил он, - но что это? Заноза? Иголка?
   Я не ответил. Да и как ответишь? Я не мог раскрыть  ему,  что  эта  темная
точка была соплей. Только с Сальвадором Дали может случиться такое.  Какая-то
сопля вонзилась в кожу - вот рука синеет, и ее надо  будет  отрезать,  прежде
чем столбняк поразит все тело!
   Я вернулся к себе в комнату и лег, полный самого черного отчаяния. Никакие
пытки гражданской войны никогда не сравнятся с воображаемыми муками,  которые
я перенес в этот день. Я представлял себе свою отрезанную  руку.  Что  с  ней
сделают? Есть ли в мире гробы для руки? Нужно ли ее сразу похоронить? Я  жить
не могу с мыслью, что моя отрезанная рука будет  гнить  в  какой-то  коробке.
Весь в поту от этого безумного бреда, я встал и побежал в туалет,  там  встал
на колени и нашел остатки сопли. Я внимательнейшим образом рассмотрел их.  Но
нет! То была не сопля. Всего лишь кусок  засохшего  клея,  упавший,  конечно,
когда покрывали плиткой стену.
   Мой страх сразу же рассеялся, и я сумел вытащить из-под ногтя глубоко вон-
зившийся кусочек. И тут же уснул мертвым сном. Проснувшись, я знал, что в Ис-
панию не поеду. Теперь я оттуда возвращался. Как Ессент, герой Гюисманса, ко-
торый перед своей поездкой в Лондон так живо представил себе все путешествие,
что ему не надо было туда отправляться, так и я только что пережил все  ужасы
гражданской  войны.  Лишь   существам   без   воображения   нужно   совершать
кругосветное путешествие или дожидаться  европейской  войны,  чтобы  получить
представление об аде. Мне же было достаточно остаться здесь и пережить случай
с соплей, к тому же еще и фальшивой.

                             Глава четырнадцатая

                   Флоренция - О Мюнхене  в Монте-Карло
                   - Бонвит- Теллер - Новая европейская вой-
                   на -  Битва между м-ль Шанель  и гос-
                   подином  Кальве  -   Возвращение  во
                   Францию-Лиссабон-Открытие машины
                   для фотографирования мыслей - Космо-
                   гония - Вечная победа акантового листа
                   -Возрождение

   Поль Элюар сформулировал геральдический девиз: "Жить ошибками  и  духами".
После ошибок с Гретой Гарбо и соплей я познал запах "ясновидения". Чем больше
я ошибался в сиюминутных повседневных делах, тем больше видел будущее.
   Мы сняли виллу неподалеку от Флоренции. Окруженный кипарисами, я обрел от-
носительное спокойствие. Лучшая моя подруга, мадемуазель Шанель, странствова-
ла в это время по Сицилии. Как-то вечером мне внезапно  показалось,  что  она
заболела тифом и я тут же ей написал: "Я ужасно боюсь, что вы больны  тифом".
На следующий день я получил телеграмму от Миссии Серт с известием, что Шанель
тяжело заболела  в  Венеции.  Я  помчался  повидаться  с  ней.  Она  страдала
паратифом с очень высокой  температурой.  Всех  нас  ужасало  воспоминание  о
смерти Дягилева.
   На ночном столике стояла большая раковина с острова Капри. Я, без  видимой
причины, всегда связывал Капри с лихорадкой и твердил:
   - Каприйский пейзаж всегда с конской лихорадкой. Надо  вылечить  Капри  от
пещер.
   Я велел вынести раковину из комнаты больной. Позже измерили температуру  -
она внезапно стала нормальной. С тех пор меня всегда преследовал вопрос: была
ли раковина с Капри на ночном столике Дягилева в день его смерти?
   Я верю в магию и уверен, что любой новый опыт в космогонии или  метафизике
должен опираться на магию, что надо вернуться к состоянию, управлявшему таки-
ми умами,  как  Парацельс  или  Раймунд  Луллий(Раймунд  Луллий  (1235-1315),
философ, теолог, миссионер, классик каталонской  литературы  (прим.  пер.).).
Паранойально-критическое толкование изображений, навязанных моему  восприятию
бурными  событиями  моей   жизни,   столь   частых   феноменов   "объективной
случайности", которые сопровождают мои  самые  незначительные  действия,  так
вот, толкование всего этого -  не  что  иное,  как  попытка  придать  знакам,
пророчествам и предзнаменованиям "объективную связь". Если мне иногда удается
предсказать некоторые ближайшие события, Гала зато подлинный медиум в научном
смысле слова. Она никогда не ошибается и гадает на картах удивительно  точно.
Так, она предсказала срок жизни моего отца, самоубийство Рене Кревеля и  день
объявления войны Германией. Гала верит в деревяшку,  которую  я  нашел  среди
скал бухты Креус в одну из наших первых прогулок. С тех  пор  мы  никогда  не
расставались  с  этим  далинийским  талисманом.  Однажды  я  потерял  его   в
лондонском КовентГардене, но нашел на следующий день. В  другой  раз  он  был
отправлен в химчистку вместе  с  бельем  в  отеле  "СентМориц"  в  Нью-Йорке.
Понадобилось переворошить  гору  грязного  белья,  чтобы  отыскать  его.  Эта
деревяшка превратилась для меня в маниакальный невроз. Когда  мне  вздумается
потрогать ее, я не могу удержаться.  Даже  сейчас  я  вынужден  встать  из-за
стола, чтобы дотронуться до нее... Вот она, здесь! И  мое  беспокойство  вмиг
проходит.
   До появления этого кусочка дерева я был напичкан невероятными маниями. Це-
ремония отхода ко сну непременно сопровождалась сумасшествием.  Ящики  должны
были быть закрыты, дверь полуотворена, вещи симметрично разложены на  кресле.
Малейшее  воображаемое  нарушение  заставляло  меня  вскакивать  и   наводить
порядок. Мой талисман избавил меня от  этих  странностей,  только  бы  я  мог
потрогать его, когда пожелаю... Вот и сейчас я встаю,  чтобы  прикоснуться  к
нему. Вот он! И я спокоен.
   Сентябрьское равноденствие принесло нам Мюнхенское соглашение. Хотя  карты
Гала уверяли нас, что это еще не война, мы потихоньку уехали из Италии и отп-
равились к Коко Шанель - в Позу, в Рокенбрюне, неподалеку от  Монте-Карло.  Я
пробыл у нее там четыре месяца вместе с великим поэтом Пьером Реверди. Ревер-
ди - единственный полный поэт из всех кубистов. Он "массивный", антиинтеллек-
туальный и вообще полная противоположность мне во всем. Удивительно, как мы с
с ним спорили и только укреплялись в собственном мнении. Это у нас называлось
"обработать вопрос" - и мы радостно дрались, как два  петуха.  Именно  в  это
время я составил план моей "Тайной жизни", подготовил выставку в Нью-Йорке  и
написал  "Загадку  Гитлера"  -  картину,  которую  мне  трудно  растолковать,
поскольку ее значение еще ускользает  от  меня.  Я,  несомненно,  перенес  на
полотно сны, которые одолевали меня после Мюнхена.  Смысл  картины  показался
мне  пророческим.  Она  точно  предрекала   период   средневековья,   который
предстояло пережить Европе. Зонт Чемберлена появлялся на  полотне  в  мрачном
виде летучей мыши...
   Приехав в Нью-Йорк, я был немало удивлен видом витрин на Пятой авеню.  Все
подражали Дали. БонвитТеллер снова  попросил  оформить  две  его  витрины.  Я
согласился, мне ведь и самому хотелось публично продемонстрировать, что такое
подлинный Дали в отличие от ложного. И все же я поставил условие:  пусть  мне
позволят сделать все, что придет мне в голову. Дирекция согласилась,  и  меня
познакомили с  руководителем  оформителей  витрин,  мистером  Лиром,  который
отнесся ко мне крайне деликатно. Я ненавидел современные манекены, уродливые,
грубые, малосъедобные создания, со смешными вздернутыми носами. Мне нужны бы-
ли вышедшие из моды искусственные тела. На чердаке одного из старых магазинов
мы нашли восковые манекены времен 1900 года. Длинные мертвые волосы придавали
им устрашающий вид. Пыль и паутина окутывали их много лет.
   - Ни в коем случае,-сказал я мистеру Лиру,-не трогайте эту пыль. Это самое
прелестное. Этими  манекенами  я  угощу  публику  Пятой  авеню,  как  угощают
бутылкой арманьяка, бережно извлеченной из погреба.
   С тысячей предосторожностей манекены спустили вниз. Я решил, по контрасту,
обить витрину атласом и уставить зеркалами. Тема двух  витрин  была  простой:
день и ночь. День: один из манекенов вступает в мохнатую ванну -  каракулевый
футляр, до краев наполненный водой. Прекрасные восковые руки держали зеркало,
символизируя миф о Нарциссе.  Настоящие  нарциссы  росли  прямо  на  ковре  и
мебели. Ночь: я поставил кровать, балдахин который венчался  головой  черного
буйвола, держащего в пасти окровавленного голубя. Ножки кровати были  сделаны
из копыт  буйвола  и  задрапированы  неровно  обожженным  черным  атласом.  В
отверстия можно было разглядеть искусственно  горящие  угли,  которые,  кроме
всего прочего, образовывали подушку, на которой  покоилась  голова  манекена.
Рядом  с  кроватью  находился  призрак   сна-мечты,   увешанный   сверкающими
драгоценностями, о которых мечтала восковая спящая красавица.
   Этот  манифест,  на  заполненной  людьми  улице,  должен  был  обязательно
привлечь внимание прохожих и показать  им,  что  такое  подлинно  далинийское
явление.
   Выйдя из "Метрополитен-Опера", куда мы ходили на "Лоэнгрина",  мы  с  Гала
отправились к Бонвит-Теллеру, где доделывали мои витрины. На месте я придумал
еще кое-что и мы  оставались  там  до  шести  утра,  развешивая  на  манекены
драгоценности, укрепляя цветы и обивая все тканью.
   На следующий день мы были на званом обеде  и  лишь  к  пяти  часам  смогли
отправиться на Пятую  авеню,  чтобы  судить  об  эффекте  витрин.  Как  же  я
разозлился и  удивился,  увидев,  что  все  изменили,  даже  не  удосужившись
п