час, как мне показалось,
он успокоился, и я ушел назад в мастерскую, чтобы поместить
муху в шар. Наблюдая за ее полетом, я вдруг услышал громкие
крики на берегу. Вышел из дома. Собравшиеся слуги и рыбаки
кричали: "Чудо!" Оказывается, порывом внезапно переменившегося
ветра лодку, которая вот-вот должна была разбиться о скалы,
повернуло, и она словно послушное животное, остановилась
у песчаной отмели прямо против нашего дома. С нечеловеческим
проворством матрос подцепил ее на тонкий трос; ее, наконец,
вытянули из волн, отбрасывавших ее назад к скалам. Нет
надобности упоминать, что кроме имени "Гала", лодка носила
имя "Milagros", что буквально значит "чудеса".

Вернувшись в мастерскую, я обнаружил, что моя муха в свою
очередь тоже сотворила некие чудеса, среди которых самым важным
было то, что она осуществила все 20 922 789 888 комбинаций Раймондо
Лульо, чего я так жаждал еще сегодня утром.

Это случилось ровно за восемь минут до полудня.

Жизнь наполнена подобными событиями, которые являют собой
смесь случая и волнующей закономерности! Это напоминает мне
об отце, который как-то июньским утром неожиданно прорычал,
как лев: "Идите! Идите все сюда немедленно! Немедленно!" В
тревоге мы бросились к нему и увидели, как он показывает
пальцем на парафиновую спичку, которая горела, стоя в
вертикальном положении, на кафельном полу. Дело в том, что
зажигая сигару, отец очень высоко подбросил спичку, которая,
описав полуокружность и как будто погаснув, приземлилась на
пол и установилась на перегревшейся плитке, которая как бы
снова зажгла ее. Отец позвал столпившихся около дома
крестьян: "Идите! Идите сюда! Вы больше никогда такого не
увидите!"

В конце трапезы, все еще под впечатлением от этого случая, я
изо всех сил подбросил в воздух пробку; ударившись о потолок,
она соскочила на буфет и остановилась в вертикальном
положении, раскачиваясь. Отец был изумлен и этим явлением.
Добрый час он созерцал пробку, запретив кому бы то ни было
двигать ее с места, где еще несколько дней ее могли видеть
наши гости и слуги.

6 ноября

Я пролил кофе себе на рубашку. Первая реакция любого -
разумеется, не такого гения, как я, - стереть его следы. Что
касается меня, я поступаю как раз наоборот. Еще в детстве у
меня была привычка выжидать момент, когда слуги и родители не
обращают на меня внимания, и я мог быстро, украдкой опрокинуть
себе за пазуху липкие остатки кофейной гущи. Помимо
невыразимой сладостности ощущения жидкости, стекающей к
животу, ее постепенное высыхание и прилипание к коже
давали мне возможность для некоторых наблюдений. Растягивая
удовольствие, постепенно или рывками, я прижимал ткань
рубашки к груди, и эти ощущения давали пищу для размышлений
на протяжении всего дня. Это тайное наслаждение моего не по
возрасту развитого ума достигло апогея, когда уже в юношеском
возрасте при такой же процедуре волосы слиплись посередине
груди (в том самом месте, где, как я полагал, находился центр
моей религиозной веры), скручивая ткань рубашки
(литургической оболочки). Эти слипшиеся волоски, как я теперь
понимаю, поддерживали электронный контакт, преобразовавшийся
в элемент мистического кибернетического механизма, который я,
с Божьей помощью, изобрел утром 6-го ноября благодаря обильной
гуще липкого кофе и сливок, в которых было слишком много
сахара (о чем я не подозревал). Образовалась сахарная корка,
из-за которой моя красивая рубашка приклеилась к груди,
наполненной религиозным чувством.

Подводя итог всему сказанному, нужно добавить, что, только
будучи гением, при таком простом случае (который многие сочли
бы досадной мелочью) Дали удается все возможности, заложенные
в нем, преобразовать в тонкий кибернетический механизм,
благодаря которому я смогу хотя бы в какой-то мере приобщиться
к истинной вере, которая до сих пор была божественной
прерогативой.

7 ноября

Из всех сибаритских удовольствий моей жизни, может быть, самое
сильное (даже без "может быть") наслаждение - лежать на солнце
покрытым мухами.

"Придите ко мне, мои маленькие мушки!"

Во время завтрака в Порт Льигате я пролил масло из тарелки с
анчоусами. Тут же откуда-то появились и зажужжали мухи.
Редчайший случай, когда их присутствие обеспокоило меня, и
это знак того, что что-то неправильно, и кибернетический
механизм моих открытий может прекратить свою работу, - такое
значение придавал я этим средиземноморским "красавицам". Еще
в древности они покрывали лица моих прославленных
предшественников - Сократа, Платона, Гомера, который с
закрытыми слепыми глазами воспевал знаменитые тучи мух ,
жужжащих над кувшином с молоком. Напомню читателям, что я
люблю только чистых мух, облаченных в валенсийские кружева,
но не тех, которых, как я уже говорил, можно встретить в
офисах или в квартирах среднего класса, а тех, что живут на
листве оливковых деревьев, что летают вокруг начинающих
разлагаться морских ежей.

Сегодня , 7 ноября, я прочел в одной немецкой книге, что
план храма, нарисованный Фидием, своими очертаниями
напоминает морского ежа, который воплощает божественную
пятиугольную структуру. И именно сегодня в два часа пополудни,
глядя на стайку мух, суетящихся над панцирем морского ежа, я
видел, что они двигались по спирали справа налево. Если эта
закономерность подтвердится, то я ни минуты не сомневаюсь,
что это будет один из фундаментальных законов космоса, сродни
закону знаменитого ньютонова яблока. И я утверждаю, что муха,
которую каждый норовит прогнать, пронизана энергией, и с ее
помощью Бог как бы указует человеку на один из самых скрытых,
сокровенных законов Вселенной.

8 ноября

Засыпаю я с мыслью о том, что моя жизнь реально начнется
завтра или послезавтра, или послепослезавтра, во всяком
случае скоро (ведь это неизбежно случится). За четверть часа
до пробуждения я вижу очень любопытный сон, предельно
театрализованный. Театральное представление начинается с
тяжелого, сверкающего золотом занавеса с каким-то небольшим
странным изображением посредине, привлекающим к себе внимание
публики. Когда он поднимается, как бы сразу разворачивается
грандиозное действо. Удар грома Юпитера мгновенно погружает
все во тьму. Все ждут каких-то фантастических эффектов,
однако свет вновь зажигается и освещает уже второй занавес.
Все присутствующие, кроме Дали и Гала, чувствуют себя слегка
одураченными. Они думают, что смотрят начало оперного
спектакля о нашей жизни, но это не так... Занавес но
трогается с места...

1963

Сентябрь

3 сентября

У меня есть привычка просматривать газеты, перевернув их вверх
ногамн. Не читая, я их просто рассматриваю. Так я смотрел в
юности бледные телевизионные репортажи о футболе. И бывало,
что в середине тайма я уходил от телевизора - так меня
изматывали все эти мелькания на поле. Сегодня, держа газету
вверх ногами , я увидел нечто божественное, двигающееся с
такой скоростью, что, вдохновившись, я решил перепечатать
отдельные фрагменты газеты, в которых присутствовало такое
эстетическое качество, которое было достойно Фидия.

Красоту газетных листов я ощутил, увидев коллажи из пожелтевших
и засиженных мухами газет Пабло Пикассо и Жоржа Брака...

Вечером радио наполнило комнату шумом ружейных выстрелов,
которые были произведены в связи со смертью Брака. Брака -
который, помимо всего прочего, прославился своим открытием
эстетики газетных коллажей. И в знак преклонения перед его
талантом я посвятил ему свой самый трансцендентный и
моментально обретший широкую популярность бюст Сократа,
усеянный мухами.

19 сентября

На железнодорожной станции Перпиньян мне в голову всегда
приходят самые значительные мысли. Мозг начинает активно
работать уже за несколько миль до Перпиньяна, в Булу, но
именно по прибытии на станцию Перпиньян происходит настоящее
мыслительное извержение, которое достигает необычайной
высоты. На этом уровне я пребываю довольно продолжительное
время, и можно заметить, что в эти моменты мое лицо ничего не
выражает. На пути к Лиону, однако, напряжение спадает, и я
прибываю в Париж уже умиротворенным. Мой мозг возвращается в
нормальное состояние, хотя, разумеется, я все равно остаюсь
гением, и мои читатели должны не забывать об этом. Да! 19-го
сентября на станции Перпиньян я пережил своего рода
космогонический экстаз, более сильный, чем все предыдущие. Я
увидел образ Вселенной. Вселенная, самая четко ограниченная
из всего сущего субстанция, все пропорции ее соразмерны и по
своей структуре тождественны железнодорожной станции в
Перпиньяне с той лишь разницей, что он связан с билетной
кассой; в этой маленькой вселенной стоит загадочная
скульптура, репродукция с которой уже несколько дней
интригует меня. Полая часть скульптуры засижена мухами из
Булу. Читатель, посмотри на мою иллюстрацию и запомни, что
так рождается космогония! Bonjour!



                         САЛЬВАДОР ДАЛИ
                   Тайная жизнь Сальвадора Дали,
                      рассказанная им самим

                                 A
                           Gala-Gradiva
                         celle qui avance.
                           ГАЛА-ГРАДИВЕ
                         той, что вела меня
                              вперед

   Ну не гений ли я?
   В шесть лет я хотел стать поваром. В семь - Наполеоном. Да и  позднее  мои
притязания росли не меньше, чем тяга к величию.
   В дневнике Стендаля приведены слова некоей итальянской маркизы, отведавшей
мороженого  в  знойный  летний  вечер:  "Как  жаль,  что  это  не   греховное
удовольствие!" Так вот, когда мне было шесть лет, есть прямо  на  кухне  было
серьезным прегрешением. Входить в эту часть дома мне было запрещено родителя-
ми. Помню, часами, глотая слюнки, я улучал момент, чтобы проникнуть в  святая
святых, место безумных наслаждений. И, наконец, прорывался туда, преследуемый
криками служанок... И, рискуя и задыхаясь, хватал то ломтик сырого  мяса,  то
жареный гриб, испытывая такую радость и невыразимое  счастье,  что  одно  это
усугубляло вину.
   Все остальное мне позволяли. А вот входить на кухню - ни-ни. Я  писался  в
постель чуть ли не до восьми лет - только ради своего удовольствия. В доме  я
царил и повелевал. Для меня не было ничего невозможного. Отец  и  мать  разве
что не молились на  меня.  На  день  Инфанты  я  получил  среди  бесчисленных
подарков  великолепный  костюм  короля   с   накидкой,   подбитой   настоящим
горностаем, и корону из золота и драгоценных камней. И долго потом  хранилось
у меня это блистательное (хотя и маскарадное) подтверждение моей избранности.
Помню: служанки бдительно следили, чтобы запрет не нарушался, и  чуть  что  -
прогоняли меня... И вот я стою как вкопанный в полутьме  коридора,  одетый  в
свое королевское платье, в одной руке  -  скипетр,  в  другой  -  вздрагивает
хлыстик: вот я их сейчас отхлещу, этих скотин, будут знать, как смеяться надо
мной! Такие сцены разыгрывались,  как  правило,  ближе  к  полудню  -  в  тот
томительный летний час, когда в спертом воздухе рождаются миражи.  Я  прячусь
за приоткрытой  дверью  кухни  и  слышу,  как  скачут  за  мной  галопом  эти
женщины-животные с красными руками, вижу их могучие крупы, встрепанные гривы.
Из полуденного зноя и смутного шума обеденных приготовлений ко мне  доносится
кисловатый дух женского пота, виноградных ягод, топленого  масла,  выдранного
из кроличьих подмышек пуха, почек и майонеза - предвосхищающих аромат еды - и
все вместе сливается в какое-то  подобие  конского  запаха.  Белок  разбитого
яйца, сверкающий как луч солнца, пробивается сквозь клубы дыма и тучи  мух  и
блестит точь-в-точь как пена, что сбивается на  губах  исхлестанных  в  кровь
лошадей после долгого пыльного бега. Как уже говорилось, я был  избалованным,
испорченным ребенком...
   Мой брат умер от менингита семи  лет,  года  за  три  до  моего  рождения.
Отчаявшиеся отец и мать не нашли иного утешения,  кроме  моего  появления  на
свет.  Мы  были  похожи  с  братом  как  две  капли  воды:   та   же   печать
гениальности(Позже, в 1929 году, у  меня  появилось  четкое  осознание  своей
гениальности, и оно так укрепилось  во  мне,  что  не  вызывает  никаких  так
называемых возвышенных чувств. И все же должен признать, что эта вера во  мне
- одно из самых приятных постоянных ощущений.), то же выражение  беспричинной
тревоги. Мы различались некоторыми психологическими чертами. Да еще взгляд  у
него был другой - как бы окутанный меланхолией, "неодолимой" задумчивостью. Я
был не так смышлен и, видимо, взамен наделен  способностью  все  отражать.  Я
стал в высшей степени отражателем из-за своей "искаженной  полиморфности",  а
также феноменальной  отсталости  в  развитии;  запечатлев  в  памяти  смутные
райские  воспоминания  грудного  младенца  -  эротического  происхождения,  я
цеплялся за удовольствия с безграничным  упрямством  эгоиста.  И  не  втречая
сопротивления, становился  опасным.  Как-то  вечером  я  до  крови  исцарапал
булавкой щеку моей дорогой кормилицы - только за то, что лавка, куда она меня
водила покупать мои любимые лакомства, была уже заперта. Итак, без  сомнения,
я  был  жизнеспособен.  Мой  брат  был  только  первой  пробой  меня  самого,
вплотившегося в невозможном, абсолютном избытке.
   Сегодня мы знаем: форма всегда есть результат инквизиторского насилия  над
материей. Пространство давит на  нее  со  всех  сторон  -  и  материя  должна
упираться и напрягаться, хлестать через край до предела  своих  возможностей.
Кто знает, сколько раз материя,  одушевленная  порывом  абсолютного  избытка,
гибнет, уничтожается? И даже куда более скромная в своих  притязаниях,  более
приспособленная материя сопротивляется  тирании  пространства,  согласуясь  с
сутью своей оригинальной формы. Есть ли что-либо легче, вольнее,  фантазийнее
цветения минеральных  кристаллов?  Но  и  они  -  продукт  принуждения  более
концентрированной "коллоидной среды", которая, мучая их, заключает в  жесткую
структуру. Самые совершенные,  самые  воздушные  разветвления  -  всего  лишь
график агонии, отчаянных мук, последних вздохов материи, которая умирает,  но
не сдается, последнее цветение мира минералов. Но и для розы  закон  тот  же!
Каждый цветок распускается в неволе. Свобода бесформенна.  Морфология  (слава
Гете, изобретшему  это  слово  в  восторге  перед  творческой  бесконечностью
Леонардо) - так вот, морфология открывает  нам,  что  наряду  с  триумфальным
царством жесткой иерархии форм есть  более  анархические,  более  разнородные
тенденции, раздираемые противоречиями.
   Так узкие и ограниченные умы были опалены кострами  Святой  Инквизиции,  а
разнородные и анархические души несли на  себе  отсвет  высокого  огня  своей
духовной морфологии. Брат мой, как я уже говорил, обладал неодолимой задумчи-
востью уникального свойства, неспособной к изменчивости, гнетущей самое себя.
Я же, по контрасту, был полиморфным искажением, живучим и  анархическим.  Все
мои сознательные действия выражались в чревоугодии,  и  все  мое  чревоугодие
становилось сознательным действием. Все  меня  видоизменяло,  ничто  меня  не
изменило. Я был вялым, трусливым и противным. В суровости испанской мысли моя
натура  искала  высшее  проявление  полнокровных,  изощренных  и  прихотливых
кристаллов своего неповторимого гения. Родители окрестили  меня  Сальвадором,
как и брата. И - по значению имени - мне было предназначено ни много ни  мало
как спасти Живопись от небытия модернизма, и это в  эпоху  катастроф,  в  той
механической и обыденной вселенной, где мы, к  счастью  и  несчастью,  живем.
Если бы я мог попасть в  Прошлое,  Рафаэль  и  иже  с  ним  казались  бы  мне
истинными  богами.  Наверно,  я  единственный,  кто  понял,  почему   сегодня
невозможно приблизиться хотя б ненамного к  совершенству  рафаэлевских  форм.
Мое собственное творчество кажется мне большим несчастьем.  Как  бы  я  хотел
жить в эпоху, когда ничего не надо  спасать!  Но,  возвращаясь  в  Настоящее,
почитаю благом, что, оценивая многих мастеров гораздо выше  себя,  я  тем  не
менее ни за что на свете не желал бы поменяться местами ни с кем  из  живущих
ныне.
   В одиночку постичь и выразить смысл жизни значит сравниться с великими ти-
танами Возрождения. Такова моя жена Гала (Елена Дмитриевна Дьяконова, русская
по происхождению-прим. пер.), которую я обрел себе на счастье. Ее  мимолетные
движения, жесты,  ее  выразительность  -  это  все  равно  что  вторая  Новая
Симфония:    выдает    архитектонические    контуры     совершенной     души,
кристаллизующиеся в благодати самого  тела,  в  аромате  кожи,  в  сверкающей
морской  пене  ее  жизни.  Выражая  изысканное  дыхание  чувств,  пластика  и
выразительность материализуются в  безукоризненной  архитектуре  из  плоти  и
крови.
   Когда Гала отдыхает, могу сказать, что она  равна  своей  грацией  часовне
Темпьетто ди Браманти, что близ собора Святого Петра Монтозио в Риме.  И  как
Стендаль в Ватикане, я позже и независимо от него могу поставить на одну дос-
ку стройные колонны с ее гордостью, нежные и упорные перила с ее  детскостью,
божественные ступени с ее улыбкой. Долгими часами перед мольбертом,  украдкой
любуясь ею, когда она этого не замечала, я твердил себе,  что  она  такое  же
прекрасное полотно, как работы Вермеера и Рафаэля. Тогда как другие, кто  нас
окружает, кажутся всегда .так мало прорисованными, так посредственно отделан-
ными, что похожи скорее на гнусные карикатуры, намалеванные  на  скорую  руку
голодным художником на террасе кафе.
   В семь лет я желал быть Наполеоном... Вот как  это  произошло.  На  втором
этаже нашего дома жили аргентинцы Mammaс. Одна из дочерей этой семьи, сказоч-
ной красоты Урсулина Mammaс, по слухам, стала Каталонкой 1900 года, и еще по-
говаривали, что образ Каталани списал с нее Эухенио (д'Орс в своей книге  "Ла
Вен плантада" ("Дивно сложенная"). И мой седьмой год начался с того, что меня
захватила либидо-светская привлекательность второго этажа.  В  теплые  летние
сумерки я подолгу торчал на  террасе,  пока  еле  слышимый  шорох  вверху  не
подсказывал, что надо мной отворяется балконная дверь. На втором  этаже  меня
обожали так же, как и у нас. К шести вечера вокруг  монументального  стола  в
салоне, на котором высилось чучело аиста, собирались пить матэ очаровательные
пышноволосые  особы  с  аргентинским  акцентом.  Матэ  подавали   в   большом
серебряном сосуде, который передавали от губ к  губам.  Эта  тесная  близость
ртов особо волновала и рождала в душе целый вихрь  страстей,  в  котором  уже
посверкивали острые шипы ревности.
   В свой черед и я тянул сладкую жидкость, на мой вкус, слаще меда, а мед  -
слаще крови. Ведь моя мама, моя кровь, всегда бывала  тут  же.  Мое  светское
становление, таким образом, было триумфальным шествием от губ  к  губам,  ото
рта ко рту, и я желал испить чашу Наполеона, ибо Император также  пребывал  в
салоне второго этажа, ну если не собственной персоной, то уж во всяком случае
тут присутствовало его цветное изображение на боку небольшого деревянного бо-
чонка, в котором держали матэ. Этот Наполеон, олимпийски важный,  с  белым  и
сытым брюшком, с розовыми мясистыми императорскими щечками, в  черной  шляпе,
точь-в-точь соответствовал моим представлениям о том, каким бы монархом был я
сам.
   Тогда в моде была песенка.

            Napoleon en  el final
            De un ramillette colossal

   Это изображение Наполеона на боку бочонка  овладело  моим  воображением  -
столь же нестойким, как яичный желток на блюдце, (разве что  без  блюдца).  И
под воздействием питейного Наполеона через посредство матэ  произошел  резкий
скачок моих притязаний от повара до императора. Точно также мои первые эроти-
ческие ощущения женщин-лошадей, галопировавших по .нашей кухне, были незамет-
но вытеснены светлым образом прелестной Урсулы Mammaс, красотки образца  1900
года. Позже я объясню и опишу со скрупулезностью "думающей машины" мои открытия. Одно и