дошло, что сказал внезапно проснувшийся башнер:
     - Ты что, не слышь? Танки!
     Лейтенант  перстал жевать и прислушался. Экипажи  и штрафники  тревожно
прилипли к каменной ограде.  Они смотрели  на лес, откуда доносилось тягучее
нытье немецких моторов. Опять война?
     На опушке показались танки. Тридцать "пантер"  неровной линией выползли
на льняное поле  и пошли  на батарею  и туда,  правее от  нее, туда, где  за
стеной старых лип, если верить карте, должно быть шоссе.
     Слава Богу, к танкистам это не имеет отношения Немцы не войдут в полосу
обороны взвода. Можно спокойно дожевывать бекон и ждать формирования.
     Тридцать   "пантер".   На  лугу  перед  фольварком  дымятся  вперемежку
обугленные  тридцатьчетверки и "пантеры". Ночью батальон стрелял  в немецкие
танки по вспышкам  орудий. Батальон не видел немцев. Все произошло внезапно.
Под самым  носом уснувшего  батальона вдруг вспыхнули  осветительные ракеты.
Это немецкие пехотинцы  обошли  десантников  и почти вплотную  подкрались  к
танкам.
     Лейтенант  не  сомневался   в  том,  что   будь  в   десанте  бригадные
мотострелки, у немцев не выгорел бы такой номер. Штрафники воюют неплохо, но
все же они не мотострелки.
     В освещенные ракетами тридцатьчетверки "пантеры" гвоздили болванки одну
за  другой.  А  в  невидимых  немцев,  в  танки  с  мощной  лобовой  броней,
приходилось  стрелять  наугад по вспышкам орудий. Поэтому на  лугу на каждых
три тридцатьчетверки только одна "пантера".
     Лейтенант даже сейчас не  мог объяснить, как ему пришла в  голову мысль
задом  сдать в темноту  и обойти немцев  с  фланга. Черные силуэты  "пантер"
оказались отличными мишенями на фоне горящих машин. К тому же боковая  броня
у них намного тоньше лобовой.
     Комбриг сказал, что этот маневр предрешил исход боя.
     А  немцы,  оказывается,   отступили  в  лес,   чтобы   сейчас,  изменив
направление атаки, все же вырваться на шоссе.  Но лейтенант считал,  что это
уже не его забота. Бригаду вывели из боя.
     Танки  шли, изрытая из набалдашников орудий мгновенные острия  пламени.
Пушечный гром смешался с  лязгом гусениц  и воем моторов. Густая стена  пыли
вставала за танками, заслоняя опушку леса.
     Разок-другой беспомощно  выстрелили короткоствольные полковые пушки. Но
что их снаряды лобовой броне "пантер"?
     Лейтенант  понимал состояние артеллеристов,  когда,  оставив  целенькие
орудия,  они бросились наутек. Но  он  не мог оправдать их. Без боя оставить
позицию на четвертом году  войны, за  несколько  минут до выхода на немецкую
границу!
     Он знал, что артеллеристы обязаны стоять на смерть, как  ночью  стояли,
сгорая, танкисты.  Стрелять по гусеницам.  Забросать гранатами. Стоять, пока
на батарее останется хоть одна живая душа.
     Может быть, именно это он кричал убегавшим артеллеристам,  понимая, что
даже  в абсолютной тишине, а  не  в этом аду,  они не могли  бы услышать его
крика. Может  быть, именно это,  а то еще что-нибудь похлеще, кричал невесть
откуда появившийся генерал.
     На таком расстоянии лейтенант не мог разглядеть ни лица ни формы. Но он
догадался, что это  генерал, командир стрелковой дивизии потому, что , кроме
этого чудака, никто уже не ездил на тачанке.
     Лейтенант  с  восторгом  следил  за  генералом, на мгновение  забыв  об
артеллеристах. Вокруг разрывы снарядов. Танки прут прямо на  него. А он, как
завороженный,  несется на  тачанке за убегающими артеллеристами  и  нагайкой
внушает  им,  что  такое  воинский  долг. Храбрость солдат  и себе  подобных
лейтенант  считал само собой разумеющимся. Но на смелость генерала  смотрел,
как на чудо.
     Генерал перенес нагайку на пару сумасшедших лошадей, отчаявшись вернуть
на позицию артеллеристов.
     Лейтенант  впервые  так  близко увидел комдива.  Он был похож на своего
знаменитого однофамильца и  родственника, легендарного военачальника  времен
гражданской войны, как два патрона одной обоймы. Те  же свисающие  калмыцкие
усы.  Те  же  кривые кавалерийские ноги. Только  слезы, текущие  из  жестких
щелочек глаз по крутым монгольским скулам, уже ни на что не были похожи.
     - Братцы! Выручайте! Остановите танки! Всех к Герою представлю!
     Лейтенант,  еще  секунду  назад  смотревший  на  генерала с восторгом и
любопытством,  вдруг  стал  непробиваемо  отчужденным. Ему  хотелось сказать
генералу, что  наплевать  им на  его представление  и  на  все на свете. Что
бригаду вывели из боя впервые с начала наступления. Что в ночном бою уцелели
только  вот  эти  три  машины.  Ему  хотелось  сказать,  что  их  вывели  на
формирование,  значит  появились  какие-то шансы выжить.  Что пусть  генерал
лучше командует своими трусливыми паршивцами, а не лезет в чужую полосу. Что
на то он и генерал, а не командир взвода, чтобы принимать разумные решения и
не  бросать  против  тридцати "пантер" три тридцатьчетверки, которых  вообще
могло здесь не быть.
     Но лейтенант  посмотрел на  грязные  слезы,  сползавшие с  желтых скул,
посмотрел на камуфляж ближайшей к нему "пантеры". Он прикинул, через сколько
секунд  она  навалится на несчастную куцую пушку,  отвернулся от  генерала и
коротко скомандовал:
     - К машинам! По местам! Огонь с  места!  - И,  уже  вскакивая в  башню,
добавил нечто  весьма  убедительное, что не печаталось  ни  в  одном  боевом
уставе, но очень образно определяло, кто такие  немцы и наши артеллеристы, а
заодно - и командир дивизии.
     Уже через несколько секунд горели три "пантеры". Потом еще три. А потом
еще и еще. В  их относительно беззащитные борты влипали бронебойные снаряды,
как в мишени на танковом полигоне.
     Немцы сообразили, что в  них стреляют из фольварка,  и развернулись под
прямым углом вправо. Это были уже остатки, дальние  "пантеры", которые почти
добрались до шоссе.Черные свечи дымов над горящими танками  мешали  им вести
прицельный огонь. А тридцатьчетверки стояли за каменным забором, над которым
торчали  только башни. Но и "пантеры", идущие в лоб, уже  были  неуязвимы на
таком расстоянии.
     Артеллеристы, ободренные зрелищем горящих немецких танков,  вернулись к
своим пушкам и почти  в  упор  раздолбали борта и гусеницы  шести  "пантер".
Танкисты сожгли восемнадцать немецких машин. Самые левофланговые вырвались к
старым  липам. Сейчас вокруг них безбоязненно хлопотала  наша пехота. Еще не
понимая происходящего,  танкисты  перестали  стрелять,  тем  более,  что  их
снаряды на таком расстоянии действительно ничего не могли сделать.
     Через полчаса побежавшие  туда  штрафники приволокли  пленных.  Экипажи
шести "пантер" обалдели от страха, выскочили из исправных машин  и бросились
наутек к  лесу, увидев, как один за другим вспыхивают  танки - и те, которые
пошли на батарею, и те, что повернули к фольварку. А у самых лип в окопчиках
сидела пехота. Большую часть немцев перестреляли. Нескольких взяли в плен.
     "Пантеры",  которые еще несколько минут назад нагнали  на пехоту  ужас,
сейчас безнаказанно обложили соломой и подожгли.  Лейтенант поспешил туда на
танке. С трудом ему удалось отбить одну "пантеру". Он  привел ее в фольварк.
На следующий день, пока  ему не приказали отдать трофейный танк ремонтникам,
он  катался  на  нем,  рискуя  схлопотать свой  же  бронебойный  снаряд. Эта
"пантера" была единственной, оставшейся от страшной атаки тридцати танков.
     Снова на тачанке прикатил генерал. Облобызал  лейтенанта, обмочалив его
усами, точной копией  усов на  легендарном лице своего родственника. Сказал,
что представит его к званию Героя, а экипажи - к большим орденам.
     Лейтенант чувствовал себя имениником и смущенно топтался на месте.
     Этот разговор происходил в присутствии прибывшего в фольварк бригадного
начальства. Комбриг рассказал  генералу, как маневр  лейтенанта  решил исход
ночного боя. Все было очень здорово.
     Но после обеда прибежал батальонный писарь.  Писари всегда в курсе всех
событий. От него  лейтенант  узнавал  батальонные новости. Так  вот,  писарь
сообщил,  что  в  Смоленск  снаряжают  два  "доджа".  Люди,  которые  еще  в
Белоруссии  пришли  в бригаду  из  лесов, поедут получать медаль  "Партизану
Отечественной войны". Почему в Смоленск, а не на месте? А хрен  его знает. У
замкомбата  по политчасти,  гвардии  майора Иванова,  в  Смоленске семья. Он
собирает  семье  посылку. Со  всего  батальона  приволокли разные шмутки.  У
кладовщика он  набрал продовольствияе. А  кроме  всего,  он втиснул  в  ящик
гармошку. Ту самую гармошку с золотистыми перламутровыми боками.
     Лейтенант помчался в  батальон. Все в нем клокотало от гнева. На хрена,
- думал он, - мне эта гармошка. Да попроси он, я бы  ему не только гармошку,
- шкуру свою отдал. Что я не знаю, как в тылу пухнут от голодухи. Но ведь он
же, стерва,  не попросил. Он  же, падло, считает, что ему принадлежит все. А
прикидывается таким  идейным. Лейтенант попытался вспомнить, видел ли он его
когда-нибудь  в бою. И не  мог  вспомнить. Даже сегодня, ни  после  ночи, ни
сейчас не пожаловал. Возле фольварка ведь стреляли. Или посылкой  был занят?
А перед боем, сволочь, обязательно унизит нас молитвой, мол,  героизм,  мол,
верность долгу, мать его...
     Это он о верности долгу  говорит! У Борьки, командира двадцать  седьмой
машины, в Смоленске  мать и маленькая сестричка остались. Они еще  не знают,
что их  Борька сегодня  ночью  сгорел вот  на этом  лугу  в  своей  двадцать
седьмой.
     Им-то гвардии майор тоже гармошку отправляет? Все ему выскажу.
     Но, когда, задыхаясь, лейтенант ворвался в дом, он ничего не сказал. Не
майорские погоны кляпом заткнули клокотавшие в горле слова.
     Из  открытого  шкафа  вывалились платья,  как потроха  из  брюха убитой
лошади. В одно из них гвардии майор старательно укутывал деревянную кофейную
мельницу.
     Все это ошарашило лейтенанта нелепостью и неправдоподобием.  Кому это и
зачем в Смоленске сейчас может понадобиться кофемолка?
     Да и сам замкомбата по политической части, маленький, кругленький, весь
такой  правильный от благообразного  тщательно выбритого лица до  сверкающих
шевровых сапожков, и вдруг -награбленные платья и эта кофемолка!
     А над ящиком возвышался бюст гвардии майора с иконостасом орденов, хоть
сейчас поставь его в музей.
     И  впервые  за  всю войну лейтенанту стало невыносимо обидно. Ведь ни в
одном бою  не был этот бюст. А у меня, небось, за все годы войны, за все бои
только один орден "Отечественная война". Нет даже той давней  медали. А он и
за сегодняшнюю ночь и,  может быть, даже за мои "пантеры" получит  очередной
орден.
     Лейтенант ничего не сказал. Он рывком вытащил из ящика гармошку.
     Отскочил ремешок.  Перламутровые  кнопки  басов зацепились за  багетную
раму.  Угрожающий рык, такой неестественный в  этом  сверкающем великолепии,
потянулся вслед за лейтенантом.
     -  Это  моя  гармошка,  товарищ  гвардии майор,  понимаете? Моя  личная
собственность.
     - Немедленно положите гармошку, гвардии лейтенант!
     Но  он  уже  вышел  из дома  и  быстро зашагал, возбужденно  размахивая
расстегнутой гармошкой.  И  она временами обижено всхлыпывала. А батальонные
ребята  с недоумением  смотрели на  лейтенанта и гвардии майора, семенившего
коротенькими ножками в легоньких сапожках и кричавшего что-то по поводу
     субординации и дисциплины.
     Кто-то из оружейников сказал:
     - Перебрал наш имениник на радостях.
     До фольварка было  меньше  километра.  Лейтенант еще не  решил,  что он
сделает с гармошкой. А замкомбата по политчасти, подбегивая, чтобы далеко не
отстать  от  лейтенанта,  приказывал ему  немедленно  остановиться  и отдать
гармошку, угрожал военным трибуналом и штрафным батальоном..
     Лейтенант подошел  к танку и скомандовал механику-водителю заводить. Он
положил гармошку под гусеницу и поманил танк на себя.
     Желтые  перламутровые  осколки брызнули из-под машины. Один из них упал
на запыленный носок маленького шеврового сапожка.
     Гвардии майор  круто  развернулся и,  провожаемый  недобрыми  взглядами
экипажей и штрафников, ушел из фольварка.
     Солнце  скатывалось  в листву старых груш.  На серебристом льняном поле
чадили,  догорая,  "пантеры".   Фронт  ушел  за   лес,  на  запад.  Танкисты
блаженствлвали в тылу, предвкушая долгие спокойные дни формирования.
     Но день был испорчен.
     Лейтенант  так и  не узнал, представил  ли его генерал  к званию Героя.
Даже  батальонный писарь  ничего не  мог сказать  по этому поводу. Танкистов
награждали  стрелковые  корпуса,  которым  придавали  отдельную  гвардейскую
танковую бригаду.
     Осенью, уже  в Пруссии он получил награду за "пантеры", за  ночной бой,
за форсирование Немана и за многое другое.
     Он  почувствовал,  как  горячая волна накатывает на глаза,  когда  все,
стоявшие  в  торжественном  строю,  с недоумением  смотрели  на  него  и  на
командира бригады, вручавшего ему медаль "За отвагу".
     Два  года назад у  него на  гимнастерке  уже красовалась  такая медаль.
Потом  ее забрали.  В  ту  пору медаль  была огромной  наградой. Редко  кого
награждали во время отступления. Сейчас даже ордена раздавали  куда  щедрее.
Обесценилась  медаль.  За  один  подбитый танк по статусу полагался орден. А
тут...
     Гвардии  майор не  насладился  конфузом  лейтенанта.  К  тому  времени,
получив еще один  орден Красного знамени, он был назначен не то заместителем
командира отдельного  тяжелотанкового полка по  политической  части,  не  то
отозван для работы в Смоленском обкоме партии.
      1958 г.

МАДОННА БОТТИЧЕЛЛИ
     Грустная это история. В стихах нет ни слова о том, что произошло. Стихи
так, вообще.
     Конечно, мне приятно, что эти стихи полюбились  в  бригаде. Нравились и
другие. Но,  я думаю, больше потому, что ко мне хорошо относились.  А эти...
Все видели картину, о которой я написал стихи.  Мадонна с  младенцем. Ничего
не выдумал.
     В имении, оставленном врагами,
     Среди картин, среди старинных рам
     С холста в тяжелой золоченой раме
     Мадонна тихо улыбалась нам.

     Я перед нею снял свой шлем ребристый,
     Молитвенно прижал его к груди.
     Боями озверенные танкисты
     Забыли вдруг, что ждет их впереди.

     Лишь о тепле, О нежном женском теле,
     О мире каждый в этот миг мечтал.
     Для этого, наверно, Боттичелли
     Мадонну доброликую создал.

     Для этого молчанья. Для восторга
     Мужчин, забывших, что такое дом.
     Яснее батальонного парторга
     Мадонна рассказала нам о том,

     Что милостью окажется раненье,
     Что снова нам нырять в огонь атак,
     Чтобы младенцам принести спасенье,
     Чтоб улыбались женщины вот так.

     От глаз Мадонны теплых и лучистых
     С трудом огромным отрывая взор,
     Я вновь надел свой танкошлем ребристый,
     Промасленный свой рыцарский убор.

     Все так и было. Стали бы наши ребята заучивать эти стихи, если бы нашли
в них хоть каплю неправды!
     Написал я их не тогда, когда мы увидели картину,  не в имении, а  уже в
землянке. Но времени прошло немного. Около недели. Может быть, дней десять.
     Командир машины из соседнего взвода музыку к нам придумал. Хотел, чтобы
это был марш нашей роты.  Только вместо марша  почему-то получилась грустная
песня.  Было  в  ней уже что-то слышанное, знакомое, но  все равно хорошая у
него получилась песня.
     Нет, ничего в этих  стихах не придумано. Не написал я лишь, что Мадонна
была не одна, а с младенцем . Но младенец был как бы частью Мадонны.
     Вот только не нравится мне в этих стихах... сам не могу понять, что мне
не нравится.
     На  фронте стихи были  для меня, что ребята в  экипаже.  Солдаты. А эти
стихи  отличались от других. Тоже  как бы  солдаты. Но только не в обыденной
жизни,  а на параде.  Т  е же люди, та же сущность,  те  же  желания.  Но  в
повседневной жизни они не такие  прилизанные. Эти  стихи отличались  от всех
других, написанных мной в ту осень.
     Наступление выдохлось. Пехота окопалась  и заняла оборону. Нас отвели в
тыл. Мы поселились в роскошном имении. В том самом, в котором мы увидели эту
картину. Но черта с два танкистам  дадут  усидеть в  имении. Нас поперли. Не
немцы -  свои.  Штаб стрелкового корпуса. Обидно, конечно.  Но не плакать же
из-за этого. Мы и до войны не проживали в имениях.
     Построили  землянки.  Оборудовали  их. Прихватили кое-что из имения.  Я
взял картину. Эту  самую. Мадонну Боттичелли. Это  батальонный начбой сказал
нам, что Мадонну написал Боттичелли.
     Капитан еще  до войны  был инженером. Очень культурный человек. Страшно
не любил матерщиников. В танковой-то бригаде! И вообще  он переживал, как бы
мы, подрастающее поколение, не  вышли из  войны  огрубевшими, с  примитивным
интеллектом - это  он так говорил. Капитану нравилось, что из всего барахла,
- а от него в имении глаза разбегались, - я выбрал именно эту картину.
     Разве оно не понятно? Еще совсем недавно, в восьмом  и в девятом классе
я собирал открытки с репродукциями картин. Боттичелли мне не  попадался. Все
больше Шишкин и  Бродский. В больших городах я не бывал. Читал, что  есть на
свете картинные  галлереи.  Но какие  они?  Может  быть  это  имение и  было
картинной галлереей? Чего только там не было навешано.
     Но  почему-то из всех картин с  охотниками,  с роскошными замками среди
коричнево-зеленых  деревьев, почему-то из всего этого  великолепия  я выбрал
небольшую неяркую  картину. Только женщина  с  младенцем.  Но  любил  я  эту
картину!
     В  тот день начбой гостил у  нас в землянке. Играл  с нами  в  "балду".
Воспитательный  маневр. Играющий в "балду" должен хорошо  знать  грамматику.
Обычно выигривал тот, у кого больше словарный запас.
     Мы  сидели  за  большим овальным столом  из палисандра,  занимавшим все
свободное пространство.  Стулья тоже массивные, с резными  спинками. На полу
толстеный ковер,  уже  изрядно замызганный  глиной.  Еще  один ковер с ярким
восточным орнаментом застилал лежанку. Все это барахло мы перетащили из
     имения еще до того,  как покрыли землянку крышей.  Два крохотных оконца
по бокам  двери.  Тускло.  Целую неделю  беспрервно лили  холодные  прусские
дожди.  Тоскливо. Выпить бы.  И главное - есть кое-что в  запасе.  Да  разве
посмеешь  в  присутствии  капитана. Конечно, он нам  не начальник. Но  очень
правильный человек наш начбой.
     С утра  по бригаде  шастает комиссия из политуправления фронта.  Больше
всех,  говорят,  песочит  какой-то  полковник.  Зверь,  говорят.  Но  у  нас
порядочек. Ждем пополнение. Учимся потихонечку. Известное дело -  бригада на
формировании. Тоска.
     Комиссия нагрянула внезапно, хоть  мы и  ждали ее прихода.  Спустился в
нашу землянку полковник. Дородный такой. Как наша мебель. За ним  - дежурный
по бригаде и еще два офицера из политотдела.
     Я скомандовал,  доложил. Постарался.  Показал  выправку. Сразу смекнул,
кто он есть и что ему прийдется по вкусу. Пожалуйста. Нам не жалко.
     Начбой объяснил про "балду".
     Полковнику это понравилось меньше, чем мой доклад. Сказал, что лучше бы
занимались политподготовкой. Но так сказал, не в приказном порядке.
     Осмотрел землянку. С одобрением вроде.  Собирался уже  уходить. И вдруг
глаза  его аж выкатились наружу. Пальцем  только  тычет в  картину и молчит,
задыхаясь от гнева.
     А картина под потолком над лежанкой у моего изголовья, в правом углу от
входа. Темновато там. К тому же, она в глубине широкой многоступенчатой рамы
с потускневшей позолотой.
     Стоит полковник немой от злости и пальцем упирается в воздух.
     А Мадонна улыбается. Хорошо так улыбается. Держит на  руках  младенца и
улыбается. Добрая.
     А мы еще ничего  не понимаем. И офицеры из политотдела, видать, тоже не
понимают.
     И тут  как вывалится из полковника: -  Кто  разрешил икону в офицерской
землянке?
     Спятил он, что  ли? При чем тут икона? И вообще, какая может быть икона
у еврея? Да еще такого убежденного