атеиста. Но я и рта раскрыть не успел.
     Все  это  произошло быстрее, чем  выстрел.  Полковник выхватил финку  с
наборной  рукояткой из-под полы  кителя, кинулся  на  лежанку да по  Мадонне
ножом -  рраз.  Я аж ахнул. Будто  в меня финку всадили.  Никакого трофея не
нужно было мне. Только одну Мадонну принес я из имения. За что же он ее так?
     Ну,  а  дальше что было!  Начбой подошел к полковнику.  А  тот  стоит с
финкой в руках и пыхтит. А капитана таким мы еще никогда не видели. Страшный
такой. Бледный. И вдруг каак врежет! Полковник так и  рухнул. Как стоял, так
и  рухнул.  Даже не согнулся ни в одном суставе. Ну, я вам  скажу, удар! Вот
тебе интеллигент!
     Лежит полковник, не движется. Не знаем, живой он, или мертвый. А мы все
оцепенели.  И  дежурный  по  бригаде. И  офицеры из  политотдела. Шутка  ли!
Капитан полковнику прилюдно дал по морде! Да еще какому полковнику!
     Ну, а уж когда полковник вскочил  и выхватил пистолет, тут, значит, и я
пришел  в  себя. А рана,  нанесенная Мадонне, так болела, так кровоточила во
мне, а яркие кольца наборной рукоятки ножа, валявшегося на замызганном ковре
так  резали мои глаза, что ни о какой субординации уже не могло быть и речи.
В такой ситуации уже не соображают,  кто лейтенант, а кто полковник. Забрали
мы пистолет.  Руки  скрутили. Связали  его, буйвола,  телефонным проводом  и
привалили  к ножке  стола.  Политотдельцы, слава Богу, сообразили, что, если
озверели  офицеры  из экипажей,  то лучше не иметь с ними  дела.  Я  даже не
заметил, когда они покинули землянку.
     Часа   через   два   явился   к   нам   сам   член   военного   совета,
генерал-лейтенант. А с  ним -  наш  комбриг.  И  еще куча  всякого  большого
начальства.  Только  тогда развязали полковника.  Хотел  он  что-то  сказать
генералу,  но  тот  очень  нехорошо  посмотрел на него. Если разобраться  по
существу, какое наказание может быть страшее, чем  всунуть человека в танк и
приказать  ему идти  в  атаку? И  все  же, я  не хотел бы, чтобы на меня так
посмотрели.
     Начбой всю вину  взвалил на  себя. А генерал только укоризнено  покачал
головой  и  сказал  совсем не  то и не  так,  как  в  таких  случаях говорят
генералы:
     - Как же это вы, интеллигентный человек, могли допустить, чтобы картину
Боттичелли гноили в этой сырости?
     Все в  этот  день было  необычным.  Даже генерал  оказался  каким-то не
настоящим.  Он  ушел,  приказав  не  прикасаться  к картине.  И  все ушли из
землянки.  Не  предполагали  мы,  выкопав  ее,  что  здесь   побывает  такое
количество начальства.
     К полудню  следующего дня  вместе  с  вчерашними политотдельцами к  нам
ввалились  два  веселых  москвича   в   полувоенной   форме.   Сказали,  что
генерал-лейтенант    самолетом    срочно    доставил     их     на    фронт.
Художники-реставраторы. Стояли  они  перед  распоротой  Мадонной,  ахали  да
охали. Много разных слов
     непонятных говорили.  Поругивали  меня  слегка.  Но  выпить  с  нами не
отказались.  Неплохие дядьки. Потом с  двух  сторон залепили  картину чем-то
пахнущим медом, заколотили в небольшой плоский ящик и увезли.
     До  самого наступления не было для меня места, постылее нашей землянки.
А как я любил ее до этого случая! Как украшала ее картина!
     Иногда  по ночам,  когда землянка  вздрагивала от близких  разрывов,  я
просыпался, включал  трехсветный  трофейный фонарик  и  смотрел  на Мадонну.
Смотрел на нее, освещенную зеленым светом. Смотрел на освещенную красным. Но
больше  всего она нравилась мне в обычном - в белом. Ребята  поглядывали  на
меня  и молчали. Пойди  пойми  их.  Посмотри я  на  фотографию  какой-нибудь
девушки,  они  бы  растрезвонили  по  всей  бригаде, что,  мол,  Счастливчик
наконец-то втюрился в бабу. А тут... Ведь и вправду смех - картина. И ничего
- молчали.
     А стихи что. Конечно, все так и было, как в них написано. Но не люблю я
эти стихи.
      1957 г.

П.М.П.
     Командир батальона  посмотрел, как  над  раздавленной немецкой гаубицей
догорает  мой танк.  Потом посмотрел на меня  и  ничего  не  сказал.  А  что
скажешь, если из всего экипажа случайно остался только командир?
     Майор яростно соскребал грязь с сапог об край гусеницы своей машины. Но
грязь немедленно  налипала, как  только сапог  касался земли.  Майор  махнул
рукой и полез в башню.
     Я знал, чего он хочет. Ему нужны люди.  Он ждал, что  я сам попрошусь в
бой. Черта с два! Хорошо хоть, что у него хватило совести не приказывать.
     Только  что  я  пришел  оттуда.  Выскочил.  Дважды  во  время  осеннего
наступления  со мной  случалось чудо.  Хоть бы  на один день уйти  от этого.
Нарезаться. Забыть. Если он прикажет,  я, конечно, пойду.  Но  сам? Не могу.
Командир батальона тоже человек. Должен ведь он понимать, что значит в одном
бою похоронить два экипажа.
     Комбат все еще торчал в башне, и танк словно врос  в глину. И  я стоял,
ожидая приговора.
     Комбат изобразил улыбку:
     -  Послушай,  Счастливчик (в бригаде  так прозвали  меня за  живучесть)
санвзвод  где-то  там  за  третьим батальоном.  Но  наших раненых  подбирает
пехота.  Вон, видишь? В  том  фольварке полковой медицинский  пункт. Пойдешь
туда. В общем, гляди, чтобы наших ребят не обижали. Ясно? Ну, бывай.
     Комбат  исчез в  башне, не опустив задней  крышки люка.  Мотор зарычал.
Корма на мгновение осела, и танк  рывком  выскочил  из лощины. Он пошел мимо
черных дымов над горящими танками, обозначившими направление главного удара.
     Я постоял немного.  Смотрел, как гусеничная колея  медленно наполняется
водой. Дождь  приятно холодил обожженное  лицо и  руки. Пули свистели высоко
над  головой.  Сапоги  утопали  в грязи  по  самое голенище.  Хорошо  здесь,
безопасно. Жаль только, что нельзя прилечь и поспать.
     До фольварка я добрался не скоро. Это в лощине было спокойно. А здесь -
короткая перебежка, и снова обнимаешь мокрую землю. Только за насыпью, почти
перед самым фольварком, можно было подняться в полный рост.
     Два санитара с носилками едва переставляли ноги.
     Черт знает что творится в этом тылу! Раненые валяются на мокрой соломе.
Плащ-палатки не спасают  их от дождя.  А эти дурни  тащили в дом раненого из
амбара. Убить их мало! Конечно, я понимал, что под крышей  не  хватает места
для всех. Но именно этих, мокнущих под дождем, в первую очередь надо отнести
в дом, где им окажут какую-то помощь. А эти дурни...
     Крик, вместивший в себя  боль  всех раненых на войне,  полоснул меня по
спине. Я оглянулся.
     Носилки валялись в грязи. Санитар, который  был  сзади, сидел и пытался
вытащить из-под  носилок  тощие ноги с размотавшимися  обмотками.  Рядом  на
земле  корчился  от  боли и стонал молоденький солдатик. Шинель  свалилась в
лужу. С бинта на культе голени стекала жидкая грязь.
     Ну,  это уже  слишком.  Мы под  огнем  гусеницы  натягиваем,  и ничего,
хватает  сил,  а  эти тыловые сукины  сыны кантуются  тут  в  безопасности и
раненого не могут перенести. Пристрелю гада! Я подскочил к санитару.
     Глаза его  с  мешками век  на изможденном лице смотрели сквозь  меня  в
бесконечность.
     Черт знает что!  Куда такому старику тащить  носилки по склизкой глине?
Да  ему же, пожалуй, лет пятьдесят будет! Я помог старику подняться и уложил
паренька на носилки. Санитар вытянулся передо мной.
     - Спасибо, товарищ командир.
     Неудобно  мне  стало  от его  стойки  смирно. И как это старые  солдаты
догадываются, кто офицер, а кто рядовой. В комбинезонах мы все на одно лицо.
Я хотел взять носилки, но санитар мягко отстранил меня:
     - Не надо, товарищ командир, мы привычны.
     Он подоткнул полу шинели под  раненого паренька, намотал мокрую обмотку
на тощую  свою ногу и вместе с напарником, таким же изможденным  и апатичным
стариком, потащил носилки в дом. Ну и порядки в этом тылу!
     Двор был забит ранеными.  Никогда  еще  одновременно мне не приходилось
видеть так много окровавленного мяса.
     Я неприкаянно  топтался  по двору  Черт его  знает,  какие  обязанности
взвалил на меня комбат. Меня таким делам никогда не обучали.
     Раненых  приносили  без  перерыва. Некоторые приходили  сами.  Во  двор
въезжали санитарные машины. Потом выезжали нагруженные. Грузили больше всего
из дома и тех, которые мокли на соломе.
     Кто  его  знает, может,  П.М.П. и  был  подчинен  какому-то порядку, но
разобраться в нем я все еще не мог.
     За поворотом дороги машины  попадали под минометный обстрел. Но  шоферы
насобачились и,  словно играя в кошки и мышки, проскакивали опасное место. А
одну машину все-таки  накрыло,  да  так, что некого  было возвращать сюда, в
П.М.П.
     Уже давно я заметил синеглазую  пигалицу. Она командовала сортировкой и
погрузкой  раненых.  Молоденькая  такая,  маленькая. Глазищи  грустные. Лицо
бледное. Под глазами  черные круги. Она несколько раз натыкалась на меня, но
проходила мимо так, словно я уже не числился в списках личного состава
     гвардейской бригады и  вообще не числился на свете. Неужели кого-нибудь
взрослее не нашлось на такое дело в этом дурацком тылу?
     Во двор влетел "виллис". Из него неуклюже выбрался старый подполковник.
Тоже  мне подполковник! Узкие погоны на шинели, которую, по-видимому, корова
жевала. А лицо  ничего, хорошее, доброе.  Синеглазая подбежала к нему, долго
трясла его руку. Между прочим, идет ей улыбка.
     До меня долетали только осколки разговора:
     - Очень трудно, профессор. Четвертые сутки...
     - Знаю, девочка. Вас уже догнал медсанбат. Разворачивается...
     И еще  что-то  сказал.  Мне бы хотелось услышать. Любопытно все  же. Но
подойти ближе неудобно. Еще подумает, что она меня интересует.
     Подполковник и синеглазая скрылись в доме.
     - Эй, Счастливчик! - окликнул меня с носилок обожженный танкист.
     Я как раз оказался рядом.
     Лицо - сплошной черный струп, как уголь. Под  танкошлемом бинт. И кисти
рук забинтованы. Черт возьми,  кто же это  такой? Конечно, кто-то  из своих,
если знает мою кличку. Но кто?
     - Что, гвардии лейтенант, разукрасили так, что и узнать не можешь?
     Определенно,  он хотел сказать  это, демонстрируя свое мужество. Только
разве утаишь в глазах ожидание страшного ответа? И то ли от этих глаз, то ли
от  голоса, вырвавшегося из струпа,  мурашки забегали  у меня  не только  по
спине, но даже по рукам и ногам.
     - Чего там узнать невозможно.
     Я тянул время и по какой-нибудь примете старался определить, кто же это
такой. И тут в прорехе порванного на груди комбинезона, промокшего насквозь,
измызганного, с комками глины, я увидел орден Александра Невского.
     Недаром я Счастливчик! Только у командира первого батальона этот орден.
Получил недавно. Ох, и  красивый был  дядька!  Все связистки млели, глядя на
него...
     Я провел рукой по своему лицу. Больно. Но пузырей и струпьев вроде нет.
     -Давно вы здесь, товарищ гвардии майор?
     Я спросил так, словно узнал его в первую секунду.
     - С утра. Меня подбили вскоре после тебя.
     - И вас до сих пор маринуют?!
     Приказ комбата стал вдруг понятным и осмысленным. Выходит, не зря я тут
околачивался. И как  это  я  раньше  его не заметил? Вроде не раз оказывался
рядом с ним..
     В дом я не вошел, а ворвался. Перешагнул через носилки в сенях и открыл
дверь.
     Посреди  комнаты не  табуретках  стояли  два  тазика.  В одном  из  низ
полоскал руки подполковник  (уже в  халате с закатанными  рукавами).  Мыл он
руки неторопливо, аккуратно, да  еще разговаривал  с этой синеглазой. Словно
не валяются раненые под дождем. Словно вообще нет войны.
     Я  чуть было не вытащил  пистолет. Правда, батальонный фельдшер  как-то
рассказывал, что  хирурги перед операцией моют  руки больше десяти минут. Но
ведь гвардии майор с утра без помощи!
     Нет, я даже не притронулся к кобуре. Но я сказал!Сказал, может быть, не
совсем так, как принято в изысканном обществе.
     Не успел я закончить фразы, как на меня налетела пигалица:
     - А  вы здесь как очутились? Командовать захотелось? Вот и убирайтесь к
себе и командуйте. Здесь и без вас командиров хватает!
     Я бы  ей показал,  как  положено  разговаривать  со мной.  Но  дверь  с
грохотом захлопнулась перед моим носом.
     За поворотом дороги снова  стали рваться мины.  Синеглазая выскочила во
двор, чуть не сбив меня с ног. И опять грузили раненых.
     Я пошел к майору, чтобы не болтаться без дела.
     Закончили  погрузку. Санитары разносили  обед. Утром,  перед атакой мне
почему-то совсем  не  хотелось есть,  а сейчас я кормил майора и чувствовал,
как живот прилипает  к  спине.Попросить было почему-то неудобно.  Черт знает
почему.  Все-таки я был единственным целым в этом скопище боли  и  крови. Но
санитар сам принес мне котелок. Без моей просьбы.
     Я  даже  не  предполагал,  что рассольник  может  быть  таким  вкусным.
Какой-то порядок здесь все-таки существовал.
     Дождь перестал моросить. Бой  уходил все дальше и дальше. Дорога уже не
обстреливалась. А майор все еще лежал на носилках и курил самокрутку из моей
руки. Ну, сейчас она не отделается от меня!
     Тазики  все  еще стояли на табуретках.  В  комнате было  пусто. Тихо. Я
открыл дверь с надписью "Операционная"
     Все это я увидел,  как при вспышке орудийного выстрела. Профессор стоял
за  столом и что-то  отсекал  в  ране  обыкновенными кривыми  ножницами.  Со
второго стола санитары снимали...
     За войну мне  многое пришлось повидать. Но тут я почувствовал, что меня
начинает мутить.
     Два  других  санитара держали носилки  с веснущатым  сержантом и ждали,
когда освободится стол.
     К стене, стоя, прислонился высокий хирург. Не  знаю,  стар он  был  или
молод. Все лицо  закрывала желтоватая марлевая маска. Только глаза.  Знаете,
какие у  него  были  глаза?  Я  даже не  уверен,  что  он  заметил меня.  Он
молитвенно сложил руки в резиновых перчатках. Он держал их чуть ниже лица. А
спиной ко мне  стояла та  самая девушка.  В  первое мгновение, когда  из-под
халата  хирурга она  извлекла стеклянную  банку, я  еще не понимал,  что она
делает. Но пока она поправляла его халат, я увидел, что в банке моча.
     Десять минут необходимо хирургу  , чтобы помыть руки перед операцией...
Так рассказал нам когда-то батальонный фельдшер.
     Меня не заметили.  Я тихо затворил за собой дверь.Я  вышел  из дома.  Я
покинул фольварк, даже забыв попрощаться с майором.
     По размытой танковой колее я пошел разыскивать своего комбата.
      1957 г.

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ
     Когда затихали бои, старшина приносил  нам смену чистого белья. В живых
оставались немногие. И белья было немного. Всего лишь один узел.
     Первый  банный  день после боев, как  омовение покойника. Ни шуток.  Ни
смеха.  Вид  крепкого  мужского тела  был  сейчас  неприятен,  даже страшен.
Слишком много таких тел, изувеченных и обгорелых, видели мы еще вчера. А кто
завтра? Он? Ты? Быстрее спрятать пугающую наготу.
     Я надеваю белье и успокаиваюсь. Не потому ли, что от него пахнет чем-то
очень знакомым?
     Приятная свежесть.  Мыло. Горячий утюг. Запахи родного дома. Так пахнут
теплые руки мамы.  Как это  все далеко и неправдоподобно. Может  быть, кроме
войны, вообще ничего не существует?
     Я никогда не задумывался над тем, кто на войне стирает белье.  Старшина
приносил его - и ладно.
     Как-то  перед боем я впервые увидел необычное подразделение незнакомого
тыла.
     Мы  ехали  по  тесной просеке. Ржавые сосны  нехотя  расступались перед
танками.  Небо,  как  застиранная   гимнастерка.  Тяжелая  тоска   марша   в
предвидении боя.
     На опушке,  над  серой речушкой  приютились потрепанные палатки. Старая
хвоя  маскировала  двуколки  и  камеры для дезинфекции. А между  соснами  на
веревках  белье. Наверно, все  существующее  на свете белье вывесили на этой
истерзанной снарядами опушке.
     Девушки в гимнастерках с закатанными рукавами оглянулись на шум танков,
помахали нам вслед и продолжали полоскать.
     Солнце на  мгновение выглянуло из-за  туч.  Нежные  радуги вспыхнули  в
груде грязной мыльной пены на берегу.
     Меня потрясла несовместимость  увиденного:  мирно  развешанное белье  и
предстоящий  бой; тонкая девушка со  светлыми  волосами,  с добрым свечением
спокойных карих глаз и узел,  который она с трудом волокла к дезинфекционной
камере.
     Какая-то неведомая струна тоскливо зазвенела в моем сердце.
     Как и обычно во время марша, я сидел на левом надкрылке.  Я увидел, как
в усталых глазах механика-водителя сверкнула улыбка. Он  что-то крикнул мне.
Я не расслышал и наклонился поближе к люку. Механик показал большим  пальцем
за спину и снова крикнул:
     - Мыльный пузырь, говорю!
     Я тоже  улыбнулся  в  ответ.  Просто так.  Потому, что он мой  друг, не
только мой подчиненный.
     О  чем  это он?  Что  заставило его  улыбнуться? Прозрачная  радуга над
грязной пеной? Воспоминания?
     ...  мыльница с мутной водой  на донышке.  Ветерок осторожно снимает  с
конца трубки эфемерный радужный шар. Он летит и светится. И мир  сквозь него
такой сказочный  и  красивый. Он летит и вдруг  соприкасается с  несказочным
миром.  И  взрывается.  И  нет  беззащитной  колеблющейся  оболочки.  Только
маленькое  влажное пятнышко, как  случайная  слеза. Но  в мыльнице  еще есть
пена. И снова окунается в нее бумажная трубка. И нет конца волшебству...
     Не это ли засветило улыбку в измученных глазах моего механика-водителя?
Он  всего  лишь  на  два года старше меня. Чуть ли не  от мыльных пузырей мы
пришли на войну.
     Я  поворачиваюсь  назад. Плотная туча погасила солнце.  Лес убегает все
дальше и дальше. Танки взвихрили густую пыль. Но мне кажется, что я различаю
там что-то очень красивое -  нежную радугу... или добрые глаза светловолосой
девушки.
     Я познакомился  с  ней  поздней  осенью.  У  же не  было в живых  моего
механика-водителя. И многих не было.
     -  Сходим сегодня в  мыльный пузырь, лейтенант? - Спросил меня командир
второй роты.
     Не знаю, действительно ли недоумение  сделало мое лицо  таким забавным,
но  офицеры смеялись долго и дружно. Вот когда я впервые узнал, что "мыльным
пузырем" на фронте называли подразделения для стирки белья.
     "Мыльный  пузырь" располагался  по  соседству  с  нами. Мы  пошли  туда
вечером. До передовой было одиннадцать километров. Но мертвое свечение ракет
лежало  на  осыпающихся брустверах траншей,  на  воронках  с водой, на наших
шутках.
     Гостеприимно   распахнулись   двери   просторной   юнкерской   усадьбы.
Настоянный на  мыле воздух, как матовый плафон, смягчал живой и веселый свет
коптилок. Капитан не всегда попадал на  нужную клавишу. Аккордион ошибался и
смущенно поблескивал перламутром.
     Я сразу узнал ее. Куцая гимнастерка любовно окутывала ее тонкую фигуру.
Светлые мягкие волосы спадали на солдатские погоны.
     Никогда еще танцы не доставляли мне большей радости. В  тот вечер я был
только с ней. Робость сковала  мои суставы. Нет, я не разучился танцевать. В
бригаде мы  иногда  танцевали  друг  с другом.  Мы были молоды  и танцевали,
несмотря на бои и потери. И сейчас в моих осторожных ладонях был солдат.
     Но  случайно я ощутил на спине пуговицы под гимнастеркой. Тяжелая волна
захлестнула меня. Шел четвертый год фронтовой жизни.
     Она  смотрела на  меня спокойными  и  добрыми глазами. Золотистые  лучи
разбегались от зрачков. И вся она до кончиков сапог была светлая и чистая.
     Вечер пронесся,  как добрый  сон, когда  не помнишь, что приснилось, но
радостное состояние долго не покидает тебя.
     Расстались мы уже далеко за полночь. Она крепко пожала мою руку и очень
тихо сказала:
     - Спасибо.
     Всю дорогу и потом я думал о ней и о том, что услышал.
     За что спасибо, славный  Мыльный пузырь?  Не за то ли, что  я промолчал
почти весь вечер?  Или за радость, которой я  еще не знал? Или за  то, что я
старался не замечать, как в зале  становилось