дель. Мы - это пополнение,  десять  танков,
которыми чуть-чуть  заштопали прорехи потерь, понесенных при прорыве обороны
знаменитой гвардейской  танковой бригадой. Во время переправы через Березину
командир батальона тоже именно мне представил возможность отличиться.
     Возможность  отличиться... Так  деликатно выражались,  посылая на явную
гибель.
     На Березине я уцелел. И вот  сейчас командир батальона снова представил
мне "возможность отличиться".
     В  начале  летнего наступления  Вторая  отдельная гвардейская  танковая
бригада прорвала немецкую оборону между Витебском и Оршей. В прорыв ринулись
танковые корпуса. То ли потому, что наступление постепенно выдыхалось, то ли
сопротивление  немцев оказалось  здесь более упорным,  чем в  других местах,
взять Вильнюс  с ходу  не  удалось.  Войска  продолжали наступать к  Неману,
оставив Вильнюс в окружении. Обескровленная танковая бригада получила приказ
штурмовать город.
     Танки  были уже  западнее Борисова, а тылы застряли  за  Березиной.  Мы
оказались  без  горючего,  без  боеприпасов. Жалких  остатков  едва  хватило
экипировать три  танка.  И вот сейчас командир батальона объяснял мне, какое
высокое доверие оказано моему взводу.  Он будет  представлять бригаду в боях
за  Вильнюс.  Задача,  которую  должны  выполнить  шестьдесят  пять  танков,
взваливалась на три тридцатьчетверки. Возможность отличиться...
     Много лет спустя, пытаясь оправдать себя за то, что я так поздно  понял
всю  порочность  так  называемой  социалистической  системы, я  ссылался  на
встречи с идейными коммунистами.  Гвардии  старший  лейтенант  Варивода  был
парторгом нашего  батальона. Он сам напросился  поехать  в  качестве офицера
связи. Сидя на корме моего танка,  покрытый густым слоем  пыли, он время  от
времени  поглядывал   на   часы.   Но   я  не  нуждался   в   этом   намеке.
Механики-водители выжимали из дизелей все, на что были способны моторы.
     Без единого привала, по грунтовым дорогам и песчаным просекам мы прошли
более двухсот  километров и  незадолго до  заката остановились перед  штабом
стрелкового корпуса.  В отличие  от населенных пунктов Белоруссии, сожженных
дотла, с  надгробьями  печных труб, с нищетой окружающих полей, в  литовском
фольварке  все   дышало   благополучием  и  достатком.   В  этом   фольварке
генерал-лейтенант  со  своим штабом тоже  излучал  благополучие. Он спокойно
выслушал доклад Вариводы, критически оглядел меня с ног до головы.
     - И это, -  он  подбородком  указал на меня,  и  есть знаменитая Вторая
гвардейская танковая бригада, которая должна обеспечить мне взятие Вильнюса?
     Ответа, естественно, не последовало.
     Внизу, километрах в шести  отсюда полыхал  Вильнюс. Грохот орудий порой
сливался в сплошной поток.
     - Ну, что  ж,  - сказал генерал,  -  бригада  так  бригада.  Отдыхайте,
ребята. Утро вечера мудренее.
     Мы  вышли из  штаба  и  направились к  танкам. Лицо  Вариводы  выражало
растерянное  непонимание, и я  не  задал парторгу вопроса,  зачем надо  было
сжигать резиновые бандажи катков и гнать душу из дизелей и из людей.
     Вечером, отираясь возле штаба, мы поняли , что происходит. В городе шли
бои  между   поляками  и  немцами.  Поляками  не  нашими,  а  подчинявшимися
лондонскому  правительству.   Советские  войска  только  не  давали   немцам
вырваться из кольца.
     Сомнения  и  стыд залили  душу  лапотного  патриота,  но  я  не  посмел
поделиться с Вариводой  своими мыслями.  Да и  он  ничего не сказал по этому
поводу.
     Рано утром я получил приказ прибыть  в распоряжение командира одного из
полков  144-й  стрелковой  дивизии.   В  город  мы  въехали  мимо  кладбища,
красивого,  никогда я  даже  не  предполагал, что бывают  такие. Я  не  стал
загадывать,  смогу  ли  когда-нибудь рассмотреть  его  не с надкрылка танка.
Слева от вокзала мы  пересекли железнодорожные пути и  остановились в районе
складов.
     Комнандир полка объяснил мне обстановку.  Он уверенно заявил, что перед
нами примерно шестьдесят немцев, два орудия и один-два танка.
     Мне очень хотелось сказать командиру полка, что  я не  доверил  бы  ему
командовать машиной в  моем взводе, но ведь он  был подполковником,  а  я  -
младшим лейтенантом. К тому же мне  было девятнадцать  лет, а ему в два раза
больше.
     Хорошо, что я  не придал  значения  словам командира  полка. Через пять
дней  из шестидесяти немцев  мы  взяли  в  плен  более пяти тысяч  солдат  и
офицеров. А сколько было убито?
     На  командном пункте выдающегося полководца я расстался  с Вариводой  и
повел взвод в бой.
     Трудно воевать  в  городе. Танки  расползлись по  разным  улицам. Мы не
видели  друг друга. Радиосвязь  следовало  бы  назвать радиоразобщением. Два
немецких   орудия,  упомянутых   подполковником,   по-видимому  размножались
неполовым делением.
     Снаряд ударил в правую гусеницу моего танка.  Механик-водитель  включил
заднюю  передачу. По  крутой дуге, оставляя  разбитую гусеницу, танк вполз в
палисадник,  по  счастливой  случайности  оказавшийся  в  нужном  месте.  Мы
осмотрели машину. Снаряд искарежил ленивец и передний каток. Без ремонтников
мы не справимся.
     Оставив  свой  экипаж,  я  пошел разыскивать танки.  Один  из  них  без
признаков жизни прижался к многоэтажному дому на широкой улице.
     Именно в этот момент я увидел группу вооруженных людей с  красно-белыми
повязками   на   руках.   Это   были   поляки,   подчинявшиеся   лондонскому
правительству. Стыдясь самого себя, я подошел к ним и спросил,  не  нужна ли
им помощь  танка. Поляки с удивлением посмотрели  на  меня. Им  понадобилось
какое-то   время,   заполненное   молчанием,   чтобы   догадаться   о   моей
непричастности к решениям командования. Один из поляков тепло пожал мою руку
и сказал, что танк мог бы оказаться полезным вон там. Поляк был прав.
     Придерживая подсумок с гранатами  и  пригибаясь, хотя  пули не свистели
над головой, ко мне  подбежал лейтенант, которого я  видел в штабе полка. Он
передал просьбу  командира полка  поддержать  батальон, штурмующий  вон там.
Лейтенант показал то же направление, что и поляк.
     Я приказал командиру машины взять команду  над моим  подбитым танком  и
занял его место.
     Зачем  я  так  поступил? У меня ведь появился шанс уцелеть до следующих
боев, до  той  поры, пока  я  получу новый  танк или  свою отремонтированную
машину. Сейчас ведь  у  меня  еще дрожали поджилки,  еще  я не  очухался  от
подлого  страха, заполнившего меня  в тот самый  миг, когда  снаряд угодил в
гусеницу. А что, если бы чуть  левее и  выше? Почему я не приказал командиру
машины  поддержать штурмующий батальон, а самому оставаться в  безопасности?
Не знаю. Может быть потому,  что на  меня  сейчас смотрели  поляки,  которых
вчера оставили на растерзание немцев? Может  быть потому, что кто-нибудь мог
подумать:  еврей кантуется?  Может  быть,  потому, что в девятнадцать лет  в
таких ситуациях вообще не ищут логичных объяснений? Не знаю.
     Танк пересек небольшую площадь,  проехал сквозь  высокую  тесную  арку,
справа примыкающую к церкви, а слева - к жилому  дому,  и стал спускаться по
улице, идущей к реке.
     Штабной  лейтенант,   сидевший  за  мной  на  крыле  танка,  указал  на
подворотню с остатками деревянных ворот.
     Вместе  с  механиком водителем мы  подошли к  подворотне и шагами стали
промерять ее ширину. Лейтенант уверял, что она больше трех метров. И механик
и я сомневались в этом, но решили попробовать провести танк, ширина которого
ровно  три  метра.  Я  вошел  в  темную  подворотню  и  терпеливо  показывал
направление, пока танк вписался в проем. Надкрылки  заскрежетали по кирпичу,
и  скрежет  этот  был  сильнее  рокота мотора  и шлепанья  траков  гусеницы.
Вероятно, молитва атеиста,  представившего себе, что ожидает  его, если танк
не выберется из этой ловушки, была услышана Всевышним, и машина, как пуля из
ствола, вырвалась во двор.
     Слева, в полуподвале,  находился командный пункт штурмующего батальона.
Капитан, командир батальона, ознакомил меня с обстановкой и поставил задачу.
     В тот  день,  8  июля  1944  года, батальон  мог  выставить для  штурма
семнадцать штыков.
     Ну что ж,  подумал я, пропорция соблюдается. Если три  танка,  а сейчас
уже только два, могли считаться бригадой, то почему бы семнадцать человек не
посчитать батальоном?
     А еще батальону придали одно семидесятишестимиллиметровое орудие - все,
что осталось у растерянного артиллерийского младшего лейтенанта. Попробуй не
растеряться, если у тебя кроме двух бронебойных снарядов есть только  пустые
ящики.
     Артиллеристы,  естественно,  даже  не   думали  об   огневой  поддержке
батальона. Они  дрожали при одной мысли, что на  них пойдут  немецкие танки.
Поэтому на нас они смотрели, как на дар небес, а я не стал им объяснять, что
после каждого выстрела с опасением думал о боекомплекте.
     Ночью мы впервые вспомнили о еде. Но еще до ужина, или уже до завтрака,
я отправился на поиски третьего танка. Командовал им мой товарищ  по училищу
младший лейтенант  Ванюшка Соловьев.  Его танк поддерживал  штурм  соседнего
батальона.
     Мы  договорились  о  взаимодействии,  о  том,  как  в меру  возможности
осуществить  его,  когда  каждый  из  нас  должен   был  считаться  танковым
батальоном.
     В  эту ночь я в  последний раз увидел Ванюшку Соловьева.  На  следующий
день мы  нашли его обугленное тело у  стены  дома,  за которым,  повидимому,
надеялся спрятаться, когда выскочил из горящего танка. Здесь же мы разобрали
камни тротуара, выкопали могилу и похоронили сгоревший экипаж.
     Много лет спустя мой друг Рафаил Нахманович, режиссер Украинской студии
документальных фильмов, поехал снимать киноленту о  войне. Я рассказал ему о
Ванюшке Соловьеве и точно описал,  где находится его  могила. Могилы  в этом
месте  он не нашел.  Но  он  встретился  с подполковником-военкомом, который
обрадовался, узнав, что я жив.
     Военком Алексей Клопов во время боев за Вильнюс был  старшим сержантом,
башнером в  одном  из танков нашей роты. Он начал розыски. Не знаю, нашли ли
останки моего друга. Но на памятнике на военном кладбище высекли имя гвардии
младшего лейтенанта Ивана Соловьева.
     Три дня и три ночи утратили пространственно- временные границы.
     Человеческий  мозг  не  в состоянии полностью  охватить  ужас, название
которому уличные  бои.  Только  отдельные сцены.  Рушатся здания.  Трупы  на
брусчатке.  На  тротуарах.  Истошные  вопли  раненых.  Обрывки  пересыпанной
матюками  солдатской речи. Бессмысленность  потерь.  Вперед, мать вашу  ...!
Если через двадцать минут ты не  возьмешь мне этот ... дом  , застрелю к ...
матери! И брали.
     На третий день не осталось ни одного из семнадцати  человек штурмующего
батальона. Повара,  писари,  ординарцы, связные были вооружены огнеметами  и
брошены в бойню,  чтобы медленно, но неуклонно,  из  дома в дом,  из улицы в
улицу приближаться к реке.
     У нас  не было никакой связи  с бригадой. Даже Варивода  забыл о  нашем
существовании. Я не имел  ни малейшего представления о том, сколько дней или
недель продлятся уличные бои. Я не знал, имеем ли мы право на передышку. Что
оставалось  мне,  "великому полководцу"? Командовать танком непосредственной
поддержки  пехоты. Что  я и  делал,  скупо поддерживая батальон  огнем  двух
пулеметов и тысячу раз взвешивая, могу ли я позволить себе еще один  выстрел
из  пушки.  А  еще  можно  было  гусеницами  давить  орудия,  которые  немцы
установили  на перекрестках. Никто не  отдал мне такого приказа. Но мог ли я
разрешить себе не сделать того, что можно было сделать?
     Я выбирался из танка, приближался почти к самому перекрестку, тщательно
изучал пути подхода, отступления и все промежутки между домами, где возможно
будет найти  укрытие.  Только  после этого  танк  на  максимальной  скорости
наваливался на орудие и тут же отступал, чтобы не попасть под огонь пушки на
соседнем перекрестке.
     Но 12 июля в этой тактике произошел пробой.
     Мы  раздавили  зенитное  орудие и  тут  же слева,  метрах в  пятидесяти
заметили  еще одно. Я  решил, что мы успеем раздавить  его раньше, чем немцы
развернут  это  орудие  на  нас. Так  оно и  получилось.  Но было  бы  лучше
удовлетвориться одной пушкой.
     Мы метались от перекрестка  к перекрестку, давя одно орудие, чтобы  тут
же увернуться от другого, и в конце концов заблудились в путанице улиц.
     Я вытащил карту  города, пытаясь  сообразить, где мы  находимся.  Но не
было ориентира.
     Положение  отчаянное. Почти без боеприпасов.  Горючее на исходе. А  тут
еще на корму танка взобрались два немца в эсэсовской форме. Я бы не  заметил
их, если  бы не  услышал  скрежета  металла  на  крыше командирской башенки.
Сквозь  заднюю  щель я  увидел  немца  и догадался, что  он  пытается чем-то
открыть мой люк. Штыком или большим ножом это можно было сделать запросто.
     Дело в том, что командирский люк тридцатьчетверки спроектировал кретин.
В переднюю половину вмонтирован перескоп. Задняя половина закрывалась, когда
командир тянул ее за ремень, стягивающий две защелки. Обычно мы  воевали, не
закрывая задней  половины люка.  Но в  городе, где тебя обстреливают сверху,
люк  пришлось  закрыть.  При  этом  возникла  другая  опасность.  Если  танк
подобьют, надо выскочить как можно быстрее. В училище на эвакуацию танка нам
давали шесть секунд. За шесть секунд из командирского люка должны выпригнуть
два человека. Чтобы открыть  заднюю створку люка, одной рукой ты тянешь вниз
ремень, стягивающий защелки, второй рукой поднимаешь створку, преодолевая не
только  немалый  вес  двадцатимиллиметровой  брони,  но  также сопротивление
собственной  руки.  Поэтому  еще до того, как мы вступили  в  бой, я  стянул
ремень, отключив таким образом защелки.
     Створка  люка  была  не  закрыта,  а  прикрыта. Немцу надо было  только
подцепить  ее и  поднять.  Что  есть  силы я  ухватился за  ремень и крикнул
стреляющему: "Режь!" Стреляющий полосанул ножом по  ремню. Щелкнули защелки.
Командирская  башенка  стала закупоренной  не  только  для  немцев,  но,  по
существу, и для нас.
     Несколько лет назад я с горечью вспомнил этот люк, и ремень, и защелки,
когда  в  израильском танке "Меркава"  одним мизинцем,  без труда,  я открыл
отлично  сбалансированный люк толщиной не  в  двадцать миллиметров, а раз  в
восемь толще.
     Танк с необычным десантом на корме метался по тесным улицам незнакомого
города. И вдруг я  увидел  церковь, служившую мне ориентиром в  течение трех
дней.  Вон за тем углом нас уже не  достанет ни один снаряд. Мы выскочили на
улицу, которую очистил  от  немцев  наш  родной стрелковый  батальон. И  тут
произошло самое невероятное.
     Через  несколько  минут   артиллерийский  младший  лейтенант,  смущенно
оправдываясь,  рассказывал, почему это  случилось. Пять дней они дрожали при
мысли о немецких танках.  И  вот  на несчастную пушку мчится танк с немецким
десантом на корме. Только смертельная опасность могла подхлестнуть расчет за
считанные  секунды  развернуть орудие  на  девяносто градусов.  Они даже  не
предполагали, что танк может появиться с этой стороны.
     Вот эти секунды и спасли нашу жизнь.
     До  пушки оставалось менее пятидесяти  метров. Механик-водитель  открыл
свой люк и,  почти остановив машину,  выдал такую матовую  фиоритуру,  какую
улицы  Вильнюса  не  слышали со  дня своего  основания.  Эхо аккомпаниментом
прокатилось по  улице. Где-то  вверху  затрещал  автомат.  Пули застучали по
крыше башни и по корме. Танк остановился перед орудием..
     Я  выбрался  через  люк башнера  и  попал в объятия ликующего  младшего
лейтенанта.  Пока  он  объяснял  мне   причину  своей  ошибки,  артиллеристы
взобрались на корму  танка, сняли с убитых  немцев часы, сапоги, выпотрошили
карманы, забрали автоматы.
     Пройдет восемнадцать лет. В Киеве, в ресторане"Динамо", с женой и двумя
приятелями  мы будем  отмечать  торжественное  событие.  За соседним  столом
шестеро крепко выпивших мужчин закончат очередной графинчик с водкой.
     Не  могу  уверить, что им действительно не понравилась  наша  еврейская
компания.  Но  то  ли  по причине  моей повышенной чувствительности к  этому
проклятому вопросу, то ли потому,  что я тоже не был трезв как  стеклышко, я
решил выяснить  отношения  с сидевшим поблизости крепышом, который,  как мне
показалось, сказал что-то неуважительное по нашему поводу, вызвавшее веселую
реакцию за их столом.
     Жена не успела  остановить меня. Я встал и направился к крепышу. Он уже
поднял руку, чтобы  отразить мой  удар. И тут мы оба  одновременно раскинули
руки и заключили друг друга в объятия.
     Бывший артиллерийский  младший лейтенант усадил меня рядом с собой и мы
выпили за встречу.
     -  А где же  твоя  "Золотая звезда"? -  с  недоумением посмотрел  он на
лацкан моего пиджака. Ведь за Вильнюс тебя представили к Герою?
     Он ошибся. К званию Героя меня представили не за  Вильнюс. Но какое это
имело значение? Все равно не дали.
     А  тогда,  в Вильнюсе,  пока башнер телефонным проводом  соединял концы
разрезанного  ремня,  я  спустился  в  полуподвал  к  командиру  стрелкового
батальона и узнал, что им больше не нужна моя помощь. Полк подошел к реке.
     Из полуподвала я выбрался во двор  и вышел на внезапно ожившую улицу. У
танка  собрались люди  в рванной гражданской  одежде с красными повязками на
руках. Партизаны. Наши. У поляков красно-белые повязки.
     Я подошел  к партизанам и с удивлением  услышал, что все они говорят на
идише. С трудом подбирая слова забытого мной языка, я спросил , кто они.
     Боже мой! Они чуть не  разорвали меня  на  куски. Каждый  хотел  обнять
меня. Каждый хотел пожать руку. Мало того, что он командир советского танка,
так он еще а ид!
     Мои  ребята достали бачок,  и мы  вместе с партизанами выпили трофейный
спирт за встречу, за победу.
     Через двадцать лет я буду читать тайно переданную мне книгу "6  000 000
обвиняют",  речь   генерального  прокуроря  Израиля  господина  Гаузнера  на
процессе Эйхмана. И вдруг  на одной из фотографий,  иллюстрирующих  книгу, я
увижу знакомое лицо командира еврейского партизанского отряда.  Из подписи к
фотографии я узнаю имя этого командира - Аба Ковнер.
     А еще через одиннадцать лет после путешествия с женой и сыном по бывшей
Восточной Пруссии, после блужданий по маршруту моих танков,  после посещения
могилы,  в которой,  как считали,  похоронили и меня, хотя  вместе  с  тремя
танкистами  нашего  экипажа похоронили только мои погоны, мы  остановились в
Вильнюсе.
     В поезде из бывшего Кенигсберга я провел бессонную ночь,  перегруженный
воспоминаниями и эмоциями, и сейчас, предельно уставший, я сидел на скамейке
на незнакомой улице чужого Вильнюса.
     Жену  и  сына  удивляли  несвойственная мне пассивность, мое  нежелание
погулять по городу и осмотреть его достопримечательности.
     Я  сидел  спиной  к  новому  зданию из  стекла  и  бетона,  замыкавшему
небольшую  пдощадь.  Жена  сказала,  что это  Дворец бракосочетаний.  Мне не
нравилось это здание, чужеродное  на вильнюсской улице. Мне было неинтересно
или  безразлично, что в нем находится.  Мне хотелось побыстрее  оказаться  у
себя дома, на тахте, с книгой в руке.
     Справа  сквозь  зелень  листвы  проступала   церковь.  Знакомые  детали
волшебным  ключом стали медленно отмыкать  подвалы памяти. Я абстрагировался
от площади,  которой  не  было,  от  замыкающего  ее Дворца  бракосочетаний,
которого не было. Я вдруг увидел улицу такой,  какой она была тридцать  один
год назад.
     Здесь, где  стоит скамейка, на которой мы сидели, был подъезд красивого
дома  в  стиле  барокко. Здесь, в  трех  метрах  от скамейки, мы  похоронили
Ванюшку Соловьева и его экипаж.
     Я вскочил на ноги. Как собака, взявшая след, я быстро пошел по знакомым
улицам. Жена  и сын едва поспевали  за м