у.
     - Рашид Махмудович, это ребята из бронедивизиона, помните,  те, которые
с перевала.
     - Кому сказано? Взять!
     - Давайте пройдемте, - виновато попросил Ведяшкин.
     Делать  было   нечего.  Рядом  с  младшим   лейтенантом  появились  два
автоматчика.
     За  углом  стоял старенький  "газик".  Их  погрузили  в кузов  рядом  с
Ведяшкиным  и  автоматчиками.  Депутат   сел   в  кабину.  Грузовик  пересек
железнодорожные пути и, осторожно перебираясь через ухабы, поехал на восток.
     Через полчаса они остановились перед добротным каменным домом в большом
осетинском селе.
     Депутат поднялся на крыльцо и вошел в дверь, поспешно открытую часовым.
Ведяшкин соскочил из кузова и засеменил за хозяином.
     Минут через  десять,  когда их  ввели  в просторную комнату,  депутат и
смущенный Ведяшкин спускались с крыльца.
     У  стола  стоял  детина  почти  Степанова  роста в  красивом  шерстяном
свитере,  в  синих диагоналевых  галифе, заправленных  в сверкающие хромовые
сапоги.  На спинке  стула висел китель.  Три  кубика на петлицах  с  голубым
кантом  . Малец  знал,  что  старший  лейтенант  в  НКВД  считается  старшим
сержантом.
     Энкаведист подошел  к Степану, не обращая внимания на Мальца ни даже на
его медаль. Минуту он разглядывал солдата,  словно  удивляясь  тому,  что на
свете есть  кто-то  крупнее его самого.  Удар крюком  снизу  откинул  голову
Степана. Мощное тело  ударилось об  стенку. Но тут  же  солдат стал  впереди
Мальца, раньше энкаведиста заметив реакцию командира.
     - Так что? Спекуляции  вам недостаточно? Вы еще посмели поднять руку на
первого  секретаря  Северо-Осетинского обкома партии?  Надеюсь, я  не должен
объяснять, каким будет приговор трибунала? У-у, бляди, девяти грамм жалко на
вас! Я бы вас без всякого трибунала придавил бы своими руками!
     В том же доме,  со двора,  в  комнате, где  тусклый свет двух  коптилок
задыхался в махорочном дыму, у  них выпотрошили карманы, забрали документы и
кисеты с табаком, сняли ремни, медаль, спороли петлицы.
     Недалеко  от  входа  прогремел  пистолетный  выстрел:  служивый  чистил
оружие.
     - Ты что, ... твою мать! Куды ты в пол стреляешь, мать твою ..?  Там же
люди!
     - Будя тебе. Люди. Списанные они. Да я что, нарочно?
     Их  вывели в ночь. Наощупь вниз  по  ступенькам. И  еще  вниз, в подвал
справа от крыльца.
     Смрад  немытых  тел и  прелых портянок. Они наступили на  чьи-то  ноги.
Кто-то  хрипло  матюкнулся. Ничего  не видя, втиснулись  между  спресованной
человечиной. Только  утром  в крохах света, едва проникающего сквозь  щели в
дощатой двери, разобрались, куда они попали.
     В подвале особого отдела 60-й стрелковой бригады двадцать один человек,
приговоренные к смертной казни, ждали исполнения приговора.
     Их  вывели в дворовую уборную, предупредив, что шаг вправо,  шаг  влево
считают  побегом  и  стреляют  без   предупреждения.  Слева  от  уборной  за
вытоптанным  бурьяном  высился каменный забор, иссеченный пулями,  как стены
вокзала за минуту до отступления.
     На завтрак им выдали крохотный кусочек хлеба и манерку жидкой  бурды на
троих. Третьим  подсело  существо, потерявшее человеческий  облик.  Заросшее
лицо  с  ввалившимися глазами  и  руки  были такого же  цвета,  как  грязная
свалявшаяся солома, служившая подстилкой. Жрать хотелось невыносимо.  Но вид
руки, поспешно погрузившей  ложку в манерку, остановил Мальца и Степана. Они
проглотили хлеб и постарались не думать о еде.
     Приказ 227  дивизиону зачитали еще  в  июле. Приказ  -  ни  шагу назад.
Правильный приказ. Но когда после завтрака вывели  их компаньона по котелку,
слегка  упиравшегося,  размазывавшего  грязные  слезы, когда  залп,  прервав
истошный вопль, прогремел, казалось, над самым ухом, дикий страх, несранимый
ни с чем в
     его  переполненной  страхами  жизни,  сковал  сердце  Мальца  стальными
обручами.
     Стало  так тихо,  словно залп вобрал в  себя  все существовавшие в мире
звуки.
     Жизнь медленно возвращалась в подвал. Зашуршала солома.  За дверью тихо
матюкнулся часовой,  помолчал и добавил: "Помилуй мя,  Господи". Шопотом  им
рассказали историю  растрелянного  старшего политрука. Он  спорол  с  рукава
звездочку, выходя из окружения. Знал, что немцы не берут в плен комиссаров.
     Вторым  расстреляли командира пулеметной  роты. И  в этом  случае Малец
считал приговор справедливым. Под Плановской он со Степаном чудом выбрались,
когда  пехотинцы  внезапно,  без  предупреждения  отступили,  бросив  четыре
целеньких пулемета. Все справедливо. Но почему же так страшно?
     К  ним  подсел  тощий  нацмен.   Вместо  обуви  растерзанные  портянки,
перевязанные бичевками.
     - Послушай, я тебя узнал. Мы с тобой, помнишь, воевали под Дакшукино. Я
еще  удивлялся,  панимаешь,  что  разведчиками командует  совсем, панимаешь,
ребенок. - Он ткнул грязным  пальцем  в дырку над  карманом  гимнастерки.- У
тебя  еще  была  медаль "За отвагу".  Помнишь, я Садыков?  Младший лейтенант
Исмаил Садыков.
     Да,  он вспомнил ночь  под Дакшукино.  Он  вспомнил  смелого  и  умного
младшего лейтенанта. Его-то за что? Тоже какая-нибудь патока?
     Увы,  все  было  намного  страшнее.  В  то  утро,  когда  они  оставили
Дакшукино,  Садыков  был  контужен  и  попал  в  плен.  У Мальца  не было ни
малейшего сомнения в  том, что такие  бойцы, как Садыков, в плен не сдаются.
Он слушал рассказ младшего лейтенанта о побеге из плена. Можно ли сравнить с
их перевалом то, что пережил этот герой?
     - Почему же вы не рассказали это трибуналу?
     - Я, панимаешь, хотел, но они даже слушать не стали. Я,  панимаешь,  не
боюсь умереть. Я столько раз  умирал, панимаешь, что мне уже не  страшно. Но
отцу сообщат, что у него сын изменник родины. Он этого не перенесет. У меня,
панимаешь, очень хороший отец. Кроме вас двоих, отсюда никто не выйдет. А вы
здесь случайно. Вы не из нашей бригады, панимаешь. Во имя Аллаха прошу, если
вас  не  убьют,  напиши  моему отцу  то, что  я  тебе  рассказал. -  Садыков
несколько раз повторил адрес отца. - Напиши, панимаешь.
     Младшего  лейтенанта расстреляли  десятым.  В  тот  день больше не было
казней.
     На  рассвете следующего дня снова "шаг  вправо, шаг влево..."  Каменный
забор  за  вытоптанным бурьяном высился  еще более зловеще, чем вчера. Бурые
пятна спекшейся крови  на камнях  и  на  земле. Хотелось  побыстрее скрыться
пусть даже в вони подвала.
     Еще до завтрака выводящий распахнул дверь.
     -  Из 42-го  дивизиона  бронепоездов которые,  на выход! Малец и Степан
молча  кивнули остававшимся. Так  ушли  почти все  десять  вчерашних. Ноги с
трудом  отрывались  от грязной соломы. Подъем  на перевал  без  веревок, без
альпенштоков, с  поклажей оружия и боеприпасов на стонущих от боли плечах не
был таким крутым, как шесть каменных ступеней, поднимавшихся к ...
     Рядом с энкаведистом во дворе стоял начальник особого отдела дивизиона.
     Многотонные  путы  мигом свалились  с ног, когда старший лейтенант едва
заметно подмигнул  им.  Он пожал  руку своему  пехотному коллеге и  страшным
голосом пригрозил примерно наказать этих мерзавцев.
     Чувство  освобождения  пришло  только  в  кузове  родного  дивизионного
"студебеккера".  Особист  заговорил  лишь  тогда,  когда  село  скрылось  за
поворотом дороги:
     - Ну  и  работенку  вы  нам  задали.  До  самого  командующего пришлось
добираться, чтобы выцарапать вас отсюда.
     - А медаль возвратили?
     - Ну и дурак. Скажи спасибо, что тебя возвратили.
     Спустя четыре дня  Степан каким-то образом все-таки вынес  из немецкого
тыла своего раненого командира.
     Малец лежал  в госпитале в  Орджоникидзе. Широкое окно палаты обрамляло
Казбек, до  которого, казалось, можно дотянуться  рукой.  В безоблачные  дни
бабьего лета ослепительно  сверкала снежная шапка, и в  памяти высвечивалось
не  то, что случилось совсем недавно, а снег на перевале, красивый  и тихий,
словно  не  было войны.  Какое-то  защитное  устройство  спасало  Мальца  от
воспоминаний о  двух ночах и дне  в особом  отделе 60-й  стрелковой бригады.
Только обида за потерянную медаль, ноющая сильнее раны, ненадолго возвращала
его в смрадный подвал.
     Фронт  приближался  к  городу.  Раненых  эвакуировали   в  тыл.  Мальца
направили в Баку. Но в санитарном вагоне чокнутый лейтенант пристал к нему с
просьбой  поменяться направлениями. В  Баку, видишь  ли, у  него девчонка. В
Кировобаде, правда, родители, но ему очень хочется в Баку.
     Кировобад! "Во имя Аллаха прошу тебя, напиши моему отцу то, что  я тебе
рассказал".
     В Кировобаде отец Исмаила Садыкова. Ладно, пусть лейтенант едет к своей
девчонке.
     В  госпитале  в  Кировобаде  Мальца  почему-то поместили в  двухместную
палату, в которой уже лежал старый военинженер первого ранга.
     Военинженер  никак  не  мог  вспомнить,  откуда ему  знакомо лицо этого
пацана.  Определенно  знакомо. Он даже  помнит,  что впервые увидев  пацана,
обратил внимание на явное несоответствие: грустные глаза на веселом лице.
     Сволочи! Напрочь память отшибли. А  какая была у него память! Почти как
у  этого  Мальца,  из  которого  стихи  вылетают,  как  длинные  очереди  из
скорострельного пулемета. Забавный пацан. Где же все-таки он его видел?
     К середине  ноября  Малец  уже мог писать.  Белый лист лежал перед  ним
нетронутый, как заснеженная терраса на перевале, на которую ни немцы ни наши
не решались спуститься. Как начать? "Уважаемый тов. Садыков"? Или "Уважаемый
отец Исмаила"?
     Или... Спросить  бы у полковника. Но чорт его знает почему, не хотелось
затевать разговора на эту тему.
     Как-то после обеда он выклячил  у кладовщицы свой танкошлем и сапоги, и
прямо  так,  в госпитальном халате  пошел  по знакомому адресу.  Добро,  дом
Садыковых был недалеко от госпиталя.
     Военинженер первого ранга тоже собрался писать письмо. Он извлек из-под
подушки  планшет  и, раскрыв  его,  увидел  драгоценный  документ  -  слегка
потертую на сгибах  газету, в которой среди военачальников, верных  высокому
долгу, значилась и его фамилия.
     Военинженер  осторожно развернул газету. С первой страницы,  застенчиво
улыбаясь, смотрел  на него Малец,  герой перевала.  Так  вот  откуда он  его
знает!
     Провожаемый старым Садыковом, Малец подошел к госпиталю. Никогда еще на
него  не  наваливалась  такая  тяжесть.  У  проходной  Садыков  подарил  ему
плетенную корзину с хурмой.
     - Спасибо тебе,  сынок. Может быть, когда ты станешь отцом, ты поймешь,
какое дело ты сделал. Да благословит тебя Аллах, сынок. Приходи к нам.
     Военинженер первого ранга  поблагодарил  Мальца за хурму и с удивлением
посмотрел на увесистую корзину.
     - Откуда у тебя такое богатство.
     Серным смрадом преисподни, в которой он находился более трех лет, вновь
дохнуло на него  из рассказа Мальца о подвале особого отдела 60-й стрелковой
бригады.  Только  в  ноябре 1941  года,  когда  профессор  военно-инженерной
академии понадобился фронту  под Москвой, его извлекли из ада. Под бомбежкой
и  во  время  обстрелов он боялся  своего  страха.  Он  боялся возвращения в
преисполню,  если  обычный  страх  живого существа перед угрозой уничтожения
окажется сильнее страха снова оказаться в аду.
     Военинженер  первого  ранга  задумчиво посмотрел  на свои изуродованные
ногти и спросил:
     - Скажи-ка, сынок, положа руку на сердце, там, на перевале, ты понимал,
какой подвиг ты совершаешь?
     - А как же, конечно, понимал.
     Но,  встретив  добрый взгляд  сидящего  на  койке старика, он  смущенно
улыбнулся и добавил:
     -  Если, положа  руку  на сердце, товарищ полковник, мне и в  голову не
приходило, что я получу медаль "За отвагу". Да все равно у меня ее нет.
     Военинженер поежился, запахнул  халат и уже было открыл рот, чтобы дать
Мальцу  добрый совет - держать язык  за  зубами и никому  не  рассказывать о
Садыкове. Но тут же он резко осадил  себя.  В отличие от Мальца, военинженер
первого ранга знал, что такое опасность.
      1987 г

ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА
     Русское подворье в Иерусалиме...  Каждый раз, когда я  пересекаю его, в
моем сознании (или в  подсознании?) включается какое-то смутное  устройство,
то ли проецирующее пережитое на трехмерный экран будущего, то ли соединяющее
каким-то невероятным способом знакомое предстоящее с реальной цепью
     прошедших встреч.
     Каменный собор похож на десятки виденных. Поэтому воспоминания могли бы
быть о  детстве, о теплом запахе  пыли,  слегка прибитой  куриным дождем,  о
сладостном вкусе  недозревших оскомино-кислых слив, сворованных в  церковном
саду. Воспоминания могли бы быть о скитаниях по старым русским городам, о
     неутолимой  жажде  приобщения к  прекрасному и невольном  приобщении  к
чужим святыням.
     В конце концов, воспоминания могли бы быть  о  событии, поведанном  мне
Ицхаком.
     Как-то  на Русском  подворье он  случайно  встретил батюшку,  при  виде
которого  у Ицика мучительно  заныла челюсть со вставными  зубами. Тогда,  в
1945 году, уже  после первых пыток Ицхак был готов подписать  что угодно. Но
следователь  товарищ капитан  Проваторов  не удовлетворялся подписью. Пытать
доставляло ему  огромное удовольствие. И вот  сейчас на  Русском подворье  в
Иерусалиме Ицхак встретил своего палача в церковной рясе.
     - Капитан Провоторов! - окликнул его Ицхак.
     Батюшка служиво оглянулся на оклик, тут же спохватился, сделал вид, что
оклик  его  не  касается, отвернулся  и,  подобрав  рясу,  офицерским  шагом
заспешил  к собору. Ицхак  бросился за ним. Но батюшка скрылся  за  дверью и
запер ее изнутри.
     Ицхак  колотил  кулаками, ногами.  Лицо  его  исказилось  от бешенства.
Собралась  толпа.  Срываясь  с  иврита на  русский  мат, Ицхак  рассказал  о
батюшке-капитане.
     Зазвенели разбитые  стекла.  Полиция арестовала  хулиганов.  В  полиции
Ицхак  продолжал бушевать.  Потребовал  немедленно  вызвать  следователя  из
Службы Безопасности.
     Следователь  появился почти немедленно, повидимому, уже осведомленный о
происшедшем.  Когда   Ицхак,  возмущенно  размахивая  руками,   рассказал  о
изощренном  садизме капитана  Провоторова, следователь.спокойно  извлек  две
фотографии - Провоторов в форме майора МГБ и он же в церковном облачении.
     Ицхака тут же освободили, объяснив ему, что это такое - дипломатические
отношения с великой державой и законность в демократической стране.
     Говорят,  после  этого  происшествия   в   Иерусалим  стали   присылать
священослужителей,  в которых  никто  из  израильтян  уже не  узнавал  своих
истязателей.
     Нет, не это. Другое вспоминаю я, проходя по Русскому подворью.
     21-й  учебно-танковый полк в  заштатном грузинском городке  Шулавери на
скорую руку  испекал из  призывников танковые экипажи. Из госпиталей в  полк
попадали  раненые  танкисты, чтобы  влиться  в маршевые  роты,  каждый  день
отправляемые на фронт.
     Только через пять месяцев мне должно было исполниться восемнадцать лет.
Но на сей раз,  в отличие от первого  ранения, возвращение в  армию обошлось
без особых затруднений.
     Впервые  за  всю  службу  в  армии  в  21-м  УТП  я  почувствовал  себя
ограбленным и униженным. И  в начале  войны, и  в  прошлом году, и  сейчас в
январе 1943 года патриотизм,  долг, назовите это  как хотите, неумолимо гнал
меня  на  фронт.  Возможно,  сейчас,  после  двух  ранений  к  этому  слегка
примешивалась боязнь
     обнаружить  свою трусость. Впрочем, это особая  статья.  В ту пору  мне
казалось, что патриотизм движет поступками любого  солдата  в  21-м УТП.  Но
командование полка,  повидимому, на патриотизм не уповало, считая, что голод
- более надежная эмоция.
     Незадолго до последнего ранения я увидел, как собаки  с минами на спине
бросаются  под  немецкие танки. Проводник собак Коля Аксенов рассказал мне о
методах дрессировки. Несколько дней несчастная  собака воет от голода. Затем
ее  спускают  с цепи.  Под  днищем  учебного танка  прикреплен кусок пахущей
колбасы. Собака  с  грузом  на спине рвется под  танк.  Этот прием повторяют
несколько раз. За пару дней до предполагаемой немецкой атаки собак перестают
кормить.  Как  только  появляются   танки,  к   спине  собаки  прикрепляется
противотанковая  мина. Снимают поводок.  И  несчастное  животное мчится  под
немецкий танк за обещанной колбасой. Результаты я видел.
     По такому же методу воспитывали  патриотизм в 21-м УТП. От голода разве
что не пухли. А ветераны,  поступавшие  из госпиталей, рассказывали, что  на
фронте погибают, конечно, но не от голода.
     В тот вечер в тускло освещенной столовой, давясь  от  отвращения, я  ел
какое-то варево из немолотой заплесневевшей кукурузы.  Стол, хотя его слегка
поскоблили перед ужином, казался покрытым блевотиной.
     Я увидел его  в толпе "закрывающих амбразуру своим телом". Так называли
несчастных,  клянчивших  у окна раздачи добавку этого кукурузного говна. Его
нельзя  было  не  заметить. В толпе  попрошаек  он  выглядел как  удод среди
воробьев.  Темно-золотой чуб  выбился из-под танкошлема, нависая над  правым
глазом.  Большой красивый  нос.  Четко  очерченные полные  губы,  рвущиеся в
улыбку. А  главное  - глаза!  Черные-черные.  С  этаким  воровским прищуром.
Ресницы густые, длинные, шелковистые.  И  ощущение  - подкинь сейчас  помдеж
полмиски  тухлой  кукурузы, этот  парень отколет такую чечотку,  что мрачная
столовая превратится в праздничный зал.
     Определенно, я  где-то  встречал этого танкиста.  Но где? Он отошел  от
окна  раздачи,  матюкаясь,  и недовольно  посмотрел на  меня,  свидетеля его
бессмысленного позора.
     - Славянин, где это я встречал тебя?
     Ресницы описали дугу, окидывая меня взглядом с ног до головы.
     - Не, я тебя не встречал.
     Разговорились.  Стали задавать  друг  другу  вопросы.  Выяснилось,  что
воевали мы  в разных частях. В госпиталях тоже не могли  встретиться. Откуда
же так знакомо мне его лицо?
     - А родом ты откуда будешь? -спросил он.
     Я ответил.
     - Не, не бывал я в твоих краях.
     - А ты откуда?
     - Терский я казак. Из Муртазово. Слыхал такое?
     - Муртазово? Сторожка на южном переезде?
     Как током хлестнуло его. Глаза распахнулись, стали огромными.
     - Привет тебе, Александр, от мамы. Я был у нее в октябре.
     - Как это в октябре? Немцы-то ведь заняли Муртазово в сентябре?
     Вырвавшись из вони столовой в мокрую темноту Шулавери, я рассказал ему,
слушавшему с  затаенным дыханием, что случилось со  мной три месяца назад по
ту сторону Кавказского хребта.
     Задание  сперва  казалось   не  очень  сложным:  добраться  до  станции
Муртазово  и   установить   связь   с   партизанским   отрядом,   вернее,  с
подразделением  НКВД,  оставленным в  немецком  тылу.  И  только. По занятой
противником  территории предстояло  пройти  не  более  десяти километров.  А
местность мы знали, как свою ладонь - только недавно отступили оттуда.
     Как и обычно,  пошел  со  мной  Степан  Лагутин,  молчаливый  алтайский
охотник. При весе более ста двадцати килограммов и двухметровом росте он мог
бесшумно  пройти по хворосту.  Юркий вороватый  Гутеев сам напросился на это
задание.  Четвертой  пошла   Люба   с  новенькой  английской  радиостанцией,
поступившей к нам через Иран.
     В  черной темноте,  угадывая  напряженно следившие за мной глаза, я  ни
словом  не  упомянул о том, что Люба была  моей  недосягаемой звездой,  моей
мукой.  Она  была невероятно  красивой.  Во  всяком  случае, такой  она  мне
казалась. Ей  уже  исполнилось  восемнадцать  лет, и я, вероятно, казался ей
пацаном.  Положение  командира  не  позволяло  мне  даже  ненароком  открыть
клокотавшие во мне чувства. Капитан  Жук назвал  меня собакой на сене, когда
однажды  я чуть не  пристрелил его, увидев,  как он повалил  Любу на  гальку
железнодорожной насыпи.
     Не  рассказал  я,  что,  пробираясь  по  немецким  тыла