ной. Я показывал им окна, из которых
стреляли немецкие пулеметы.  Я показывал перекрестки, на которых нам повезло
раздавить немецкие пушки.
     Я  шел к подворотне,  войдя  в которую, справа я найду  полуподвал, тот
самый, командный пункт стрелкового батальона.
     Жена по диагонали пересекла двор и окликнула меня из проезда:
     - Посмотри, вот след твоего танка.
     С  двух  сторон в кирпичных стенах  проезда я увидел глубокие  борозды,
пропаханные надкрылками моего танка.
     Из ворот  мы  вышли  на улицу, поднимавшуюся к знакомой  церкви. К  ней
примыкала пересекающая улицу  арка. За  ней  должна  быть тесная площадь. Но
площадь оказалась просторной, открытой. Я не узнавал ее.
     Пожилая женщина неохотно ответила на мой вопрос. Да,  она местная,  да,
она  знает,  да,   вон   на  том  месте,  замыкая   площадь,  стоял  большой
четырехэтажный дом.  А  вот  здесь,  слева  от церкви, во время  войны  было
еврейское гетто.
     Женщина  ушла.  Жена  и  сын молчали,  оставив  меня  наедине  с  моими
воспоминаниями.
     Значит,  пять  дней  я  воевал в  еврейском  гетто,  не  имея  об  этом
представления? Значит, не случайно пришли сюда еврейские партизаны?
     Все не случайно. Даже в пекле уличных боев была, оказывается,  какая-то
закономерность, будившая мою генетическую  память. Летом 1975 года я уже был
евреем. Я уже понимал. А тогда...

     Утром 13 июля утихли бои.
     Не   знаю,   почему  именно   ко   мне   пехотинцы   привели   пленного
гауптштурмфюрера. Целенького. Со всеми регалиями,  даже с  небольшой золотой
свастикой на левом лацкане кителя. По знакам  различия я  определил,  что он
танкист. Солдат вручил мне  его документы. Я сел на каменную тумбу и стал их
просматривать. Командир  танкового батальона в дивизии  СС. Гауптштурмфюрер?
Не может быть! Гауптштурмфюрер - это гауптман, капитан.
     Структура эсэсовской танковой  дивизии была  мне знакома до  мельчайших
подробностей.  В  дивизии  только  один  танковый  полк,  состоящий из  трех
батальонов. В  каждом  батальоне  танков  больше, чем  в  советской бригаде.
Командиром батальона  должен быть  полковник,  а передо мной  стоял капитан.
Много орденов, пожилой  (1913 года  рождения, то есть  - тридцать один год),
командир эсэсовского танкового батальона, и всего лишь гауптштурмфюрер.
     - Зецен зи зих, битте, - указал  я ему на соседнюю тумбу. Эта фраза еще
не вызвала у меня языковых затруднений.
     И вот, мобилизовав эти  "обширные" знания, я  начал допрос,  на который
меня  никто не уполномочил.  Посто  было  очень  любопытно, каким образом  в
Вильнюсе оказался командир танкового батальона дивизии "Викинг".
     Гауптштурмфюрер с насмешкой наблюдал за тем,  как мучительно я подбираю
слова,  чтобы сконструировать  фразу,  и  вдруг ответил на вполне  приличном
русском языке.
     Оказалось, что часть танков немецкого батальона  выскочила из окружения
северо-западнее Вильнюса. Его танк "Т-6", "Тигр", был подбит, а он  вместе с
двумя членами экипажа вернулся в город. Он австриец, родом из Вены, учился в
университете.   В   1933    году   из    идейных   соображений   вступил   в
национал-социалистическую партию.
     - А вы знаете, что я еврей? - с вызовом спросил я.
     - Ну и что?  Я знаю, что  вы из Второй гвардейской  танковой бригады, и
догадываюсь,  что вы  коммунист. Этого уже достаточно, чтобы вас убили, если
бы вы попали в наши руки. То, что вы еврей, уже ничего не прибавило бы.
     - Но вам-то добавляет  унижения, что вас, фашиста, допрашивает  еврей и
что ваша жизнь сейчас полностью в моих руках? Кстати, почему бы мне не убить
вас? Вы на моем месте, надо полагать, не раздумывали бы?
     - Большего унижения,  чем  отступление из-под Витебска,  а  до этого  -
из-под Москвы, мне уже не пережить. Большего разочарования, чем крах идеи, у
человека  быть  не может.  А то,  что вы еврей,  для  меня  лично  не  имеет
значения.  Большинство  моих друзей  в  Венском университете  были  евреями.
Нескольких  из них после  тридцать  восьмого года мне удалось  переправить в
безопасную эмиграцию. Некоторые не хотели поверить моему предвидению, во что
выродится идея национал-социализма. Увы,  все эти  социализмы, и национал- и
марксистско-ленинский, - клок сена на  оглобле повозки, в которую  запряжена
подыхающая кляча. Приманка для идиотов.
     Я  схватился  за   парабеллум.   Гауптштурмфюрер  слегка   улыбнулся  и
продолжал:
     - Вам,  повидимому,  нет  еще  двадцати  лет.  В  вашем возрасте  и,  к
сожалению,  даже  позже   я  тоже   слепо  верил.   Я  видел,  как   идейных
национал-социалистов   оттирает   всякая   шваль  -   люмпены,   карьеристы,
уголовники.  Вас ведь  удивило,  что я всего  лишь гауптштурмфюрер.  Честным
людям нет места при любом социализме. Убьете вы меня или не убьете, для меня
все  кончено. Германия  кончена. Даже ваш фюрер  завершил бы это, уложив еще
несколько миллионов  иванов. Но  ваши союзники высадились пять недель назад.
Это ускорит  конец. Обидно. Но  еще  обиднее,  что одна  фашистская  система
побеждает другую.
     Я снова откинул клапан кобуры пистолета.
     -  Если вы уцелеете в этой бойне, у вас еще будет возможность убедиться
в справедливости  моих слов. И поверьте мне,  вы перетанете  гордо заявлять,
что  вы еврей. Фашизм  всегда фашизм. Коричневый или красный. Увидите, какой
антисемитизм  расцветет  в  вашей  стране.  Обидно, что  социализм  оказался
химерой.  Но  существуют законы  природы, и  против  них не попрешь.  Нельзя
создать перпетуум-мобиле.
     Личность моя раздваивалась. Этот гнусный фашист клеветал на мою родину,
на мою святыню, за которую я  шел в бой. Мне  хотелось тут же застрелить эту
гадину. Но  вместе с  тем  непонятная,  непозволительная,  подлая симпатия к
сидевшему напротив меня человеку демобилизовала во мне все то, без чего  мой
танк был бы просто грудой бесполезного металла.
     Мне  стало стыдно,  что я такой  слюнтяй,  что  я  сейчас не мог нажать
спусковой крючок парабеллума. Я приказал солдатам увести его в штаб полка.
     Сделав несколько шагов, гауптштурмфюрер остановился:
     - Младший лейтенант, возьмите это на память.
     Он  протянул мне автоматическую ручку удивительной красоты - красную, с
вкраплениями перламутра, с изящным золотым  пером,  с золотым кольцом вокруг
колпачка  и таким  же держателем. Как она не попала  в поле  зрения  славян,
взявших его в плен?
     Экипаж обогатился более существенными трофеями - консервами и водкой.
     Мы  завтракали, когда вдруг появился  забытый нами  Варивода и приказал
танку следовать в фольварк, из которого взвод спустился в Вильнюс.
     Накрапывал  теплый дождик. Танк перевалил  через железнодорожные пути и
медленно поднимался по уже знакомой улице мимо кладбища.
     Я был пьян.  От водки. От  сознания, что выжил  в пятидневном  аду.  От
силы, прущей из каждого мускула.
     Общевойсковой капитан поднятой рукой остановил мою машину.
     - Гвардии младший лейтенант, это вы командир взвода?
     -Я.
     -  С  вами  хочет  побеседовать  товарищ  Эренбург,  -  капитан   ткнул
указательным пальцем в сторону кладбища.
     На  мраморной плите  сидел Илья Эренбург в черном,  блестящем  от дождя
немецком  плаще.  Напротив  сидел  немецкий  генерал.  Несколько   солдат  с
автоматами охраняли эту группу.
     Илья  Эренбург!  Как мне  хотелось поговорить с  ним! Пламенные  статьи
Эренбурга и "Василий Теркин" Твардовского  воевали  рядом  со  мной.  И  вот
сейчас, здесь, в нескольких метрах от меня настоящий, живой Илья Эренбург  и
почему-то хочет побеседовать со мной.
     Откуда мне было знать, что  вчера  в  Москве  прогремел салют -двадцать
залпов из двухсот двадцати  четырех орудий в честь взятия Вильнюса.  Эх, мне
бы двадцать выстрелов из одного  моего  танка! Уверен, что салют не  стал бы
менее громким, если бы стреляли только двести двадцать три орудия„.
     Но  это  я так  думаю сейчас.  В  ту  пору  подобная  крамола  не могла
забраться  под мой пропыленный и промасленный танкошлем.  И  конечно,  я  не
знал, что  в приказе Верховного главнокомандующего среди  особо отличившихся
частей назвали Вторую отдельную гвардейскую танковую бригаду и добавили к ее
многочисленным  титулам  звание  Вильнюсской  за  то,  что  из  восемнадцати
танковых взводов бригады воевал только один,  а еще точнее - из  шестидесяти
пяти воевало только три танка. Уверен, что Верховного главнокомандующего  не
волновали подробности, которых он к тому же  не  знал. Но дотошный Эренбург,
наверно, знал. И может быть, именно поэтому он хотел побеседовать с  младшим
лейтенантом.
     А  уж как младший  лейтенант хотел побеседовать с Эренбургом! Прочитать
бы ему мои стихи. Но ведь я же, свинья, надрался. От меня же разит водкой на
километр. И гимнастерка моя заправлена в брюки. И парабеллум торчит на пузе.
Не стану же я объяснять Эренбургу, что в танке нельзя иначе.
     Эренбург  посмотрел  на  меня   из-за  кладбищенской  ограды  грустными
еврейскими  глазами.  Мундштуком трубки, как крюком, он оттянул и  без  того
оттопыренную нижнюю губу.
     Мне так хотелось подойти к нему!
     - Виноват, товарищ капитан, мне приказано немедленно прибыть в бригаду.
     К сожалению,  капитан, повидимому, не знал,  что исполняется  последний
приказ. Он даже не повторил приглашения.
     Много  лет я укорял себя  за малодушие.  Иногда я представлял себе, как
эта встреча могла повлиять на мою судьбу.  Только значительно позже я понял,
что  все  должно было быть, как случилось. И  пять дней штурма в Вильнюсском
гетто.  И  встреча  с  евреями-партизанами.  И  потом,  через  две   недели,
оцепенение  в Девятом  форту в  Каунасе,  когда  я стоял перед горой детских
ботиночек и слезы, как расплавленная  лава, текли из  моих глаз. И сбывшееся
пророчество гауптштурмфюрера, которого  случайно, как мне показалось,  я  не
пристрелил.
     Все должно было  случиться, как случилось, чтобы сегодня  я вспоминал о
Вильнюсе у себя дома, в Израиле.
      1990 г.

ПОСЛЕ БОЯ
     Запахло жженной резиной.  Мы  выбрались из  танка  и  осмотрели  катки.
Сапоги утопали в месиве горячего песка и хвои. Широкие лапы сосен, клейкие и
душные, подталкивали нас в спину.
     Так  и есть -  горят резиновые бандажи. Доконали их  песчаные  просеки.
Надо перетягивать гусеницы. Собачья жизнь.
     Подъехал второй танк. Леша соскочил с надкрылка и подошел к нам.
     - Помочь?
     Ну и видок у него! Лицо словно высекли из серого песчаника. Комки грязи
в уголках глаз. Мы тоже не чище. Марш  - это не свадебное путешествие. Но не
в пыли дело. И не  в усталости. Такая тоска на его лице -  посмотрит птица и
умолкнет. Тяжело нам далась эта ночь. В бригаде только вдвоем мы остались из
нашего  выпуска. А было восемнадцать свеже  испеченных младших  лейтенантов.
Затоскуешь.  Следа не  осталось у него  от недавней радости. Три  года  Леша
ничего  не знал  о маме. После  освобождения  Одессы  они нашли друг  друга.
Никого,  кроме Леши, у  нее нет.  Он ей  денежный  аттестат  выслал.  Как не
радоваться? Но сейчас у него такое лицо...
     - Помочь, спрашиваю?
     Уже не  усталость, а изможденность.  Какой из него помощник? Еле стоит.
Жидковат он  для  танкиста. В  училище на занятиях по боевому восстановлению
машин, когда приходилось поднимать тяжести, я всегда старался подсобить ему.
И экипаж у него  не  то,  что мои  битюги. Завалиться бы  им сейчас минут на
шестьсот. Действительно, это не свадебное путешествие.
     - Что  ты  уставился на  меня, как  старшина  на обворованную каптерку?
Помочь тебе, что ли?
     - Нет, не  надо,  Леха.  Ты  лучше поезжай  потихонечку. Может на малой
скорости сохранишь  бандажи. Выберешься из леса - не торопись. Через полчаса
я тебя догоню.
     Танк объехал нас, ломая подлесок, и, тихо шлепая траками, ушел в густую
духоту просеки.
     Мы  разделись  почти  догола  и  стали натягивать  гусеницу.  Вчетвером
раскачивали тяжелое бревно, как тараном, что есть силы ударяли им по ступице
ленивца, а механик-водитель в это время, лежа на спине внутри танка,  кряхтя
от натуги, затягивал гайку ключем-трещеткой.
     Мы  проклинали  немцев,  комаров,  войну  и   натягивали  гусеницу.  Мы
проклинали немцев,  конструкторов  танков,  в мать  и  перемать и натягивали
вторую гусеницу. Потом увязали бревно.  Всласть до крови расчесали комариные
укусы, выпили  остатки воды из бачка. Надели гимнкастерки и поехали догонять
Лешкину машину.
     Лес оборвался  внезапно. А с ним -  и песок. Узкий  утоптанный проселок
петлял между  фольварками,  между копнами  убранной ржи.  Механик  нажал,  и
тридцатьчетверка понеслась мимо запыленных посадок, мимо  крестов с распятым
Иисусом,  мимо игрушечных льняных полей, мимо картофельных огородов и чистых
лужаек, на которых спокойно паслись коровы. Живут люди! В  Белоруссии такого
не увидишь. Там немцы уничтожили все подчистую.
     Лешина машина стояла за поворотом. Трудно поверить, но мне  показалось,
что тридцатьчетверка ссутулилась, втянула башню в плечи,  словно подбитая. А
ведь до войны было еще далеко, километров пятнадцать, пожалуй.
     Я сразу ощутил беду. И вспомнил Лешино лицо там, в лесу, на просеке.
     А тут еще  "виллис"  отъехал - заметил я его,  почти вплотную подойдя к
танку. Но мне было не до "виллиса".
     Башнер  привалился к  кормовой  броне и плакал навзрыд.  Лешкин башнер,
весельчак и матерщиник. Даже наши десантники считали его сорви-головой.
     Стреляющий еле выдавливал из себя слова:
     - Умаялись мы. Вздремнули.  А механик тихо плелся.  Как вы приказали. А
за нами увязался генеральский "виллис". Кто его знал? Дорога узкая. Никак не
мог обгнать.  А как  объехал, остановил  нас и давай  драить.  Кто, говорит,
разрешил вам дрыхнуть на марше? Почему, говорит, нет наблюдения? Целый  час,
говорит, проманежили меня.  А какой там час? Вы же  сами знаете,  только  из
леса выехали. Лейтенант, значит, виноват, мол, всю ночь в бою, устали. А тот
говорит  - разгильдяи! Почему,  говорит, погоны помяты? Почему  воротник  не
застегнут? И давай, значит,  в мать и в душу. А лейтенант и скажи, мол, мать
не надо  трогать. За матерей, мол, и за родину воюем. Тут  генерал  выхватил
пистолет  и...  А  те  двое,  старшие  лейтенанты,  уже,  поди,  в  мертвого
выстрелили, в лежачего. А шофер ногами спихнул с дороги. Пьяные, видать.
     - А вы чего смотрели?
     - А что мы? Генерал ведь.
     - Какой генерал?
     - Кто его знает? Генерал. Нормальный. Общевойсковой.
     Леша  лежал  ничком  у   обочины.  Щупленький.  Черные   пятна   крови,
припорошенные  пылью,  расползлись  вокруг  дырочек  на  спине  гимнастерки.
Лилово-красный  репей  прицепился  к  рукаву.  Ноги  в  сапогах  с  широкими
голенищами свалились в кювет.
     Я держался за буксирный  крюк. Как же это?.. Столько атак и оставался в
живых.  И  письмо  от мамы. И аттестат ей  послал. И  в  училище на соседних
койках. А как воевал!
     Ребята  стояли молча. Плакал башнер, привалившись к броне. Я смотрел на
них, почти ничего не видя.
     - Эх, вы!  Генерал! Сволочи  они! Фашисты!  - Я  рванулся к танку.  Как
молнией хлестнуло мой экипаж. Миг - и все на местах, быстрее меня. Я даже не
скомандовал.
     Взвыл стартер.  Тридцатьчетверка, как сумасшедшая, понеслась по дороге.
А "виллис" уже едва угадывался вдали.
     Нет, черт возьми! Чему-то научила меня война! Я раскрыл планшет. Родная
моя километровка! Дорога сворачивала влево по крутой дуге.
     Мы рванули напрямую по стерне.
     Я думал, что  из меня вытряхнет душу. Обеими  руками я  вцепился в  люк
механика-водителя. Прилип к броне. Вот еще раз так тряхнет,  оторвет меня от
надкрылка  и швырнет  под гусеницу.  Но я держался  изо всех сил. Держался и
просил Бога, дьявола, водителя, мотор - быстрее, быстрее,  быстрее! Ага, вот
они - вязы! Дорога! Быстрее! Быстрее!
     Не успели.
     "Виллис" проскочил  перед  нашим  носом.  Я даже  смог разглядеть  этих
гадов. Где-то мне уже встречалась лоснящаяся красная морда генерала. А эти -
старшие  лейтенанты! Что, испугались, сволочи?  Страшно?  Ишь, как  орденами
увешаны.  В  бою,  небось, не  доживешь до такого иконостаса. Пригрелись под
генеральской жопой,  трусы проклятые! Страшно, небось, когда гонится за вами
танк?  Даже свой. В экипаже вас научили  бы прятать страх на самое дно вашей
подлой душонки!
     Мы  пересекли  дорогу.  "Виллис"  оторвался от  нас  метров  на двести,
вильнул вправо и скрылся за поворотом. Пока мы добрались  туда, "виллис" был
почти над нами, на следующем витке серпантина, взбиравшегося на плоскогорье.
Точно, как на карте.
     Рукой скомандовал  механику,  быстро  забрался  в башню.  Развернул  ее
пушкой назад.
     Танк взбирался по крутому подъему. Затрещал орешник. Мотор завизжал  от
боли.  Мотор  надрывался.  Но машина  ползла.  Стрелка водяного  термрометра
безжизненно уперлась в красную цифру 105 градусов. Дизель звенел на небывало
высокой ноте.
     Еще мгновенье и она оборвется. Но машина ползла,  умница. Она понимала,
что надо. Еще совсем немного.
     На четвертом витке мы почти настигли гадов. Почти... Опять вырвались.
     И снова танк  круто взбирается в гору, подминая лещину и  ломая  тонкие
стволы случайных берез.
     Мы  выскочили  на  плоскогорье почти  одновременно. "Виллис"  метрах  в
сорока  левее.  Но танк на кочках среди кустарника,  а  "виллис"  по  дороге
убегал к лесу. До опушки не больше километра.
     Я  еще   не  думал,  что  сделаю  с  "виллисом",  когда  взбирался   на
плоскогорье. У меня просто не было времени подумать. Мне кажется, что только
сейчас, когда после стольких  усилий  мы проиграли погоню, что только сейчас
до меня дошла нелепось происходящего: от лейтенанта удирает генерал.
     Но он не должен удрать. У возмездия нет воинского звания.
     Я быстро поменялся местами со стреляющим. Развернул башню.
     - Осколочный без колпачка!
     - Есть, осколочный без колпачка!
     Рассеялся дым. "Виллис" невредимый уходил к лесу.
     Механик-водитель повернулся  и с недоумением посмотрел  на меня. Экипаж
привык к  тому, что  на стрельбах я попадал с первого снаряда и требовал это
от своего стреляющего. Но мы ведь не на стрельбах...
     Спокойно, Счастливчик, спокойно. Не дай им добраться до опушки.
     - Заряжай!
     - Есть, осколочный без колпачка!
     Стукнул затвор. Спокойно, Счастливчик, спокойно.
     Ишь,  как оглядываются!  Только  шофер  прикипел  к баранке. Протрезвел
генерал! Жирная складка шеи навалилась  на  целлулоидный  подворотничек, как
пожилая потаскуха на руку юнца. А старшие лейтенанты! Глаза сейчас выскочат?
Страшно,  сволочи? А нам не  страшно каждый  день  целоваться со смертью? Но
должна  же на свете  быть  справедливость? Не для того  ли Леша скрывал свой
страх?
     Леша...  Что  я  напишу его маме? Зачем я  отпустил его?  Почему  я  не
согласился на его помощь?
     Спокойно. Все вопросы потом. Чуть-чуть выше кузова.  В промежуток между
старшими лейтенантами. Я довернул подъемный механизм. Вот  так. Пальцы мягко
охватили рукоятку. Спокойно. Раз. Два. Огонь!
     Откат. Звякнула гильза. Рукоятка спуска больно впилась в ладонь.
     Вдребезги!
     А я все еще не мог оторваться от прицела. Казалось, то, что осталось от
"виллиса", всего лишь в нескольких метрах от нас.
     Тусклое  пламя.  Черный  дым.  Груда  обломков.   Куски   окровавленной
человечены. Сизый лес, как немецкий китель.
     До боя надо успеть выслать деньги в Одессу.
     Пусто. Тихо. Только в радиаторах клокочет кипящая вода.
      1957 г.

ПОБЕДИТЕЛЬ
     Солнце неторопливо погружалось в море. Неназойливый ветерок, скатываясь
с  гор, осторожно шевелил  веера  пальм, медленно сдувал с  пустеющего пляжа
сутолоку и гам. Самое лучшее время на берегу. Но расписанный порядок турбазы
не снимал своих цепей  даже в  эти минуты всемирной раскованности и покоя. Я
пошел переодеваться.
     Над красным пластиком