вую фразу, как из окопчика раздался рокочущий баритон Загиддулина:
     - Эй, славяне, дайте закурить.
     И  тут же  появилась круглая багрово-синяя физиономия  с танкошлемом на
макушке, л вслед  за  ней над относительно мелким окопом выросла вся нелепая
медведеподобная фигура Захарьи со спущенными ватными брюками.
     Увидев Черняховского  со  всей  свитой, Загиддулин  смутился, по-моему,
впервые в жизни.  Он  приложил ладонь к  дуге  танкошлема  и замер по стойке
смирно.
     Взрыв неудержимого хохота прогремел над замерзшим полем.
     Черняховский  указательным пальцем смахивал  слезы. Хохотали генералы и
старшие офицеры. Хохотали солдаты роты охранения. Хохотал я, высунувшись  по
пояс из  башни.  И только  Загиддулин оставался  серьезным, застыв по стойке
смирно со спущенными штанами.
     Черняховский  открыл  пачку   "Казбека"  и  протянул  ее  Захарье.  Тот
деликатно взял папиросу.
     -  Спасибо,  товарищ  генерал  армии.  Разрешите  еще  одну  для  моего
командира?
     Черняховский,  продолжая   хохотать,   закрыл  коробку   и  вручил   ее
Загиддулину.
     Захарья снова поблагодарил, застегнул штаны и выбрался из окопчика.
     Стреляющий  уже  угощал  нас  папиросами,  а генералы все еще смеялись,
продолжая реагировать на уникальную сцену.
     Почти в течение двух месяцев знакомства с Загиддулиным я впервые увидел
его не в своей тарелке.
     А еще несколько  раз -  серьезным.  Это  когда  он  говорил о Коране, о
мусульманстве, о исламе.
     Захарья был очень  удивлен, узнав, что я еврей. В Аткарске, уже перейдя
в десятый класс, он впервые увидел эвакуированных евреев. Оказалось, что это
обычные  люди.  Но  он  был  наслышан,  что  евреи  не воюют. Правда,  среди
эвакуированных евреев почему-то почти не было мужчин призывного возраста. Но
ведь говорили.
     И вдруг выяснилось, что его непосредственный командир, занимавший самую
опасную должность  в самом опасном батальоне самой опасной бригады, - еврей.
На первых порах Захарья не скрывал своего удивления.
     К сожалению, я не  мог  ничего рассказать ему ни о нашей  религии, ни о
нашей истории. Увы, я не знал.
     А  Захарья рассказывал о Мухамеде, о Коране, о величии  мусульман, о их
империи   от  Гибралтара  до  Индии.   Как   правило,  завершал  он   беседу
неопределенной фразой: "Вот вернусь я в Аткарск с Золотой звездой Героя...".
Почти такой  же фразой  он завершал шутовские рассказы о выдуманных снах. Но
как по-разному они звучали!
     Тринадцатого января  1945 года  мы вступили в  бой. У  меня  был  очень
хороший  экипаж. Но о командире орудия гвардии старшем  сержанте Загиддулине
можно  было  говорить  только в  превосходной степени.  Спокойствие в  самой
сложной  обстановке.  Мгновенная  реакция  на  мою команду. Абсолютно точная
стрельба - поражение цели с первого снаряда.
     На шестой день наступления четыре уцелевших танка нашей роты спрятались
за  длинным кирпичным строением. В  полукилометре  на  запад от  него  перед
жидкой посадкой молодых елей  нагло,  не маскируясь, стоял "тигр". Что могли
сделать  наши снаряды трехсотмиллиметровой  лобовой броне этого  танка? А он
мог прошить  нас  насквозь.  Поэтому  мы и  носа  не  смели  высунуть  из-за
строения.
     Четыре офицера тщательно изучали карту. Мы выискивали хоть какую-нибудь
возможность незаметно зайти "тигру" в тыл, или хотя бы во фланг.
     В  этот  миг  мы  вдруг  услышали моторы тридцатьчетверок.  Трудно было
поверить  своим  глазам.  Слева  от  нас,  подставив  беззащитные  бока  под
болванки,  на   юг  колонной,  словно  на  параде,  шли   десять   новеньких
тридцатьчетверок.
     Я   выбежал  из-за  укрытия,   пытаясь  привлечь  внимание   несчастных
танкистов,  пытаясь  увести танки  в  укрытие.  Вспыхнула  головная  машина.
Вторая. Третья.
     Я метался по заснеженному  полю, забыв об опасности. Я чуть не  плакал.
Что же они делают?
     Наконец, меня заметили и поняли, что я не просто так размахиваю руками,
а подаю команду.
     В  укрытие мне  удалось  увести четыре оставшихся танка.  Юные офицеры,
испуганные, подавленные,  рассказали,  что  это машины  Первого  Балтийского
корпуса,  что  свежее  пополнение, только  что из маршевой роты,  понятия не
имело о  реальной  обстановке, что какой-то идиот или мерзавец  приказал  им
выйти на  исходную  позицию,  где  они получат  приказ  на атаку.  Они  были
поражены, узнав, что эта позиция расположена далеко в немецком тылу.
     Вероятно,  отдавший  приказ был мерзавцем,  а не идиотом.  Вероятно, он
надеялся  на то, что  необстрелянные младшие лейтенанты, не понимая,  на что
они идут, проскочат на  шоссе. Но  какого чорта надо  было пересекать полосу
наступления нашего батальона?
     Я   размышлял   над   тем,  как   использовать   дымы   шести  пылающих
тридцатьчетверок, чтобы пробраться  мимо "тигра", в  котором сейчас наверно,
ликуют  по  поводу легкой  победы. Нет, никаких  шансов. И тут мне в  голову
пришла идея.
     Справа от  строения, за  которым мы скрывались, небольшой яблоневый сад
был  отгорожен от  поля  высоким забором, увитым диким  виноградом. И сад  и
забор оголены и заснежены. Но сюда можно незаметно выкатить машину. Я позвал
Загиддулина и показал ему позицию.
     - Единственный шанс - попасть  в пушку "тигра" первым же снарядом. Если
ты не попадешь, нам крышка.
     Захарья долго разглядывал "тигр" в бинокль.
     - Давай, лейтенант. Аллах милостив.
     Механик-водитель осторожно выехал на намеченное мною место.
     Мне  показалось, что  Загиддулин выстрелил слишком  поспешно.  Но когда
рассеялся дым, мы увидели "тигр" с отсеченой пушкой.
     Четыре танка выскочили из-за  укрытия и понеслись к посадке. А вслед за
нами пошли четыре уцелевших танка Первого Балтийского корпуса.
     Попасть в орудие танка на расстоянии пятисот метров с первого выстрела!
Только Загиддулин был способен на это.
     Мои командиры - от ротного до командира бригады - не скрывали восторга.
     Прошло еще  два  дня  и  три ночи. Мы были уже на пределе. Единственное
желание - спать. Я  не  представляю себе, где мы  черпали силы на  очередную
атаку или даже на непродолжительный марш.
     Из  остатков  машин  нашей  бригады,  тяжелотанкового  полка  и   полка
стопятидесятидвухмиллиметровых  самоходок  соорудили  сводную  роту,  и я  в
награду удостоился чести командовать  этим неуправляемым подразделением. Так
на один день я стал командиром роты.
     Утром 21  января я получил приказ  на  атаку. Еще не рассвело, когда  я
влез в  свою машину. Экипаж ждал меня с завтраком. Мы стали разливать водку.
Захарья накрыл свою кружку ладонью.
     - Я мусульманин. Перед смертью пить не буду.
     Никто ничего не  сказал. Мы чувствовали, мы знали, что на сей раз он не
шутит.
     Загиддулин  подбил  немецкий  артштурм в тот  самый миг, когда артштурм
выпустил болванку по нашей  машине. Не знаю, были  ли еще на войне  подобные
случаи. К счастью, наш танк не загорелся.
     Раненый  в  голову  и  в лицо, я почти не реагировал  на происходившее.
Может быть,  я так  продолжал  бы сидеть,  глотая кровь,  противно  пахнущую
водкой. Но к  действию, как  выяснилось потом, к неразумному действию,  меня
пробудил едва слышныый голос моего стреляющего:
     - Командир, ноги оторвало.
     С усилием я  глянул вниз. Захарья  каким-то образом  удержался на своем
сидении. Из большой дыры в окровавленной телогрейке вывалились кишки. Ног не
было. Но и культей сверху я не увидел.
     Не знаю, был ли он еще жив, когда, преодолевая невыносимую боль в лице,
я пытался  вытащить  его из люка.  Длинная автоматная  очередь полосанула по
нас. Семь пуль впились в мои руки.
     Я  выпустил  безжизненное тело  моего  стреляющего,  спасшего  меня  от
множества остальных пуль очереди.
     Чуть  больше  двух  месяцев  в одном экипаже с  Захарьей  Загиддулиным.
Девять неполных дней вместе в бою. Небольшой промежуток времени для тех, кто
не знает, что такое время на войне.
     Но это  целая эпоха  для тех,  кому  война  отмеряла секунды  в ударной
танковой бригаде.
     Именно поэтому так часто я вспоминаю моего друга Захарью.
     А  сейчас  я еще  вспоминаю все  то, что  он рассказывал мне о  исламе.
Хорошие и нужные уроки. Мог ли я предполагать, что они так понадобятся мне?
     Я вспоминаю,  как в конюшне,  превращенной  в казарму, представился мне
новый стреляющий.
     И, перечеркнув присущую ему насмешку над всем, в том числе и над собой,
я  очень  серьезно  повторяю:  доблестный  сын татарского народа  ,  гвардии
старший сержант Захарья Калимулович Загиддулин.
      1992 г.

НИЗКОВОДНЫЙ МОСТ
     -   Ну  вот,   Счастливчик,   тебе  снова   представляется  возможность
отличиться.
     -Лучше бы мне представилась возможность поспать.
     - Раньше от тебя такого не слышали.
     - А  слыхали, что можно восемь суток воевать без  сна, ни на  минуту не
выходя из боя?
     - Есть в этом какая-то правда. Есть. Но на тебя с гордостью смотрит вся
бригада.
     - Вся бригада...  Вся бригада в могилах и в сгоревших машинах. От самой
границы. А это - сброд блатных и нищих.
     - Хватит, товарищ  гвардии лейтенант! Распустились!  Я еще не  выяснил,
кто дал вам право бить по физиономии офицера Красной армии.
     - Да это же...
     - Садитесь! Карту достаньте!
     Я  огляделся,  куда  сесть.  Ничего,  кроме  пузатого пуфика.  Командир
батальона  сидел  на краю огромной кровати. Иш, барин  какой!  Под командный
пункт выбрал себе спальню. Другого места не нашлось в этом проклятом имении.
     Я не сомневался в том, что он снова прикажет наступать через мост. Черт
возьми,  какая кровать!  Весь экипаж мог бы на ней поместиться.  Хоть вдоль,
хоть впоперек. И мягкая,  должно быть. Никогда раньше я даже не предполагал,
что бывают такие кровати. Ни слова больше не скажу о грузоподъемности моста.
Хватит.
     Лужица стаявшего  снега  растеклась по  ковру от  моих  сапог. Красивый
ковер. Ну и пусть. Свой дом я им не украшу.
     - Ясно, товарищ гвардии лейтенант?
     - Ясно. Я вложил карту в планшет и встал.
     - Разрешите идти?
     - Идите. Да только не вздумай снова раздавать зуботычины.
     Я махнул рукой и вышел.
     Заходящее  солнце   окровавило  снег.  Деревья  окутаны   инеем.   Небо
синее-синее. А на  кой черт мне эта  красота? Ночью будет мороз. И вообще до
ночи еще надо дожить.
     Я прошел  мимо  танков  и  стал  спускаться  к  мосту.  Командиры машин
настороженно смотрели, ожидая, что я  скажу. Но я молчал. Они молча пошли за
мной.  Я  их  не  звал.  Хотят - пусть идут. Здесь  не  опасно.  Мотострелки
захватили небольшой плацдарм на левом берегу. Они уже на тех высотах, метрах
в ста
     пятидесяти от берега.
     Конечно, мост не выдержит  тяжести танка. Но я больше ни слова не скажу
комбату. Что они там, с ума посходили?
     По  реке плыло "сало" и маленькие льдинки. Вода густая, черная. Офицеры
рядом  со мной  у  перил. Стоят. Молчат. И  этот здесь -  младший лейтенант.
Жмется, как пес с  поджатым хвостом.  Фонарь  под глазом у него и  взаправду
здоровенный.  Рука  у  меня  тяжеловата. Но, слава  Богу, что  обошлось  без
пистолета. Мог и прикончить под горячую руку.
     Офицер Красной армии... Комбату лишь бы читать мне мораль. Посмотрел бы
он...
     Этот сукин сын кантовался в тылу чуть ли не год. Охранял знамя бригады.
Люди воевали, гибли,  а он  охранял  знамя.  Сегодня  к утру почти не  стало
бригады. Смели под метелку все, что оставалось. Получилась сборная рота. Вот
он и попал ко мне.
     Шоссе  было заминировано. Когда еще  подойдут саперы! А  успех операции
зависел  от скорости. Пошли  по самому краю болота. Я приказал  всем  танкам
идти точно по моей колее. Этот сам сел за рычаги. Сказал, что не ручается за
своего механика-водителя. Все осторожно проползли. А он, гад, посадил машину
в болото.  Еле вытащили. Потеряли время, которое могло  спасти многие жизни.
То самое  время, которое я не смел потратить на ожидание саперов. Ну, я его,
конечно... Ясно ведь, что этот гад хотел вместо боя отсидеться в болоте, как
раньше в штабе, охраняя знамя бригады.
     А это кого еще черт несет к мосту? Комбат, адъютант старший. А это кто?
     Сам комбриг? Впрочем, чему удивляться. Кроме моей сборной роты  и кучки
мотострелков , у него никого не осталось.
     Еще не доходя до моста, он крикнул:
     - Пора, Счастливчик, мотострелкам неуютно без вас на том берегу.
     Я помедлил  немного. Не  хотел снова говорить о грузоподъемности моста.
Вот если бы я не был евреем... Неужели они считают меня таким трусом?
     Неожиданно мне на помощь пришел старший лейтенант:
     - Товарищ гвардии полковник, мост не выдержит.
     - Выдержит.  На карте отмечено тридцать тонн. На немецкой карте. Значит
есть еще запас прочности.
     - Так это немцы когда напечатали карту!
     - Товарищ гвардии полковник, гляньте, балки уже малость трухлявые.
     - Ниже по течению есть каменный мост.
     -   Каменный  мост,  товарищи  офицеры,  еще  в   руках  противника,  и
неизвестно, оставит ли он его целым.
     Черт  знает что такое! Действительно сброд  блатных и нищих. Ну  кто  в
моей роте посмел бы митинговать в присутствии комбрига?
     - Кончай базар!  Есть,  переправиться на  левый берег,  товарищ гвардии
полковник!
     Со стыдом и  болью посмотрел я на  старшего лейтенанта. Он  вернулся из
госпиталя,    получил    отремонтированную   старую    тридцатьчетверку    с
семидесятишестимиллиметровой пушкой.
     Машина на четыре тонны легче, чем у остальных. Ему идти первым.
     Подло устроен этот мир.  У старшего лейтенанта еще  не  окрепли  рубцы.
Воюет он, как  зверь. Честный, скромный, смелый. Лучшего товарища не сыщешь.
И вот - пожалуйста.
     - Давай, товарищ старший лейтенант. На самом малом газу.
     Комбат одобрительно  кивнул  и  вместе с комбригом и адъютантом старшим
отошел от въезда на мост. Как только заработал мотор, немцы открыли огонь из
минометов. Пристреляли мост, гады.
     Старенькая  заплатанная  тридцатьчетверка  медленно  вползла  на  мост.
Старший  лейтенант спокойно  шел впереди  машины.  Словно  не было ни одного
разрыва.
     Черт возьми, и такого человека я должен первым послать на смерть!
     Танк поравнялся со мной. Я оторвался от перил  и пошел рядом со старшим
лейтенантом. Хоть этим искупить вину перед ним.
     Мы  прошли чуть больше  половины.  Осталось метров пятнадцать.  Вдруг я
почувствовал, что настил уходит из-под ног.  Мы ускорили шаг. Побежали. Танк
газанул и рывком выскочил на берег.
     Нас  уже  ждал  командир  роты  мотострелков, обвешанный  подсумками  с
гранатами.
     Бегом  я вернулся на правый  берег.  Мост еще раскачивался  и дрожал от
боли.  Гусеницы изуродовали настил. Мины шлепались  в  воду. Справа  вырвало
кусок перил вместе с настилом. Попадают, гады.
     За спиной стукнуло танковое орудие.  Так.  Старший лейтенант вступил  в
бой.
     Офицеры напряженно следили за моим приближением.
     Танки  у всех одинаковы. Чего  это я всегда должен быть первым?  Как бы
чего не подумали?
     Хрен с  ним.  Пусть думают. Мне и по  штату  сейчас  не полагается быть
первым.
     - Товарищ гвардии младший лейтенант, вперед, на левый берег.
     У него побледнел даже фонарь под глазом. Жалко, конечно. Беззащитный он
какой-то. Необстрелянный. Я добавил уже не по-командирски:
     - Поставите машину под тем деревом. Это вне огня. Ждите моей команды.
     Он пошел к танку так, словно не было ног в его ватных брюках. И полез в
башню. Ах ты, говнюк! Мин испугался! Ведь насколько спокойнее водителю, если
на   трудном  участке  перед  машиной  идет  командир  А   водитель  у  него
действительно не очень опытный. Дергает. То чуть не глушит, то рвет газ.
     Я  уже собрался догнать их и провести. Но мост  вдруг пьяно качнулся  и
рухнул.
     Танк  погрузился в воду по  самую башню. Этот,  с фонарем  под  глазом,
выскочил первым и стал карабкаться  по сломанной ферме. Выбрался башнер,  но
снова полез в люк за товарищами.
     Так. Все живы. Больше нет у меня дела к ним.
     Черт возьми!  Окончилась  для  него  война.  А  говорят,  что  выживают
лучшие...
     Комбриг поманил меня пальцем.
     - Займешь оборону фронтом на север.
     Голос  у  него не  такой  уверенный,  как  всегда. Полковник.  Хоть  бы
инженера своего позвал, прежде чем пороть херню. Сказал бы я ему!
     Вот так  всю дорогу.  Субординация не позволяет сказать очередному херу
моржовому,  что  он  ни  за  что  ни  про  что  губит   человеческие  жизни.
Полковник...
     А  может быть и он думает о субординации? Полковник подошел к мосту. На
том краю стоял командир мотострелков.
     - Держитесь, мотопехота, помните, что вы гвардейцы знаменитой танковой!
     Командир роты вяло козырнул и, пригибаясь, пошел к холмику.
     Поменять бы их местами.
     Сгущались сумерки.
     Подъехал "виллис".  Комбриг сел  в  него  и  укатил. Комбат и  адъютант
старший поднялись в имение.
     Огромные морозные звезды зажглись над войной. Горели пожары.
     Я проверил посты и залез в танк. Ребята играли в подкидного дурака.
     - Ждем тебя, командир, пора перекусить.
     Башнер убрал  карты  и расстелил  брезент.  Лобовой стрелок передал мне
флягу. Трофейная водка пахла тмином. Пить не хотелось. Но меховая безрукавка
поверх  гимнастерки  и свитера была  не  лучшей защитой  от  пробиравшего до
костей  холода.  Шинель, чтобы  не  мешала в  танке, я оставил в батальонном
тылу. Жаль. Днем оно ничего, а сейчас у меня даже душа замерзла.
     Рядом   со   стреляющим   я   свернулся   калачиком   на   дне   башни.
Механик-водитель  и лобовой  стрелок  откинулись на  своих  сидениях. Башнер
взобрался на мое. Выключили плафон.
     На  приборном  щитке ярко фосфоресцировали  цифры  и  стрелки. Двадцать
часов, одна минута...
     Я  открыл  глаза.  Фосфоресцировал  щиток.  Двадцать часов,  двенадцать
минут.  А  мне  показалось,  будто прошла вечность.  Что-то  разбудило  нас.
Обычные звуки ночного боя не должны были разбудить.
     Механик открыл люк.
     К реке подходили солдаты.
     Мы выбрались из машины и молча смотрели, как сваливают на землю тяжелые
бревна, принесенные на солдатских плечах.
     Еще подтягивался хвост колонны, а  у реки  уже  стучали топоры саперов.
Крепко запахло пиленой сосной.
     Ко мне подошел капитан. Знакомое лицо. Конечно! Мы встречались с ним за
Смоленском. Он был тогда лейтенантом.
     - Здорово, Утюги. Вы ломаете - мы строим. Разделение труда.
     - Строить - это дело хорошее.
     - Смотря как и где строить. Вот мои ребята должны вам к  утру построить
низководный мост.
     - К утру?!
     - Ага. К восьми ноль-ноль.
     -  Ну, это вы, товарищ  капитан, малость загнули,  -  сказал  кто-то из
танкистов. Капитан посмотрел на него и грустно улыбнулся.
     Из-за реки, наростая, наваливался на нас сатанинский  свист мины. Я уже
собрался пригнуться. Но капитан стоял,  словно ничего  не происходит. И черт
его знает , каким усилием я удержал невероятно отяжелевшую голову.
     Мина доконала мост. Осколки и щепки наполнили воздух жужжанием и воем.
     - Эгей! Санинструктора скорее!
     Только сейчас я заметил, что у берега солдаты стоят  по грудь в ледяной
воде и заколачивают сваи.
     Комбата  я тоже заметил только в эту минуту. Он  сидел  на моем танке и
полой шинели полировал наборный мундштук.
     Мины рвались уже без перерыва. На развалинах моста. На левом берегу. На
крыше утонувшего танка.
     -  Видите,  капитан,  -  сказал  комбат, -  я  предупреждал  вас. Немцы
пристреляли мост . А вы строите в сорока метрах от него. Дальше надо бы.
     - Приказ  есть  приказ,  товарищ майор.  Я не  могу  передвинуть точку,
поставленную на моей карте.
     -  У  вас  будут  большие  потери.  Хорошо  еще,  что  немцы  не  могут
корректировать огонь.
     Капитан  изо  всей   силы  ударил   ледышку  носком   сапога.   Ледышка
отрико