отокин был замом командира отряда истребителей. Работали  вместе,  в  сезон
"хлебных дождей" подолгу сиживали вдвоем в  тесной  -  табурет  да  койка  -
комнатенке Хрюкина, слушали патефон, привезенные из  дома  пластинки,  наших
молодых певиц, входивших в моду, вздыхали  и  подпевали  им.  "На  карнавале
музыка и танцы..." - беззаботное веселье владело певицей. Хрюкин  спрашивал:
"Какой карнавал? Который в  сказке?"  -  в  их  жизни  карнавалов  не  было.
"Сердиться не надо..." - давала совет, нежно утешала певица. О  многом  было
говорено... Отметил тогда Василий Павлович, с каким интересом слушал  Хрюкин
его рассказы из времен детства, например, о  бунте  против  учителя  музыки,
против домашних уроков фортепиано,  о  бегстве  из  детской  через  окно,  с
помощью жгута из пододеяльника и простынь, жестко  накрахмаленных.  Или  как
воспринял Тимофей конфликт Василия с любимой старшей сестрой, омрачивший всю
его жизнь раздор между ними  из-за  библиотеки,  книжного  наследия  отца...
Подробности этого быта, этих отношений были Тимофею в диковинку.
     Однажды, когда "хлебные дожди" вызвали перерыв в боевой работе, комкор,
зам. главного военного советника в Китае,  взял  их  с  собой  в  поездку  с
аэродрома Ханькоу, где они стояли,  на  восток.  Дорога  шла  вдоль  рисовых
плантаций. Крестьяне по колена в жиже, согнутые спины  -  без  конца  и  без
краю. "Как мураши", - сказал  комкор.  В  штатском  платье,  с  американским
"Кодаком" на шее, он схватывал объективом пейзажи, сценки, лица увлеченно  и
находчиво,  как  бывалый  европейский  турист.  Разговор  между  комкором  и
Хрюкиным все больше сворачивал к дому, к родным  местам.  Свиньи,  дравшиеся
возле кормушки, воскресили в памяти комкора грозного,  дикого  борова  Петю,
загрызавшего не только молочных  поросят,  но  и  молоденьких  самок...  "То
боров! - заметил в ответ Хрюкин.  -  А  когда  и  родные  матери  но  больно
ласковы..." - нехотя,  касаясь  обиды,  не  вполне  прощенной,  добавил  про
выволочку, свирепую выволочку,  полученную  от  матери  за  то,  что  вместо
отрубей задал  поросятам  сеянку...  Бумажный  куль  удобрений  под  навесом
повернул разговор на общую, близкую им обоим тему, в частности  о  том,  как
ходившие к Ленину мужики, создатели первых коммун на  Тамбовщине,  толковали
слова  Ленина  насчет  промышленных  предприятий  в   будущем,   специальных
комбинатов для поставки  селу  фосфора,  калия...  Комкор  при  этом  как-то
огрузнел, осел в кабине, от всего отвлекся, завздыхал и закручинился, на его
обветренном лице ожили сомнения и заботы  мужика,  тамбовского  крестьянина,
понявшего Советскую власть как свою в кровавой  борьбе  с  Антоновым...  Под
вечер они сделали остановку - долить воды в радиатор.  Возвращались  с  поля
крестьяне, мычала усталая скотина, низко над крышами носились  ласточки.  Со
двора, куда они зашли, пахнуло на них нищетой и горем: тут  околела  ослица.
Опора хозяйства, главное тягло во всем, от обработки хлопчатника до вращения
колеса домашней мельницы. Отец семейства,  сидя  на  корточках  в  окружении
молчаливых детишек, неторопливо, тщательно перебирал собранный в алюминиевую
банку верблюжий помет. Каждое непроваренное кукурузное зернышко он очищал  и
откладывал в сторону, приготовляясь варить  на  ужин  похлебку...  Выражение
страха, пожизненного страха перед голодом соединяло это семейство, неуловимо
родственное всему, что открывалось им в стране, в ячейку живых  существ  без
возраста и надежды...  Комкор  к  своему  "Кодаку"  не  притронулся.  "Когда
встречаешь такую жизнь,  -  сказал  он,  -  такую  нищету  миллионов,  иначе
воспринимаешь, иначе расцениваешь  жертвы,  которые  несем  мы,  коммунисты,
перестраивая мир..."
     Под  конец  загранкомандировки,  когда  обсуждались  первые   итоги   и
представления к наградам, военный советник высказался  о  Потокине  так:  "К
ордену - да, к званию - нет". Хрюкин, как бы подтверждая  мнение  советника,
напомнил об охоте за  японской  авиаматкой,  когда  белохвостые  истребители
противника пронырнули мимо нашего эскорта во главе  с  Потокиным,  отвлекли,
связали  боем  экипажи  СБ,  многочасовой  рейд  бомбардировщиков   кончился
ничем...  Верно,  тут  же  добавил  Хрюкин,  по  данным  наземной   разведки
выяснилось, что японцы вывели свою авиаматку из устья Янцзы тайком,  за  три
дня до нашей охоты.
     Военный советник мнение Хрюкина ценил, сделанное им уточнение оказалось
кстати: оба, и Хрюкин и Потокин, возвратились домой майорами.
     За год до войны  они  снова  повстречались  в  инспекции  ВВС.  Тимофей
Тимофеевич, тогда уже генерал, с ним, майором, был сама предупредительность.
Собственно, рекомендовал его в инспекцию, определил в ней - генерал Хрюкин.
     Когда они скромной проверочной группой прибыли  в  отдельный  гарнизон,
чтобы проинспектировать  авиационную  бригаду,  Тимофей  Тимофеевич,  внешне
ничем этого не выражая, взял Потокина под свой присмотр.
     Он был  инспектор-дебютант,  но  не  новичок,  отнюдь.  Годы  службы  в
строевых частях позволяли Василию  Павловичу  быстро  входить  в  незнакомую
обстановку. Расторопный техсостав  в  заношенных,  но  чистеньких,  опрятных
комбинезонах, рабочие  места  механиков,  единообразно  выкрашенные,  сочная
кирпичная крошка, сводящая жирные пятна отстойного  масла,  -  все  выдавало
присутствие хозяйской руки. Позади стоянки подфутболивали тряпичным мячом по
воротам с провисшей перекладиной гарнизонные Бутусовы в  сапогах,  в  ремнях
через  плечо  (но  через  день,  под  вечер,  состоялась  финальная  встреча
волейболистов истребительных и бомбардировочных полков, героем  которой,  по
общему   признанию,   стал   летчик-истребитель   Иван    Клещев.    Хрюкин,
темпераментный болельщик, вручил Клещеву именной подарок). Техсостав  глазел
на них, летчиков-инспекторов из центра, воображая в каждом героя,  владельца
пожалованных  Моссоветом  апартаментов  (за  Потокиным  числилась  койка   в
командирском общежитии) и участника приемов в Кремле...
     Полковник,  командир  бригады,  управлявший  гарнизоном  как  вотчиной,
удивляясь внезапному приходу инспекции, осторожно попенял Хрюкину:  "Как  из
засады  наскочили!"  В  саржевой  гимнастерке  с  накладными   карманами   и
отутюженной складкой на рукаве, сияя полученным за спецзадание  орденом,  он
вполуха  выслушивал  своих  командиров,  поднятых  по  тревоге,  доклады   о
готовности подразделений. С инспекторами  держался  на  равных,  на  вопросы
отвечал  без  ретивости,  всем,  кроме  Хрюкина,   говорил   "ты".   В   его
распоряжениях но устройству гостей заметна была искушенность в делах  такого
рода, диалог с генералом вел находчиво и гибко. "Почему выбран этот аэродром
под летний лагерь?" - спросил Хрюкин.  "Решение  командующего,  -  отчеканил
полковник. - Рассчитывали на стационарный пищеблок". Добавил - от  себя,  не
скрывая личной неприязни  к  рыцарям  пятой  нормы:  "Наша  авиация  в  этом
отношении бабонька балованная..." - "А пищеблока - нет",  -  угадал  Хрюкин.
"Нет", - подтвердил полковник,  хмуря  прямые,  более  темные,  чем  волосы,
брови. "Надо было ориентироваться на Савинки". - "В Савинках площадка  будет
поудобней", - рассудил полковник вслух. "Без уклона,  по  крайней  мере",  -
сказал Хрюкин. "Там площадка как стол", -  объяснил  окружающим  достоинства
Савинок полковник, неторопливо прочерчивая ладонью ее профиль. Хрюкин,  -  с
его слов и Потокин, - знали о  полковнике  то  немногое,  что  было  у  всей
бригады на устах: третий месяц  собирается  он  самостоятельно  вылететь  на
истребителе нового образца. Талантами в летном деле  полковник  не  блистал.
Если вздумает проверить соседний, километрах в тридцати,  полк,  техническая
служба двое суток не спит, готовится и готовит, а взлетит полковник - дрожит
вся бригада: как бы не "блуданул",  не  потерял  ориентировку,  не  подломал
машину при посадке. И вот, взялся за новинку... Выкрасил машину в  сидонский
красный цвет, держит ее в ангаре. При хорошей погоде ему выводят самолет как
скакуна. Он в полной амуниции забирается в  кабину.  Замирает,  затаивается.
Прогревает мотор. Рулит в один конец аэродрома, в  другой.  Туда  -  сюда...
Снова замирает... Пойти на взлет, оторваться от земли не решается.
     Хрюкин затребовал себе на просмотр отчеты, диаграммы, графики.
     Среда военных инспекторов-летчиков, сплоченная культом профессиональных
интересов, была  своеобразной,  сложной,  принадлежность  к  ней  составляла
привилегию летного таланта; дорожа ею, Хрюкин зарекомендовал себя докой и по
части бумаг, исходящих  и  входящих.  Он  ими  подчеркнуто  не  пренебрегал;
замечал грамматические ошибки, подчистки бритвой и резинкой, тайное обожание
машинистки, печатавшей слова в тексте "начальник штаба" заглавным шрифтом  и
в разбивку, не говоря уже о исполненных смысла нюансах в таких разделах, как
налет, плановый и фактический, как плановые таблицы,  методика;  просчеты  я
уловки в документах он схватывал на лету.
     Полк, взятый им на проверку, собирался по тревоге слаженно, укладываясь
в рамки жесткого временного  лимита,  но,  к  сожалению,  взятого  ритма  не
выдержал. Вслед за промашками отдельных  экипажей  пошел  разнобой  в  общих
действиях,  создалась  нервозность,  и  так  до  самого  заруливания,  когда
летчики, не дождавшись обязательной команды, покатили  со  старта  вразнобой
поодиночке. Видя это, расходившийся полковник рявкнул: "Заруливание  -  тоже
этап! Могут дров наломать запросто!.." Аварии в полку, кстати, случались как
на заказ: то на одном самолете надо менять или варить  треснувший  хвостовой
шпангоут, то на другом, то на третьем...
     Старший лейтенант, выбранный Хрюкиным из списка наугад, предстал  перед
генералом, клоня от усердия голову вправо, к узкой  ладошке,  вскинутой  под
козырек, -  выудить  фигуру  для  проверки  Тимофей  Тимофеевич  тоже  умел.
"Заправка?" -  спросил  инспектор  для  начала.  Вопрос  нейтральный.  Перед
длительным маршрутом обе стороны заинтересованы в том, чтобы бензин был взят
с запасом. "Хорошо бы долить, товарищ  генерал..."  -  ответил  командир  со
сдержанной  рассудительностью.  "Долить...  не  чайник!  Как  насчет  слепой
подготовки?" - "Я бы хотел, чтобы вы  меня  проверили",  -  подобие  улыбки,
просительной, недолгой, прошло по твердощекому лицу. Подкупающе вверить себя
в руки инспектора - такую предпринял старший лейтенант  попытку.  "Налет  за
прошлый год?" - коротко,  без  неприязни,  однако,  уточнил  генерал,  давая
понять, что попытка неуместна. "В облаках?  Прошлый  год,  товарищ  генерал,
весь получился на  колесах.  Как  повело  с  января,  так  без  остановки...
Перевозил семью, к дочурке хвороба привязалась... Хоронил мать..." -  В  нем
теплилась надежда задеть в душе  инспектора  отзывчивую  струнку.  "Зуб  еще
этот..." -  "Болит?"  -  "Болел!"  -  поспешил  успокоить  генерала  старший
лейтенант и раскрыл в подтверждение рот... смутился, демонстрировать зиявшую
в десне промоину не стал. "Фельдшерица-пигалица мутузила  меня  щипцами,  аж
искры из глаз. Короче, потерял сознание в  кресла,  такой  дикий  случай.  -
Сомкнув рот, он удрученно потрогал языком злосчастное место. -  После  этого
комиссия, перекомиссия, еще два месяца из летной практики коту под  хвост...
Как будто так и надо..."  -  "Особенности  аэродрома?"  -  "Отработаны.  Как
следует быть". - "В этом году в облаках летали?" - "В  этом?  -  переспросил
старший лейтенант медля, с той же слабой  улыбкой.  -  Если  округлить,  так
часов шесть наскребу..." - "А если вкачу "двойку"?" - приподняв  подбородок,
прервал его откровения проверяющий. И Потокин ждал, что сейчас  генерал,  по
своему  обыкновению,  круто  развернется,   навсегда   оставив   за   спиной
незадачливого старшего лейтенанта.
     Ошибся.
     Назревшего, казалось бы, демарша Хрюкин не предпринял.
     Глава подразделения  московской  инспекции  всматривался  в  летчика  с
терпением и озабоченностью. Тут и Потокин пригляделся к старшему лейтенанту.
Что-то крылось за его неприкаянностью,  за  желанием  вверить  себя  в  руки
инспектора. Что-то настораживало. "Быт, - подумал Потокин. - Быт, о  котором
летчики не говорят, о котором вообще у нас  говорить  не  принято...  Быт  и
"дрова". В полку пошли "дрова", то есть поломка за поломкой.  Бьют  технику,
хвосты, такая полоса. Старший лейтенант не уверен в  себе,  в  своих  силах,
боится, что полоса его захватит, тогда ему шабаш. Не выбраться".
     "Двойку" мне нельзя, - горестно покачал головой  старший  лейтенант.  -
Никак нельзя", - повторил он с каким-то загнанным выражением.
     То ли  ветер  посвежел,  то  ли  предвзлетное  возбуждение  -  старшего
лейтенанта познабливало.
     Фамилия старшего лейтенанта была Крупенин.
     Хрюкин проверил его выучку по всем статьям, в том  числе  на  взлете  и
посадке (согласно местным, доморощенным  установлениям  Крупенин  взлетал  и
приземлялся с полуопущенным хвостом), разъяснил промахи методики ("Хвост  на
покатой полосе поднимают повыше не в конце, а в начале пробега,  понятно?"),
причины поломок.
     На этом они с Хрюкиным расстались, а через день открылось, что командир
бригады, прознав по собственным каналам о приближении инспекции  из  Москвы,
заблаговременно поднял и расставил  людей,  настропалив  их  демонстрировать
высокую боеготовность.
     Отзвук громового ЧП не утихал долго - и после приказа командующего ВВС,
и после смещения полковника.
     Дольше всех не мог успокоиться Хрюкин.
     "Липач", да к тому же еще  и  фокстротчик!"  -  негодовал  он.  Поминал
"липача" на совещаниях: "Бесконтрольно поощрять таких нельзя. Не-ет... Таким
необходима бускарона, как говорят испанцы: одной рукой  -  подарок,  премия,
другой - подзатыльник.  Тут  же,  тут  же,  не  мешкая,  не  стесняясь...  и
покрепче!" Возвращался к этой теме в домашних разговорах,  усматривая  связь
между слабой летной выучкой бывшего командира бригады и тем, что показали во
время инспекции контрольные  полеты  с  командирами  экипажей.  "Конечно,  -
говорил Хрюкин, - когда  каждый  самолет  своим  появлением  обязан  крохам,
взятым у колхозника, труду рабочего, который ради обороны отказывает себе  в
необходимом, - в такой обстановке спрос за аварийность должен быть  суровым.
Очень  суровым.  И  с  командира  бригады,  и  с   рядового   летчика.   Без
снисхождения,  иначе  нельзя.  Отсюда  нервотрепка...   Сейчас   в   авиации
перестройка, освоение скоростной техники, по существу -  новый  этап.  Такие
моменты показательны, сразу видно, кто с запасом, с багажом, а кто - пирожок
с пустом. И вот  наш  полковник,  командир  бригады,  ему  бы  тон  во  всем
задавать, а он,  видишь,  попал  в  случай  и  боится  расстаться  со  своим
везением. И заметь: эта пагуба передается по воздуху - поделился с Потокиным
Хрюкин. - Внизу всегда чувствуют, как с них спросят. Не в смысле жестокости.
Управление должно быть жестким. Но при  этом  можно  семь  шкур  спустить  и
ничего не добиться, если нет морального права на спрос... В нашей армии  без
классовых различий командир обязан возвышаться как  нравственный  авторитет,
это в  глазах  подчиненных  справедливо.  Когда  право  командовать  другими
подкреплено морально, подчиненный в лепешку расшибается, факт!"
     Эта внутренняя работа, неостановочно шедшая на глазах Потокина, прошлой
весной пришла к завершению.
     Мартовским днем, ярким и ветреным, они - он с генералом и их жены -  не
спеша проходили по скрипучим  деревянным  мосткам  в  тихом  районе  Москвы.
Торопливые шажки прохожих,  зябкие  лица  студенточек  и  военных  напомнили
Василию Павловичу  его  знакомство  с  Надей,  их  первое  свидание  в  этих
переулках; ее деловые интересы были в центре, на Рождественке,  она  кончала
архитектурный, куда  Потокин  напросился  в  то  же  первое  их  знакомство:
пройтись по бывшему Строгановскому  училищу,  обозреть  его  залы  и  стены.
"Должна подумать", - ответила Надя, и не скоро было ему позволено явиться на
кафедру рисунка. Что-то удерживало Надю афишировать свое с  ним  знакомство.
Потом она так объяснила: летчик, военный - слишком яркая фигура. Он  умолчал
о том, каким маленьким,  потерянным  почувствовал  он  себя,  оказавшись  на
кафедре в молчаливом окружении гипсовых фигур, живущих столетия.
     На  углу  Большой  Пироговской  и  Зубовской  Надя  и  Полина   Хрюкина
остановились,  озабоченно  между  собой   шушукались.   Слепил   подтаявший,
схваченный корочкой снег, ветер задувал  леденящий.  Покорно  ожидая  исхода
важных обсуждений, занимавших женщин, Тимофей Тимофеевич развивал  ему  свои
идеи - все об одном: "Есть другая крайность, от нее  тоже  вред  порядочный:
летать!.. Глаза продрал,  на  небо  глянул:  брезжит,  -  сейчас  командует:
летать! Выложить старт, открыть полеты! Без подготовки,  без  методики,  без
учета метеоусловий... Абы дать налет,  выгнать  цифру..."  -  "Мы  идем!"  -
объявила Полина Хрюкина решение женщин отправиться на прием в  посольство  с
мужьями, хотя обеим, по мнению  мужчин,  лучше  было  бы  от  такого  похода
воздержаться...
     Между тостами играла музыка. Он кружил с Надей, с  киноактрисой,  имени
которой, как ни старался, не мог вспомнить, с Полиной.  Застолье,  ритмичное
кружение под оркестр оживили румянец на  несходящем  кубанском  загаре  лица
Полины, она  подтрунивала  над  своими  дневными  страхами,  хвалила  Надину
решительность, ставила ее себе в пример... Тимофей Тимофеевич не танцевал. В
их конце стола он  был  единственный  летчик,  Герой,  -  он  раскланивался,
отвечал, выслушивал... вряд ли кто-нибудь, кроме Потокина, догадывался,  что
на душе у  молодого,  привлекавшего  общее  внимание  генерала.  Между  тем,
известный военный летчик, никем со стороны не побуждаемый,  добровольно,  по
собственному  разумению  расстался  с  пилотской  кабиной   бомбардировщика,
казалось бы, все ему принесшей. Поставил на своей летной карьере крест. "Или
роль играть, или дело делать", - делился с ним Хрюкин, именно в таких словах
пытаясь передать, как претит ему показное  благополучие,  фальшь  положения,
мишура и как страшит, какие внушает опасения все, отвлекающее  их,  военных,
от  использования  благодатной  паузы,   отодвинувшей,   отдалившей   момент
неизбежного военного конфликта с державами оси. "Я - не Чкалов, не Анисимов.
Мой конек - организация, руководство, планирование. На нем мне и скакать..."
     Не многие могли понять генерала, и он, Потокин, тоже. Но в пересудах на
эту тему Василий  Павлович  не  участвовал.  Был  снисходителен  к  Тимофею,
помалкивал.
     В апреле прошлого, сорокового, года они разъехались, и вот сейчас война
свела их  вновь  -  зам.  командующего  ВВС  фронта  и  командира  смешанной
авиационной дивизии.
     Взаимопонимания, содружества, которых вправе был  ожидать  Потокин,  не
складывалось, и, как ни печально, возложить вину за это на  Хрюкина  Василий
Павлович не мог. Невольно и часто, часто возвращался  он  в  мыслях  к  дням
своей довоенной славы, укреплявшейся трудом. Тихие рассветы под многозвучный
гул, громыхавший над сонными,  без  печных  еще  дымков,  деревушками,  пыль
степных аэродромов на зубах, огни ночных стартов в тени вечерних  городов...
Все это виделось ему как одно личное напряженное усилие во имя  "спокойствия
наших границ". Он вообще полагался во всем на себя,  не  умел,  как  другие,
снискать в загранкомандировке расположения  военного  советника,  заручиться
его влиятельной поддержкой...  Не  протекция,  не  выслуга,  не  ловкость  в
обхождении принесли Василию  Потокину  высокое  положение,  но  координация,
глазомер, расчет. И, может быть, еще нечто, коренящееся  в  мужских  началах
человеческой  натуры.  Может  быть,  дух,  свобода,  воля,  высшая,   земная
насквозь, смелость.  Его  воспоминания  отяжеляла  горечь:  своим  довоенным
трудом он обещал больше, чем дал. Больше, чем  суме