ваченный жизнью, с которой свыкся, Степан  шел,  не  останавливаясь.
Грязный, едкий воздух, задубевшие на турели  ладони  и  ударяющие  в  сердце
картины кровавой тяжбы смерти  и  жизни  (дневальный  в  общежитии  вскинет,
скатает па лежанке чей-то матрац), - он принимал  все  это,  терпел,  тянул,
ожидая встречи со Старым Крымом, с женой и дочкой...
     - Куда!.. Стой! - криком исходил только что вернувшийся с задания Борис
Силаев. Финишер рядом с ним пулял из  ракеты,  не  надеясь  на  пиротехнику,
размахивал вовсю красным  флагом,  сам  лейтенант,  негодуя,  приплясывал  и
свистел, заложив пальцы в рот, как голубятник. Было с  чего:  летчик  Гузора
садился, выпустив вместо шасси, вместо колес, - щитки-закрылки.  Неистовство
стартовой команды, должно быть, привлекло внимание Гузоры,  и  он  неохотно,
озадаченно, как бы через силу потянул на второй круг...
     Степан стремительно пересек посадочную.
     - Не спугни лупоглазого! - накинулся на него разгоряченный Силаев. -  С
Херсонеса притопал, так здесь грохнется,  глаза-то  квадратные.  Не  упускай
его, слышишь? - говорил лейтенант финишеру. - Меня на КП ждут.
     - Вот же он, товарищ лейтенант, ваш ведомый! -  Финишер,  "махала",  не
хотел оставаться один на один с неразумным Гузорой. - В третий раз заходит.
     - Выпустил? - громко спрашивал Борис, отлично видя, что шасси ИЛа  -  в
убранном положении.
     - Выпустил.
     - Что выпустил? Где?
     - Щитки выпустил.
     - Ракету!.. Еще!.. Конон, маши! Работай! О, господи, стрелок-то у  него
кто? Видит, командир ополоумел... Ну, дает прикурить Херсонес! Я такого огня
вообще не встречал, из каждой палки садят... Ты где пропадал, старшина?
     - Недалеко. В Старом Крыму.
     - Домой махнул?
     - Домой.
     - То-то  не  видать...  Дошло-таки  до  Гузоры,  вспомнил  про  колеса,
выпустил. Теперь аэроплан подвесит. Обязательно подвесит. Такой  летчик,  не
одно, так другое... И сколько же ты гостил?
     - Не гостил я, Борис Максимович, приехал, уехал. Быстро  обернулся.  Ни
доченьки, ни жены...
     - Убили?
     - Нету. Ни доченьки, ни жены.
     - Повнимательней,  Гузора,  повнимательней...  сел!  Сел,  не  катится.
Выдохся. Обессилел... И на том спасибо... И что, никаких следов?  Ничего  не
узнал?
     - Товарищ лейтенант, вас на КП зовут...
     - Есть на КП!..
     Командир  полка  на  ходу  "тасовал  колоду",  меняя  составы  групп  и
отбиваясь от требований ненасытного штаба  дивизии.  "Еще  две  группы?!  Не
могу, товарищ полковник!"
     - "Почему?" - "Нет самолетов, нет ведущих". - "Что значит - нет!" - "То
и значит: нет! У других есть, у меня - нет. Хорошо бы одну собрать". -  "Кто
поведет?" - Командира полка ловили на слове. "Миннибаев".  -  "Позывной?"  -
"Стрела-девятъ". - "Давайте Миннибаева!.."
     - На сегодня у нас полковой лидер Силаев, - сказал Крупенин.  -  Больше
всех вылетов на Севастополь - у него. Шестнадцать, Силаев?
     - Так точно.
     - Без единой пробоины?
     - Пока...
     - Отдыхайте, лейтенант Силаев.
     - Слушаю... Одна пробоина отмечена, товарищ командир. Осколок. Как бы в
следующий раз немцы поправку не внесли.
     - Отдыхайте...
     - Слушаю...
     - Самолет под номером "семнадцать" даем Гузоре.
     - Нельзя, - возразил Силаев.
     - Что - нельзя? Херсонес от вас не уйдет.
     - Уйдет, не заплачу, а Гузоре "семнадцатую" - нельзя...
     - Она как раз Гузоре подходит. Легка, удачлива.
     - Товарищ командир, возьмут немцы поправку, я не зря сказал...
     - Отставить! - цыкнул на лидера Крупенин. - Что за настроения?  Что  за
Ваганьково?.. Отставить!
     - Товарищ командир, машину жалко, - пошел в открытую Борис.
     - Машины на потоке,  на  конвейере,  комплект  получим...  Отдыхать!  -
распорядился командир.
     Непривычный для слуха, такой лестный  эпитет  "лидер"  сел  Братухе  на
язык.
     - Лидер, просвети, - обратился он к  Силаеву.  -  За  этой  войной  все
книжки из головы вон: в прошлом-то веке, в  первую  оборону,  -  наши  брали
Севастополь? Или только обороняли?
     - Не брали.
     - Сестра Даша, матрос Кошка, да?.. Точно, что не брали?
     - Хотя, да, вспомнил. Толстой писал, потом  наш,  Сергеев-Ценский...  И
откуда же вступил в город неприятель?
     - По-моему, через Сапун-гору...
     - Через эту? Которую мы долбим? А кто напишет, как мы входили?
     - Сами не забудем. Детям расскажем.
     - У кого будут.
     - Это правильно.
     Собрание переносилось с часу на час, сдвигалось  -  подстраивались  под
докладчика Комлева, с утра не вылезавшего из кабины...
     Летчики и  стрелки,  свободные  от  работы,  поджидали  капитана  возле
брезентовой палатки, приспособленной для ночевки техсостава.  Таких  палаток
поднялось несколько, они придают  аэродрому  бивачный  вид...  стан  русских
воинов в степном Крыму.
     Разгульный ветер, запахи просохшей земли,  бензиновой  гари,  пороховой
окалины. Вернувшиеся с задания и те, кто на  очереди,  -  в  куртках,  ветер
свеж.
     Урпалов, терпеливо карауливший капитана, уловил беду на глаз - по строю
возвращавшихся ИЛов, -  строй  растянулся,  как  гармонь.  "Где  Комлев?"  -
кинулся он к первому, кто зарулил.  "Сбили",  -  коротко,  удручающе  просто
сказал летчик,  быстро  проглядывая  номера  садившихся  машин.  "Сбили  над
целью", - добавил он, в лице  ни  кровинки,  губы  непослушны.  "Казнов?"  -
спросил Урпалов. "И Казнова нет?" - "Нет". - "Блуданул..."  -  "Казнов?!"  -
"Мессера" откуда-то взялись, я даже не понял.  Стрелки  отбивались...  Петя,
живой?" - "Еще не очухался..." - "У тебя хоть что в ленте осталось?"  -  "Ни
одного снаряда..." - "Я говорю, лупили..."
     Связной картины,  как  водится,  нет,  каждый  выдвигает  свою  версию.
"Капитан пошел на цель с разворота, накренился и - бах1" Третий  припоминает
трассу с "двухсотки", как бы упреждающую  пулеметную  очередь,  направленную
куда-то вниз, в дымы, в сумрак лощины, где ни черта не разобрать. "И там  же
загорелся факел". Это  подхватили,  стали  повторять:  да,  да,  факел.  Для
большей убедительности, может быть, из желания подкрепить общую  надежду,  в
ход пошли сравнения: "Парашют повис, как  одуванчик",  и  даже:  "Хризантема
парашюта"...
     Ссылка на парашют приподымала настроение.
     Дело не так уж безнадежно.
     Тем более что летчик - Комлев.
     - Меня под Сталинградом три дня ждали, пока добрался, - вспомнил Кузин.
- А Кочеткова и вовсе полгода не было, все  в  голос:  сгорел  над  целью...
Придет Митя, куда ему деться.
     Урпалов, поколебавшись, решил собрание проводить.
     Повестку дня он скорректировал.
     Первым пунктом -  вопрос  о  воинской  дисциплине  (проступок  старшины
Конон-Рыжего), вторым - о боевых традициях.
     - Поскольку докладчик... задерживается,  я  думаю,  по  второму  пункту
выступят товарищи из старослужащих...
     Возражений не было.
     Он же докладывал о воинской дисциплине.
     Его речь на ветру, под солнцем, обещавшем жару,  но  не  гревшим,  лица
тех, кто слушал, и то, как они  слушали,  -  это  тоже  было  его,  Степана,
жизнью. И какими глазами смотрели на него и в сторону КП, ожидая известий  о
Комлеве, думая о нем, о капитане; Урпалов  говорил  с  паузами,  привычно  и
нетерпеливо умолкая, чтобы переждать нараставшее с очередным взлетом гудение
моторов. Степан слушал его, зябко передергивая плечами,  ему  было  холодно:
бегство с поля боя... позор... пятно.
     Все было ясно Степану.
     - В то время, как лучшие товарищи... почти четыре дня...
     - Три или четыре?
     - Не имеет значения, -  голосом,  более  громким,  чем  необходимо  для
ответа одному человеку, сказал Урпалов. - В условиях военного времени...
     - Пусть сам скажет.
     Поднявшись, Степан косил  глазами  в  сторону  моря,  откуда  приходили
штурмовики и откуда должен был появиться, да  задерживался,  не  показывался
капитан. Поверить в то, что Дмитрий Сергеевич не вернется,  Степан  не  мог,
как но было на свете силы, которая заставила бы его сейчас поверить, что  он
никогда, никогда в жизни не увидит больше свою Нину,  свою  маленькую  дочь,
угнанных в Германию...
     - Виновен, - сказал Степан,  чтобы  не  тянуть.  Но  признание  его  не
облегчило, мука жгла его, не отпускала.
     - Вопросы? - спросил председательствующий Кузин.
     - Ясно!
     - Сам же говорит: виновен.
     - Так тоже нельзя, пусть кровью искупит!
     - Кончай, чего волынить, если осознал!
     - К порядку,  товарищи,  к  порядку!  С  наветренной  стороны  неслышно
выкатил и визгнул тормозами возле палатки "додж".
     - Братуха! Братуху привезли!
     Все кинулись к машине.
     Осторожно и неловко нащупывая суковатой палкой опору, а свободной рукой
держа сапог и шлемофон, из высокой кабины союзнического грузовика  выбирался
Алексей Казной. Лицо, поцарапанное осколками, в желтых  пятнах  йода  и  без
румянца. Палка его не слушалась, он от натуги потел и плюхался, но  все-таки
сошел, присел на рифленую подножку, перевел дух. Приторачивая сапог к  палке
и  снизу,  беркутом  поглядывая  на  сбегавшихся  товарищей,  Братуха  тихим
голосом,  как  бы  сострадая  себе,  отвечал  на  поздравления,   принимался
рассказывать, снова отвечал. Немцам ничего не остается, немцам каюк, говорил
он, поливают огнем, пока есть снаряды. "Мессеры" меняют  тактику  -  хитрят.
Рискуя угодить под наш и свой наземный огонь, с верой в удачу, - напропалую,
была не была, - с фланга, бреющим врываются на поле боя до  появления  ИЛов.
Врываются, встречают штурмовиков внизу, бьют по ним навскидку,  уматывают  к
себе на Херсонес...
     Сквозь толпу протиснулся к "доджу" Урпалов. На  худом  лице  -  улыбка,
такая у него редкая.
     - Пришел, значит, - несмело тискает он Казнова.
     - Приковылял, товарищ старший техник-лейтенант. На ПО-2 подбросили.
     - Собрание у нас, Алеха. Как раз насчет традиций. Надо молодым кой  про
что напомнить... А ты отдыхай. Поправляйся.
     - Хотелось прежде сюда заглянуть.
     - Рассчитываешь в  полку  остаться?  Казнов  пошевелил  перебинтованной
ногой.
     - Дома, все не у чужих.
     Вокруг да около, главного не касаются.
     - Мы с тобой еще споем, Алеха. И "Дядю Сему",  и  другое.  Ты  давай  к
палатке ближе. Шофер, подбрось старшого... Сам не скажешь?  Пару  слов,  как
сталинградец? Ведь  мало  нас,  сталинградцев,  а,  Братуха?  -  Он  как  бы
извинялся перед раненым и не мог не высказать своей  просьбы,  а  ждал,  как
все, другого...
     - "Мессера" на бреющем встретили, - повторил  для  Урпалова  Казнов.  -
Спасибо капитану, он их первым прищучил. Уж не знаю как, нюхом,  но  выявил,
раскрыл, врезал очередь. Хорошую очередь. Дал-дал, пригвоздил, всем показал:
вон они, по балкам, по лощине шьются, гробокопатели, мать их... И завалился.
     Алексей рукавом утер лицо.
     - Вошел в разворот и не вышел.
     - Кто прыгал?
     - Следил. До того следил, что не знаю,  как  свой  самолет  выхватил...
Никто не выбросился.
     На втором заходе Казнову ударили в мотор, притерся  дуриком  по  склону
высоты, не взорвался, не обгорел, только ногу перешиб.
     - Подъезжай к палатке, - повторил Урпалов водителю.
     - Старшего лейтенанта Казнова - в госпиталь, - распорядился врач. - Без
разговоров. Он свое сказал...
     ...Силаев, отправленный командиром отдыхать и сладко уснувший в чехлах,
был, наконец, найден,  разбужен,  спроважен  к  палатке.  Издали  он  увидел
Степана, сидевшего несколько особняком, с непокрытой,  давно  не  стриженной
головой, и понял, что произошло. Смущенно, с виноватым видом  опустившись  в
задних рядах, Борис вглядывался в  исхудавшее  лицо  старшины,  замкнутое  и
страдальческое.
     ... - Традиции пишутся кровью, причем кровью лучших, как летчиков,  так
и воздушных стрелков, - говорил Кузя. Ни слова о Степане, -  отметил  Борис,
вспоминая Саур-Могилу, как  сиганул  Степан  от  настырных  "фоккеров",  его
рассказы о Херсонесе, раздражаясь собственной черствостью, неспособностью на
сочувствие, на сердечный отклик.
     ... - Может быть, я уже надоел старшим товарищам со своими расспросами,
- выступал от имени молодых  Гузора,  -  я  пока  не  замечаю,  что  надоел,
напротив...
     ... - моторесурсы кончились, матчасть на  пределе,  ответственность  за
выпуск такой техники вот где, - шлепал себя по загривку  инженер,  а  позади
Бориса вполголоса: "Таких рубак, таких орлов снимают, Комлев, а?" - "Держись
меня. Будешь держаться, будешь жить, понял?" - "Как, Коля? Ведь  я  хочу..."
Явственно слыша каждое слово и не понимая их, Борис спросил: "Где Комлев?" -
и обмер - не увидел, почувствовал, два сильных сердечных толчка сказали ему:
капитана на земле нет. Гнездо "Орлицы" опустело.
     И встретил поднятые на него полные страдания и боли глаза новичка.
     А вокруг ничего не изменилось.
     Вздувался, ходил ходуном на шальном ветру брезент  палатки,  катила  по
грейдеру к Севастополю техника.
     Очередной оратор пенял молодым за невнимание, "по причине чего случился
взлет с чехлом  на  трубке  Пито",  призывал  быть  на  земле  и  в  воздухе
настороже, поскольку весь резерв техники  -  "Иван  Грозный",  и  тот  после
капремонта не опробован. Председательствующий Кузин грыз  былинку,  Урпалов,
потупившись, сворачивал цигарку.
     Собрание, фронтовой аэродромный быт своим несокрушимым  ходом  врачевал
их, оставшихся без капитана, убаюкивал словоговорением...
     Но это невозможно - Силаев вскинул руку:
     - В порядке ведения!
     Кузин, председательствующий, его не расслышал.
     Борис ждал, тянул руку, не зная, что скажет, понимая: так  продолжаться
не должно. И Кузе это передалось:
     - Ты что хочешь сказать? - Нетерпеливо: - Говори!
     - Подвести черту, - сказал Силаев. - Принять решение: в ответ на гибель
капитана  Комлева  ударить  по  Херсонесу  группой  ИЛов,  составленной   из
добровольцев.
     - А на бомбах написать:  "Подарок  фрицу!"  -  пылко  внес  свою  лепту
Гузора.
     ...Как повисает с началом стендовых испытаний долгая, тягучая нота  над
городом, где есть авиамоторный завод, так  и  над  пепельно-желтой  весенней
яйлой не смолкал небесный гул; в горах  он  мешался  с  эхом  артиллерийской
канонады, направленной на Херсонес,  выкатывался  в  море  и  там  пропадал;
генерал Хрюкин, не  обходясь  силами  своей  армии,  через  головы  высокого
начальства вовлек в наступательную операцию соединение бомбардировщиков АДД,
за что ему кратко и недобро выговорил  Верховный:  "Вы  упрямы,  генерал,  и
нетерпеливы.   Хорошего    военного    от    плохого    военного    отличает
исполнительность". (А в своем кремлевском кабинете, уже  июньским  днем,  по
случаю совпавшим с днем рождения  Хрюкина,  сказал:  "Тридцать  три  года  -
возраст Иисуса Христа. Говорят, в этом возрасте человек все  может.  Советую
вам   никогда   не   забывать   уроков   Сталинграда",   -   и    перебросил
генерал-полковника авиации Хрюкина на 3-й Белорусский фронт,  где  назревали
главные события военного года.
     Полевые  аэродромы  Таврии  прохватывала  всегдашняя  спутница  боя   -
лихорадка, обдавшая Степана в момент  его  появления  на  взлетно-посадочной
полосе своего полка, - тот же отзвук нараставшего воздушного  удара  во  имя
скорейшей победы в Крыму.
     Ради этого собирались на Херсонес  и  летчики-добровольцы  во  главе  с
лейтенантом Силаевым.
     В сжатые сроки Борису столько предстояло проверить, что его  всегдашняя
мука, что ему никогда не удавалось  проявить  своих  возможностей  в  полную
меру, становилась невыносимой; отчаявшись, он в конце  концов  положился  па
выучку  товарищей  по  строю,  и  эта  невольная  мудрость   внутренне   его
раскрепостила. "Семнадцатую" Гузора у меня  не  получит",  -  сосредоточился
Силаев  на  важном  для  него  обстоятельстве.  Сам  он  вынужден   был   от
"семнадцатой"  отказаться:  на  "семнадцатой"  не  стоял  радиопередатчик  и
служить теперь лейтенанту, занявшему командный пост, обеспечивать управление
боем она, увы, не могла. "На откуп слабоватому Гузоре  я  ее  не  отдам",  -
рассудил  Борис.  Утрясая  состав,   он   доверил   свою   родимую   Бороде,
светлобородому летчику, появившемуся в  полку  на  Молочной  и  подкупавшему
умением делать все, что ему поручалось, с какой-то заразительной истовостью.
К "семнадцатой" новый владелец подвалил, как завзятый лошадник  к  племенной
кобыле: "Но, милая, балуй!" - дружески потряс он ее за лопасть винта. "С ней
так не надо", - огорчился Силаев, усомнившись в Бороде. Как всегда в  минуты
возбуждения, глаза Бориса не косили, но теснее сдвигались  к  переносице,  -
поверх голов он выискивал  Конон-Рыжего.  Искупать  свою  вину  Конон-Рыжему
предстояло в экипаже Бороды. Развести Степана и Гузору, а главное,  оставить
стрелка под покровительством мистических знаков, оберегавших  уязвимые  узлы
"семнадцатой" и таких успокоительных для них обоих, - в этом  состоял  смысл
единственного, по  сути,  решения,  проведенного  в  жизнь  молодым  ведущим
Силаевым.
     Конон-Рыжий, остановленный на полпути Урпаловым, стоял к Борису спиной.
Урпалова он слушал нехотя. В его слегка наклоненном в сторону  "семнадцатой"
туловище, сохранявшем инерцию движения, в его опущенной  голове,  в  крутом,
тронутом сединой затылке заметна была принужденность. "Батогом?" - доверчиво
спрашивал Степана старший техник-лейтенант Григорий  Урпалов,  собираясь  по
старой памяти занять место воздушного стрелка в экипаже лейтенанта  Силаева.
"Батогом", - хмуро, глядя вбок, ответил ему Степан.
     Борис первым запустил мотор ("Выруливай с запасом, - учил Комлев. - Все
продумал - по газам"), первым покатил  к  стартеру,  сомневаясь,  чтобы  его
"четверка" своим бегом мимо капониров, палаток,  бензозаправщиков  напомнила
кому-то  безоглядность  "двухсотки"  Комлева.  Заменить  другого,   лучшего,
нельзя. Встать на место другого - значит понять, что его отличает, оставаясь
самим собой. "Верность себе, инстинкту самоутверждения", - думал Борис как и
на школьной скамье, но  не  в  молчаливой  дуэли  с  завучем,  подогреваемой
самолюбием и мальчишеской обидой, а поднимая в бой доверившихся ему людей.
     Подпрыгивая на кочках, на рытвинах, он развернулся  против  ветра  так,
чтобы его товарищи, выстраиваясь справа  в  линию,  фронтом,  не  теснились,
могли бы разбегаться и взлетать компактно и свободно. Кузя, его заместитель,
заняв свое место, кивнул ему коротко: "Хорош!", что не было похвалой, что не
было и оценкой. Борис  принял  его  кивок  как  признание,  которым  старший
лейтенант  хотел  бы  навсегда  закрепить  за  собой  желанную   возможность
оставаться в строю вторым, ведомым.
     И только нажал Силаев кнопку своей командной рации, чтобы дать  отсчет,
как его "четверка", припав на ногу, охромела.
     Механик на земле сейчас же ему прожестикулировал: "Села  стойка  шасси,
выключай мотор!"
     До старта - четыре минуты.
     Времени раздумывать, чесать в затылке - нет,  но  время  ("Выруливай  с
запасом") - есть.
     Борис выжался на руках, выбросил ноги на крыло, крикнул Урпалову:
     - За мной!
     Придерживая руками  парашюты,  они  вдвоем  неуклюже,  как  каракатицы,
засеменили к самолету Кузи.
     Видя странный, агрессивный по смыслу марш-бросок в  его  сторону,  Кузя
затянул газ и прокричал им навстречу нечто протестующее.  "Куда?  Отваливай!
Не позволю!" - было написано на его шафрановом лице, свирепом и растерянном.
     Ответный взмах руки Силаева, энергичный и повелительный, двух  значений
не имел: "Вылазь!" - Он двигался вперед неукротимо. "И  ты!"  -  подхлестнул
Урпалов Аполлонова стрелка. Укрываясь от жаркой моторной  струи,  обдувавшей
кабину, Борис вскарабкивался по левому крылу на коленях, как  если  бы  брал
самолет Кузи на абордаж.  Кузя,  уступая  его  напору,  скатывался  вниз  по
правому. Расстегнув ножные обхваты парашюта, чтобы выиграть в скорости, Кузя
ринулся со свои